Последний приют

Глава девятая

Перейду теперь к экзамену. В мощеном дворике, тянувшемся до сада на женской половине особняка, нас ждала, можно сказать, устрашающая толпа. После того как проводили гостей, мы все вместе прошли сквозь эту толпу и направились в комнату для адъютантов, находящуюся в домике напротив. В тот момент это была комната режиссера. У дверей нас ждал араб в сюртуке, в полах которого заплетались его кривые ноги, с длинными седыми волосами, доходившими почти до поясницы.

— Дядька ходжи, мы заняты. Никого не впускай! — сказал ему господин Сервет.

Дядька ходжи был самым старым работником. Интересно, сколько могло ему быть лет, если он еще при Садразате Ниязи-паше был унтер-офицером? Потом с Софу Сейфуллахом-пашой, который был в то время ответственным за доставку денег и подарков в Мекку, поехал туда, где и получил титул ходжи. А сейчас, постарев, он исполнял обязанности дворецкого при Новом турецком театре.

Мы пригласили для проведения экзамена несколько сценаристов, учителя литературы и одного из газетных критиков. Другой не смог остаться, потому что должен был написать статью о муниципалитете и порте. После пятнадцатиминутного совещания комиссия вышла из комнаты режиссера и опять с той же торжественностью проследовала в сторону сада, где должен был проводиться экзамен.

Из ожидавших на улице желающих попасть на экзамен большинство оказались молодые ребята. К тому же и основным нашим условием была молодость и хорошее образование. Однако среди них были и пожилые и даже, как мне показалось издали, несколько актеров театра импровизации. Кто знает, на что они надеялись, ожидая здесь. Среди них имелся даже маленький горбун… До банкета, видя как один из наших людей издеваясь, гонял его от дверей, мое сердце не выдержало, и я сказал:

— Оставь его в покое, пусть войдет!

Несколько дней назад рабочие стали разбирать и выносить двери с верхних этажей, шкафы и тому подобный хлам. Некоторые из этих вещей свалили прямо во дворике. Проходя мимо, я заметил, как с одного из двух стоящих у дверей старых кресел поднялся высокий человек и с притворной веселостью и смелостью двинулся в сторону господина Сервета. Оказалось, он знал нашего патрона. Увидев его вблизи, мне тоже не составило труда его узнать. Это был один из самых авторитетных актеров первых лет после провозглашения конституции… Я видел его в пьесе «Высокопочтимый победоносный Константин». Тогда на нем были блестящие доспехи, наверное, он играл роль Константина. Сейчас он был стар, бледен и одет в лохмотья. Бедняга, чтобы скрыть свое бедственное положение, сделал все, что возможно: старый черный костюм очень аккуратно выгладил, жирные пятна на воротнике вывел бензином, однако запах бензина до сих пор не выветрился. Его лицо из-за того, что он довольно редко брился, имело какой-то странный блеск. Из-за глубоких морщин он в нескольких местах порезался, когда брился. На манишке виднелось еле заметное кровавое пятно, тщательно замытое водой, хотя разводы еще были видны.

Господин Сервет с жаром, дающим надежду бедняге, пожал ему руку и, потрепав по щеке, сказал:

— Подумать только, наш любимый мастер!

Мастер играл свою роль совсем неплохо.

— Я зашел пожелать вам удачи. Вы обязательно добьетесь успеха в этом деле! — говорил он, и его манишка раздувалась, как доспехи Константина. Да, выбранная роль оказалась действительно неплохой. Однако не то время он выбрал для нее. Это была минута, когда господина Сервета больше всего переполняли эмоции. Поэтому наш патрон обошелся только тем, что просто пожелал ему долгих лет жизни.

На войне я видел многих людей, убитых рядом со мной. У некоторых из них, перед тем как упасть, был такой вид, словно они не верили, что их подстрелили. И у этого появилось такое же выражение на лице. Он продолжал улыбаться во весь рот. Потом я заметил, как его губы побелели, их словно свело судорогой.

Второй тоже был известным актером того же периода. В отличие от первого, он оказался маленького роста и полноватым. Он сидел во втором кресле. Не заметив нас, он продолжал ожидать своей очереди.

Третий был любимцем зрителей более раннего периода и относился еще к орта-оюну. Он играл вместе с Кавуклу Хамди. И у того были такие же мягкие черты лица и взгляд. Сейчас он, наверное, на улице продавал сладости. Однако я сразу понял, что у нас он ничего просить не станет, ему даже не придет это в голову. Только немного посидев в уголке — уйдет. Это было понятно по его нерешительности.

