Последний приют

Глава четвертая

Время пролетело быстро. С улицы иногда доносился сигнал генеральского автомобиля, гости стали группами расходиться по домам, а зал постепенно пустеть. Прощаясь с нами, генерал, чтобы не зевнуть, стал морщиться и шевелить дрожащими губами, словно читая какой-то документ. Потом, проводив до своей машины оставшуюся последнюю даму, вернулся, помолодев от холода на несколько лет.

— Я еще, пожалуй, останусь, — сказал он. — Весело здесь. Хлопают, в печку дрова подкидывают… В тесноте, да не в обиде.

Человек, который аккомпанировал Макбуле, предложил директору:

— По всему видно, что поезд до утра не тронется. Нет смысла, чтобы наши гости до утра дрожали от холода в вагонах. Пусть проведут ночь здесь…

— Дай Аллах тебе здоровья, ходжа! — воскликнул директор. — Дров много! Раскочегарим печь докрасна… В буфете полно симитов[21], поставим самовар и будем пить чай.

Ходжа чуть не летал от восторга.

— Да, и некоторые из нас составят компанию нашим гостям. Хорошо, что уд мы не успели домой отправить…

Макбуле, повысив голос, сказала:

— Я, ходжа, поняла, что ты хотел этим сказать. Но увольте, я пас. Это было один раз и только по просьбе генерала. Умираю от усталости, подтяну кресло поближе к печке и буду спать.

Ходжа, изогнув еще больше свою и без того кривую шею, произнес:

— Ничего страшного, ты спи! А у меня для пробуждения спящих такие номера есть — закачаешься!

Наблюдая за перепалкой, нельзя было не удивляться тому, как эти двое за столь короткий срок стали такими закадычными друзьями.

— Нет, нет, ходжа, — сказал директор, найдя подходящий случай, чтобы оставить его, — ты должен пойти домой и лечь спать! Мы еще сможем вынести бессонную ночь, а вот ты — нет! Ты же у нас старый!

— Хорошо задел, прямо за живое, ничего не скажешь. Но не переживай, я как-нибудь потерплю. И так скоро высплюсь — засну вечным сном! — А потом, повернувшись в нашу сторону, продолжил: — Бесстыдник, конечно, но… Да храни его Аллах, если бы не этот дом культуры, протухли бы мы здесь… Да, именно протухли, другого слова нет.

Произнося это, ходжа, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и пальцами старался ослабить воротничок рубашки.

Этот человек обладал одной странной чертой. Я огляделся — среди стольких людей он выглядел чудновато: изрытое оспой лицо, заячья губа, маленькие глазки, блестящие, как угольное ушко, выпуклый лоб. Но, несмотря на все это, когда он говорил, он так завораживал собеседника, что его лицо казалось самым прекрасным на свете. И, казалось, более красивого лица я просто не видел.

Эта ночь была ночью неожиданностей. Сидящий за одним из соседних столиков под навесом довольно плотный человек, с трудом раздвигая толпу, тяжело дыша, подошел к нам и встал напротив меня.

— Вы господин Сулейман, не так ли?

Присмотревшись, я тоже его узнал. Это был один из моих старых приятелей по лагерю — фармацевт по имени Азми. Хотя мы в то время не были очень близки, он, чуть не плача, расцеловал меня. Ему сразу нашлось место рядом со мной. По его движениям и разговору стало понятно, что он перенес инсульт. И эти слезы, наверное, тоже были результатом перенесенной болезни.

Азми после возвращения из Египта поселился в этом городе и открыл свою аптеку. По тому, как к нему относились окружающие, стало понятно, что он один из самых уважаемых здесь людей.

Азми поведал генералу о том, что я герой. Это очень испугало меня, я подумал, что они поднимут меня на смех. Ведь все мое геройство заключалось в том, что я, уложив на землю английского надзирателя, отобрал у него оружие, когда тот прикладом хотел ударить одного из моих друзей. За что нас обоих и посадили в узкий сырой подвал на две недели.

Пока на сцене пели и танцевали, Азми гладил меня, как маленького ребенка, и, не переставая, рассказывал о минувших днях. Немного успокоившись, он перешел к другим историям из лагеря Зеказик. На этот раз герои выступали в роли артистов. Он стал говорить о том, как я опять же с моим другом организовали в лагере сцену, самостоятельно оформили ее и начали ставить спектакли. Они были настолько хороши, что даже иногда приходившие посмотреть выступления английские офицеры восхищались нашим мастерством. А Азми, по его словам, ни в детстве, ходя на спектакли в театр Минасяна, ни после в Дарюльбедаи[22] не ощущал того восторга, как тогда, когда смотрел на нас в лагере. Пока он это говорил, у меня вертелся вопрос. Мне так хотелось спросить у него, в каких фруктах он находит вкус диких слив, съеденных им в детстве!

От этого театра в лагере у меня осталось несколько смешных воспоминаний. Например: играющая на скрипке под окном любимого девушка. Эту роль мы дали одному рядовому музыканту, нарядив его в женское платье. Стоя у вымышленного окна, вместо скрипки он дудел на трубе. Всякий раз, когда я вспоминаю эту картину, то не могу сдержать улыбки.

Видно, эти воспоминания и всколыхнули в его сердце переживания, которые до сих пор дремали где-то очень глубоко в душе. Вместе с тем этот театр в лагере Египта стал для нас чем-то вроде приюта. Эту сцену мы украшали с большим старанием. Даже переносили с места на место, не обращая внимания на комизм своего положения.

Господин Сервет[23], слушая истории о театре, стал смотреть на меня как на очень важного человека.

— Эх… Значит, и вы в него влюблены, — произнес он.

— А разве был в наше время