По двору бегали дети и преграждали нам дорогу. Господин Сервет, раздаривая улыбки, кивая, приветствовал всех. А я словно совершил какое-то преступление, шел, опустив голову. И если кто-то хотел подойти ко мне с вопросом, то, увидев мое состояние, отходил, так ничего и не спросив.

В конце сада на женской половине находились развалины кухни с несколькими выступами стен и двумя торчащими трубами. Возле них проходила стена, на которую можно было взойти по нескольким ступенькам. Мы хотели провести экзамен на свежем воздухе, на этой стене под деревьями среди дико растущей травы.

Из-за того, что рабочие сложили во дворе вынесенные с верхних этажей огромные куски мрамора, господин Сервет нашел сходство с древнегреческим театром. Кроме того, эта стена имела для нашего патрона историческую ценность. Во времена, когда его отец был губернатором, под предлогом чьей-то свадьбы он соорудил здесь сцену и до конца лета ставил на ней пьесы. Напротив сцены под высокими каштанами поставили длинный стол.

Господин Сервет, посадив с одной стороны учителя литературы, с другой меня и Макбуле, расположился во главе стола. Мы еще раз повторили наш девиз: «Искусство, только искусство… Только бы не набрать в труппу разного сброду!»

И начали.

Молодые талантливые ребята, выбравшие, правда, неверное время, как немного раньше старый актер, и полагающие, что зайти первыми это большая смелость, как ночные мотыльки, бросились на огонь, потеряв разум. Девочки, мальчики, студенты, сбежавшие из школы ученики… Опрятно одетые ребята из хороших семей… Рядом с ними, может, с утра искавшие на фабрике или в каком-нибудь магазине маломальскую работу подростки из бедных семей… Любители из домов культуры и безработные бродячие артисты…

Сначала экзаменуемые подходили к столу. Им задавали стандартные вопросы. Почти все, словно узнав о нашем девизе, подняв глаза к небу, отвечали:

— Любовь к искусству, только любовь к искусству!

Один из них, будто вспомнив второе ключевое слово нашего девиза «мастерство», заговорил невинным голосом:

— Уважаемый, посмотрите в мой табель успеваемости. По математике у меня есть двойки, но зато по литературе я первый ученик в классе. — Тем самым он и выдал себя с головой.

— А, значит, так? Подойди, я хочу, чтобы ты прочитал наизусть отрывок из «Эшбер»[56], — сказал учитель литературы.

Учитель был неплохим человеком, однако очень серьезно относился к своим обязанностям. Его бывший ученик стоял и умоляющим взглядом просил помиловать его. Но тот с сердитым лицом стал его отчитывать:

— Ради Аллаха, что я, обязан везде, куда ни пойду, видеть твое лицо?! Что ты, все время будешь маячить передо мной?

Однако парня после школы жизнь изрядно потрепала, и он прозрел. Увидев, что его надеждам не суждено сбыться, он не стал сдерживаться и выпалил:

— О, это вы, ваше высочество, всегда стоите у меня на пути и преграждаете Мне дорогу! — чем рассмешил нас всех.

После подобных разговоров ребята выходили на сцену и читали на выбор один из трех предложенных нами отрывков, а потом то, что подготовили сами. Таким образом, из первых вошедших на экзамен после первой схватки провалили шесть человек. Потом показался юноша примерно двадцати трех лет. Тело как у Аполлона, курчавые темно-русые волосы, белый широкий лоб, одна из бровей немного приподнята, безукоризненной формы нос, ослепительно белые зубы — одним словом, писаный красавец. Кроме того, направляясь в нашу сторону, он шел спокойно, а не спотыкался от страха, как другие. По этой походке и не по годам серьезному лицу можно было решить, что он уже успешно сдал экзамен.

Макбуле, слегка присвистнув, не смогла сдержаться и прошептала:

— Аллах, это же Арман из «Дамы с камелиями!»

Экзаменаторы приняли вежливый вид, потому что после того как юноша назвал свое имя (Пертев Турхан), они поняли, что он из знатной богатой семьи.

На сцене он говорил медленно, закрыв глаза. Однако это было не столь важным недостатком. Даже где-то выглядело совсем неплохо.

— Думаю, что Новый турецкий театр нашел молодую звезду, — сказал господин Сервет, чуть не прыгая от счастья. — Есть, уважаемые, есть в этом народе что-то… Какие таланты… Только надо уметь искать!

После Пертева Турхана произошел скандал. Все тот же маленький горбун вывел из себя и развеселил уставших от чрезмерной серьезности членов приемной комиссии. Он, проигнорировав очередь, как-то пробрался за дверь, ведущую в сад. А чтобы его не поймали, бегал по саду. Отделавшись от преследователей, он, тяжело дыша, подошел к столу и сделал перед господином Серветом реверанс, согнувшись при этом в два раза, словно было мало того, что он карлик. В освещенном солнечным светом саду я смог разглядеть его получше. Узкий лоб, близко посаженные глаза, маленькие уши, похожие на две деревянные ложки, выступающая челюсть, доходящая, когда он говорил, до самых ушей. Он был в пиджаке и очень походил на обезьяну, надевшую жакет, рукава которого доходили до самых колен. Не дожидаясь, когда ему что-то скажут, он вытащил из кожаного мешочка, который держал в руках, какие-то бумаги и выложил их перед господином Серветом. Там говорилось, что он выступал с труппой бродячих актеров и работал очень хорошо. Среди этих бумаг обнаружилось одно волнующее свидетельство, в котором говорилось о том, что «это алмаз и для любой труппы редкостное счастье». Но горбуну этого было мало, и он сам написал для себя еще несколько свидетельств.

Господин Сервет проявил настоящее благородство. Он в противоположность некоторым членам комиссии, которые надсмехались над горбуном, уважительно, мягко, с добродушной печалью в голосе произнес:

— Сынок, очень хорошо, даже прекрасно. Однако это не труппа бродячих артистов.

Он произнес еще много подобного рода утешительных вещей. Однако горбун не хотел понимать и продолжал рассказывать о том, что он очень способный и умеет делать прекрасные пародии.

— Ну что вам стоит, испробуйте меня, — умолял он.

В конце концов он вытащил самый сильный, как ему казалось, козырь.

— Можете мне не платить, я кое-как проживу, — сказал он.

Азми встал с места и, вытянув руку в сторону двери, скомандовал:

— А ну быстро пошел отсюда!

Его жест и голос оказались настолько устрашающими, что даже члены комиссии испугались. Однако он не думал никого стращать, просто хотел прекратить эту пытку, потому что знал, что не выдержит, если горбуна, взяв за шиворот, выбросят за дверь.

После этого вынужденного перерыва, после формальных вопросов отсеялось еще несколько молодых людей. И появилась новая звезда, но на этот раз в женском воплощении. Ее ходжа заприметил, еще когда она проходила под каштанами.

— Кажется, и примадонну нашли! — не выдержав, сказал он господину Сервету.

Вблизи девушка оказалась намного красивее. Формальная часть экзамена для нее длилась намного дольше, чем для других. Она была уверена в себе. Говорила очень хорошо. Ходжа часто снимал и протирал очки, а когда девушка направилась в сторону сцены, он спросил:

— Разве есть в этом необходимость? Разрешите, пусть читает прямо здесь!

Потом вскочил на ноги, словно они у него от долгого сидения онемели и, тяжело ступая, поднялся на середину сцены и оттуда наблюдал за ее выступлением.

Отрывок, который читала девушка из «Совы», был совсем неплох. Однако всего только одно замечание газетного критика испортило все дело и погубило девушку.

— Да, надо признать, совсем даже неплоха, — произнес он. — Однако у нее желтый билет, она обычная проститутка!

Нос господина Сервета, который до этого, от радости покраснев, распустился, как цветок, как-то сразу сник и побелел…

— Не говорите так, ради Аллаха, — произнес он, заикаясь. — Что, на самом деле работает по желтому билету? Ну, тогда нам не стоит понапрасну терять время!

Газетный критик сто раз пожалел о сказанном, однако в журналистике не принято отказываться от своих слов. Поэтому он выложил все доказательства относительно профессии девушки вплоть до последнего места ее работы.

Господин Сервет посмотрел на каждого из нас, словно ища поддержки. Однако лица у нас были насуплены. Учитель, который за время ее выступления без остановки что-то записывал, положил ручку на стол.

— В таком случае давайте не будем терять время. Не так ли, господа? — произнес он.

Тогда господин Сервет, повернув голову в сторону девушки, произнес:

— Да, театр — это школа благовоспитанности…

Ничего не подозревающий ходжа, словно на церемонии бракосочетания, стал подводить девушку, закончившую читать отрывок, к столу. Однако она сразу догадалась о том, чего не смог понять он, словно почувствовала по вибрации воздуха, и выражение ее лица сразу изменилось. Остановившись у стола, она сделала вид, что собирается опять сесть на стул, однако взяла сумку и, не отвечая на слова благодарности господина Сервета, направилась к выходу.

— Что здесь происходит? — спросил ходжа, глядя на всех по очереди. — Я не понял?

Когда ему рассказали обо всем, он, чтобы о нем ничего плохого не подумали, воскликнул:

— Ах, бесстыжая девка!..

После этого стали одна за другой приходить особы женского пола, словно они захватили входные двери. У первой на голове была странная шапка, похожая на вязаный шерстяной носок, волосы собраны сзади в узел, на плечи наброшена пелерина. Одним словом, обыкновенная арапская метиска, низкого роста, с красными щеками и с довольно большим животиком. Не стесняясь, она с невинной простотой сказала нам, что приходится приемной дочерью известному адвокату.

Вторая была маленькая девушка с крохотным личиком и косыми глазами. Ее исключили из школы за то, что она осталась два раза подряд на второй год в одном и том же классе. Она говорила, будто у нее никого на этом свете нет.

Экзамен для обеих закончился очень быстро.

А для третьей — еще быстрее, потому что она внезапно забыла вторую строчку из выученного отрывка и, расплакавшись, выбежала из сада.

Вся веселость ходжи куда-то пропала. Он сидел насупившись.

— Что-то вы ничего не говорите, господин Эюп, — сказал ему господин Сервет.

— Я думаю о том, что у этих, наверное, нет желтого билета. Вот не могу никак решить, какую из них взять, — ответил он немного погодя голосом, полным сарказма.

— А я, если честно, думаю о той другой. Давайте совершим ей ритуальное омовение в Эюб Султане[57]. И пусть она покается во всех своих грехах, хотела я предложить вам. Но, к сожалению, там сегодня закрыто, — пошутила Макбуле.

Пока Макбуле говорила, мы увидели, как, совершенно не волнуясь, в сад вошла невысокого роста девушка в сером костюме и остановилась в пяти-шести шагах от стола, за которым мы сидели. На воротничке кружева, в руках кружевные перчатки и маленькая сумочка. С первого взгляда мне показалось, что она сиделка, у которой выходной.

Ходжа, тяжело вздохнув, прошептал мне на ухо:

— Еще один образец добродетели!

Начались вопросы:

— Ваше имя?

— Ремзие.

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— Выглядите моложе!

Она, не обращая внимания на комплимент, продолжала спокойно отвечать:

— Нет, мне двадцать четыре.

В отличие от других, у нее был довольно дерзкий вид.

— Конечно же, вы образованы?

— Немного.

— Где вы учились?

— После педагогического училища немного в университете.

Господин Сервет даже присвистнул.

— Это надо не так тихо, а крича во весь голос произносить, детка!

Она и на этот раз не обратила никакого внимания на комплимент. Только стала немного раздражаться.

— Да, в вас не только добродетель, но и знания, — похвалил ходжа.

Дело принимало совершенно другой оборот. Обе стороны стали артачиться. Господин Сервет старался ее разговорить, девушка на все его вопросы отвечала односложно. Мне показалось странным такое поведение человека, который пришел на собеседование, чтобы устроиться на работу в театр.

— Сколько вы проучились в университете?

— Три года, уважаемый.

— Три года… Так это же почти законченное образование…

— Да, вроде того, уважаемый.

— Не хочу показаться нескромным, но мне очень интересно, почему вы бросили университет? Наверное, какая-то несправедливость вышла?

— Нет, уважаемый, ничего такого не было. Образование не требует большого ума… Я, как попугай, очень легко запоминаю.

— Если так, почему тогда не закончили?

— На то были причины личного характера…

Речь ее была сухой, но спокойной. Она отказалась от предложенного ей господином Серветом стула и продолжала стоять.

На этот раз в разговор вмешался учитель литературы:

— Это все хорошо, но вы, и не окончив университет, могли бы работать учительницей!

— Я работала до университета более полутора лет. Не понравилось.

Я машинально рисовал на бумаге, лежащей передо мной, непонятные рисунки. Услышав эти слова, поднял голову и внимательно посмотрел ей в лицо. После провозглашения республики профессия учителя начальных классов стала чем-то вроде табу, о ней нельзя было говорить плохо. И требовалась большая смелость, чтобы так просто сообщить о том, что ей не понравилось работать учителем. Наверное, она просто играла. За эти два часа мы насмотрелись разных номеров, но этот отличался от всех других. С начала экзамена я не проронил ни слова, только слушал. Но тут не выдержал:

— В таком случае вам, наверное, больше нравится искусство?

Девушка чуть, повернулась в мою сторону. Впервые она задумалась. И это делало ее в моих глазах привлекательнее и располагало к ней. Однако после первого табу она не преминула нарушить и второе.

— Мне трудно сразу ответить. Кто знает… Приобрету опыт… Конечно, если вы меня примете!

Хотя говорила она без обиняков, было видно, что она продолжает сомневаться и размышляет. На этот раз она заговорила, прежде чем кто-то из нас снова задал ей вопрос:

— Я думаю, что у меня есть небольшой талант и я могу выступать на сцене. Я уже говорила, что уверена в своем умении быстро и хорошо запоминать. Насчет восприятия не могу ничего гарантировать. Мне все равно кого играть — молодых или старых. Конечно, и незначительные роли тоже…

Мы не рассчитали, что под каштанами, растущими плотным кольцом, вечер наступит так быстро. За стеной сада виднелись башни мечети, свинцовое покрытие которых блестело на солнце. Но, несмотря на это, мы пребывали в темноте.

На лице девушки, полностью погруженном в темноту, играли отблески света. До неузнаваемости изменившимся голосом она сделала смешное сравнение:

— На сцене что-то вроде служанки… Немного готовки, немного глажки… Посуду помыть, белье постирать, подмести, если надо… Даже во время женских болезней могу не покидать сцену на день-два…

— Вот так, немного улыбнись, дочка! — не выдержав, сказал ходжа.

Все вместе рассмеялись, но она опять стала серьезной.

— Еще один вопрос, — сказал я. — Нельзя об этом не упомянуть. В театральной жизни есть некоторые минусы. Кто знает, в каком уголке Анатолии, в каких ужасных условиях придется жить во время гастролей…

На лице — все тот же блестящий взгляд и улыбка.

— Я обо всем подумала, все просчитала, уважаемый.

Азми, как и я, во все глаза смотрел на нее. Девушка гордо направилась к сцене. Она стала первой, кто, не перепутав и не наступив на ступеньку, камень которой расшатался, поднялась на сцену.

И на прослушивании она ни на секунду не останавливалась. Она говорила быстро и непринужденно. Странно, но ни одно из произнесенных ею слов не терялось, только звучало немного суховато. В особенности ее тирада из трагедии напоминала упражнение по арпеджио[58]. В роли Федры, мне показалось, что она прыгает выше головы. Мне даже стало стыдно за нее. Однако она раскрылась, когда стала читать отрывок из комедии, которую выбрала сама. Это была роль девушки-служанки, та, что на одном духу обманывает внезапно вернувшегося домой простоватого хозяина, чтобы не рассказывать ему о том, что его жена пошла на маскарад, и не пускает его в спальню до прихода жены.

— Да это же комедия «Хозяйка спит!» из Минасяна, — узнал господин Сервет.

— Да, хотя вещь и не очень, однако для меня тема для размышления, поэтому и выбрала, — объяснила она.

Этот отрывок, похожий на плутовство, был для Ремзие не только темой для размышления, но и подал ей хорошую мысль. Кроме того, взять в труппу актрису с университетским образованием было для господина Сервета большой удачей.

— Да, жаль бабу! — произнес ходжа, тяжело вздохнув.

— Почему жаль? Разве театр это не разновидность школы? — спросил господин Сервет.

Однако ходжа имел в виду совсем другое. Он до сих пор думал о той с желтым билетом и смотрел в сторону двери на тропинку, по которой она прошла. Еще раз, тяжело вздохнув, он повторил название знаменитой пьесы Гюллю Агопа[59]:

— «Может ли быть повержена добродетель?» Ну что сказать: дай Аллах, чтобы все закончилось хорошо!

Среди пришедших на собеседование я заметил старого актера по имени Садуллах Нури. Он не спешил, просто сидел и ждал своей очереди. Наконец вышел из своего угла и медленно направился к столу. Сухо поздоровавшись, как чиновник, он остановился. Долгие годы он совмещал и актерство и службу. Работал секретарем в небольшом управлении по земельным делам и иногда выходил на сцену под именем Вехби.

В первые годы после провозглашения конституции он как-то сразу стал знаменит. Такие театры, как Бирхапеттин и Донанна, на главные роли всегда приглашали только его. Потом, когда дела пошли плохо, он исчез из поля зрения. А потом мы узнали, что Садуллах Нури поехал в Анатолию и там работал сборщиком налогов при министерстве финансов и начальником одного из районов Анатолии. Однако и это не продлилось долго. У него выявили небольшие хищения. Его даже посадили в тюрьму, пока шло следствие. После этого он вернулся в Стамбул в театр. Двери театра были для него всегда открыты, однако на этот раз фортуна, судя по всему, отвернулась от него. Плюс ко всему он начал потихоньку стареть. Он знал, что в таком небольшом кругу все почти всё знают друг о друге. Однако притворился, что ему все равно. С печальной покорностью могучим голосом стал говорить о том, что он всего лишь старый любитель и ни в коем случае не собирается сравнивать себя с молодежью. Но он смеет надеяться, что пригодится для ролей стариков. Если мы, конечно, дадим ему возможность показать себя, за что он будет нам бесконечно благодарен.

Он очень хорошо рассчитал время. Если бы он, как тот известный актер, поспешил, то, без сомнения, прогорел бы.

Мы заседали вот уже много часов подряд. Перед нами прошло очень много похожих молодых лиц. А на этом большом полноватом лице наши глаза просто отдыхали. В вечернем полумраке его огромные грустные глаза и природная благовоспитанность, принадлежащая господам из старого Стамбула, бесконечная вежливость и учтивость — все это произвело хорошее впечатление на членов комиссии, большинство из которых были людьми в возрасте.

К тому же мы все очень устали. В тот момент вся наша суровость и принципиальность куда-то улетучилась.

— Что за экзамен в самом деле, — выступил в его защиту Азми. — Вы человек, который давно доказал всем, что не нуждается в подобного рода экзаменах.

— Да, это, безусловно, так! — подтвердило сразу несколько голосов во главе с господином Серветом.

Теперь уже играли мы. Садуллах Нури, чтобы еще больше укрепиться в своих позициях, с тем же учтивым упорством, согнув шею, настаивал:

— Порядок есть порядок! Надо оказывать уважение установленным правилам. С вашего разрешения, я начну!

Не выходя на сцену, а только лишь сделав шаг назад, он начал читать последнюю тираду из «Совы», где старик выступает против смерти молодого парня. Несмотря на то что он говорил безо всякого напряжения, его голос дрожал.

— Злоба моя в этом сияющем предателе, — произнес он.

А когда погрозил пальцем в сторону неба, его скорбь дошла до предела. Кто этот предатель? Кто может это знать? Однако, не правда ли, мы все на кого-то жалуемся. А в таком случае должен быть виновный! Даже в глазах журналиста, который не был в том возрасте, чтобы до конца все понять, стояли слезы.

В результате Садуллах Нури исполнил свою лучшую роль и выиграл партию. Пришедших с ним троих девушек, не без его содействия, мы тоже приняли. Одна из них была красивая, хорошо сложена. Ее манеры, голос и речь не могли не понравиться. Только была в ее лице одна странность: если смотреть в профиль, оно казалось очень красивым, если посмотреть на него в анфас, оно как-то странно сужалось и вытягивалось. А если столкнуться с ней нос к носу, ее взгляд, как у хищной птицы, не давал чувствовать себя в полной безопасности рядом с ней.

Мы уже поднялись из-за стола. Находившийся рядом со мной ходжа тоже обратил внимание на эту ее особенность и, схватив меня за руку, зашептал:

— И у этой, наверное, в сумочке есть желтый билет. Спаси Аллах, чтобы наш парнишка и эту не вывел на чистую воду. А если говорить о лице: в сентиментальных ролях будет играть, как Карагез[60], в профиль, а в нагловатых — в анфас. Однако ноги и вправду ошеломляющие!

Последними были одинаково одетые, взявшиеся за руки, как школьницы, две девочки-подростка. Странным было то, что они обе захотели зайти на экзамен. А так как наше дело уже давно потеряло свою серьезность, мы разрешили.

— Вы что, сестры? — спросил один из нас.

— Нет, подруги! — ответили они в один голос.

— И на сцене в один голос собираетесь говорить? — пошутил ходжа.

Девочки засмеялись.

— Да разве можно так, уважаемый, — смутившись, ответила одна из них.

Господин Сервет поинтересовался, почему они захотели зайти на экзамен вдвоем. Обе разом посмотрели на него.

— Ты скажи, — сказала одна другой.

— Уважаемый, мы не хотим разлучаться. Если Аллах смилостивится и мы вам понравимся, то будем вместе сюда ходить.

— Но если вдруг вам не понравится одна из нас… — начала другая, прикусив губу, но как-то сразу сникла и замолчала.

— А если не понравитесь, что тогда? — спросил ходжа.

— Тогда мы вместе будем плакать, уважаемый, — ответили они, не осмелившись произнести «тогда не будем ходить». И, словно собираясь перейти от слов к делу, у обеих задрожали губы.

— Вы, наверное, и замуж вдвоем пойдете, — спросила Макбуле, и девочки, передумав плакать, рассмеялись вместе с нами.

— Сейчас сразу двух брать в жены запрещено. Не правда ли, уважаемые — спросила одна из девочек, приподняв бровь.

И опять мы все захохотали.

— Эти хотят выдать себя за детей, — тихо сказал мне ходжа. А потом, повысив голос, спросил: — Как тебя зовут, дочка?

Девочки были похожи на артистов, выступающих в паре. Однако одна из них была высокая, а другая — низенькая и полноватая. Получался неплохой контраст.

— Масуме[61], уважаемый!..

— Ух, ты, прекрасно, а тебя?

— Мелек[62], уважаемый!..

— Ух, ты… Ух, ты!..

Ходжа не выдержал и начал паясничать.

— Только вот, детки мои, театр — это не царство небесное… — произнес он, громко смеясь. — Не могу даже представить себе, что в театре могут делать ангелы с праведниками! Интересно, а где вы учились?

— В доме культуры…

— И в средней школе учились, уважаемый, — добавила другая. — В доме культуры мы брали уроки театрального мастерства.

— Ох уж эти дома культуры! Почти как в консерватории, — сказал ходжа. Потом, моргнув, шепнул мне: — И ваш театр «Зеказик» не будем забывать!

Я не смотрел на девочек как на претенденток. Только чтобы их не расстраивать и не нарушать правил, мы продолжали задавать вопросы.

Через некоторое время, когда господин Сервет поблагодарил их, у обеих на лицах появилось скорбное выражение, и они так и остались стоять на месте.

— Что случилось, детки?

— Вы не возьмете нас, уважаемый? — спросила Мелек, надув губки.

— С чего вы так решили? — удивился господин Сервет.

Другая тоже расплакалась.

— Вы не дали нам выступить, как другим, — ответила она сквозь слезы.

— Мы и без выступления можем понять; есть талант или нет, — сказал господин Сервет, улыбаясь и в то же время обидевшись. — Но если уж вы так хотите, то давайте на сцену.

Пока девочки готовились к выступлению, вытирая глаза и лица, к нам подошла Макбуле и обратилась к ходже:

— Смотри, у Масуме мокрый нос… Поди вытри, что сидишь?

Из пришедших на экзамен многие уже разошлись. Однако некоторые до сих пор ждали в темном дворе.

— Ребята, мы вас всех просмотрели и прослушали… — сказал им господин Сервет. — Мы решим, кто из вас прошел. Вы оставили нам свои адреса. Результаты отправим вам по почте.

Я уже знал о результатах. Когда учитель литературы, театральные критики и журналист иногда спорили между собой, он мне тихонько шептал:

— Не обращайте внимания, все в наших руках. Вы только покажите того, кто вам приглянулся. Завтра вместе будем собирать кадры. И в парламенте так же, не правда ли? — спросил он немного погодя, сжимая мне руку. — Народ говорит, а имам упрямо гнет свою линию…

Господин Сервет хотел показухи и рекламы. Стало понятно, что этим экзаменом он себя позабавил, устроив большую игру, как в свое время его дед и отец.

На следующее утро, собрав учредителей, мы принялись формировать личный состав. По существу, и делать-то было уже нечего. С условием считать Садуллаха Нури одним из наших постоянных членов, мы набрали полдюжины артистов за счет молодежи, сдавшей экзамен. Они должны были играть второстепенные роли. Во главе их находился Пертев, который из-за своей статности должен был стать лидером труппы.

Вот уже несколько дней как в группу организаторов затесался новый товарищ — Осман Лахути. Он был из актеров лагеря Зеказик. Сын погибшего в военных действиях на Балканах кавалерийского майора.

Его дед, известный восточный шейх, хотел сделать из него своего преемника, поэтому долгое время держал подле себя, а потом отправил в Дарюлфюнун[63] изучать богословие. Однако Осман, не найдя общего языка с учителями-богословами, решить направить свою жизнь в другое русло и, не таясь, начал заниматься литературой.

Чуть позже в нашу труппу пришло еще одно чудо, похожее на Пертева. Он тоже оказался благородных кровей. Хотя он не был так красив, как Пертев, зато прекрасно сложен и расторопен. Одним словом, презентабельный молодой человек. Экзаменационная комиссия нашла в нем еще множество положительных качеств.

Отец его силой заставил учиться в медицинском университете, но потом, увидев, что дела у сына идут не так хорошо, как хотелось бы, отправил его на несколько лет во Францию. Однако куда денешься от судьбы? Во Франции он, забросив учебу, начал ходить по театрам и брать уроки театрального мастерства. Он стал учеником Феликса Галипауда и других не менее именитых актеров. У него на руках было прекрасное письмо Феликса Галипауда, которое вполне могло сойти за свидетельство его учебы во Франции. Услышав об этом, господин Сервет опять не удержался, так как сам лично знал Феликса Галипауда. И они стали беседовать.

Когда «доктор» начал читать один из монологов Галипауда, подражая его манере, на французском языке, глаза бедняги господина Сервета наполнились слезами. Значит, эти слепцы из Дарюльбедаи его не заметили и такому человеку, с такими выдающимися способностями три раза указали на дверь! А раз уж он такой выдающийся талант, то мы не придали большого значения тем ошибкам и остановкам, которые он сделал и в стихах, и в наших текстах. Экзамен был успешно сдан, и занавес опущен.

Мы набрали труппу.

Мужчины: я, Азми, ходжа, Лахути, Садуллах Нури, доктор Рейхан, Пертев и успешно сдавшие экзамен два молодых человека Шевкет и Неджми…

Женщины: Макбуле, Сюхейла, Ремзие, Дюрдане и Мелек с Масуме… Среди экзаменующихся были кандидатуры намного талантливее этих двух девочек, однако Дюрдане знала их близко… Они жили с ней на одной улице. Даже называли Дюрдане тетей. Это были две сиротки, выросшие в бедности. За их порядочность она могла поручиться и надеялась, что Аллах их и дальше не оставит. Даже на солнце есть пятна, а они чисты. Сначала девочек хотели отдать в школу повитух, но они твердили одно — театр. Плюс ко всему и в доме культуры стали выходить на сцену. Она и сама присутствовала на одном представлении и была поражена. Чем набирать неизвестно кого, взять этих, конечно же, намного лучше. Вдобавок Дюрданэ сказала, что сама будет за ними присматривать.

Мечтавший всегда о великом господин Сервет хотел увеличить труппу до двадцати человек. Однако я настоял на пятнадцати.

— Расширение сейчас очень опасно для нашего бюджета, — ответил я и назвал причины.

Я сказал о том, что мы находимся еще в самом начале нашего пути и что я не сомневаюсь в том, что даже после начала нашей работы появятся еще более талантливые ребята, и что потом прикажете делать?

Ссоры между начальником и подчиненным у нас происходили совершенно по-другому поводу. Он, например, считал делом чести платить артистам не меньше, чем это делают в Дарюльбедаи. И при этом приводил мне кучу аргументов. Я, конечно, считал все это вполне справедливым, однако, выслушав до конца, с серьезным видом выступал против.

— Наш бюджет ограничен. Нельзя. А не то я откажусь от места финансиста, — говорил я.

Господин Сервет иногда делал вид, что злится. Но я понимал, что он вполне доволен моей работой.

Он и сам, бедняга, уже был в том возрасте, чтобы понимать, что и он не без изъяна. Поэтому видимость, что один из нас постоянно жмет на тормоза, повышало нашу безопасность. Короче говоря, мы играли друг с другом в расточительного правителя и в предусмотрительного визиря.

Господин Сервет после таких перебранок жаловался ходже, ища у него поддержки:

— Не знаю, правильно мы поступаем или нет?

Казалось, ходжа нашел формулу, выводящую его из этого щекотливого положения. Закрыв один глаз, он словно глубоко задумывался и озадаченно произносил:

— Да, это вопрос!

Не знаю, как ходжа, когда они оставались одни, растолковывал ему ответ на этот вопрос, но каждый раз после беседы подобного рода господин Сервет, сникнув, говорил мне:

— Ты, как всегда, прав! Дай Аллах тебе здоровья. — И продолжал смотреть на меня невинными глазами. — Не знаю я цену деньгам. Насколько меньше будем тратить, настолько сможем продлить эту комедию… Я хотел сказать, наше существование.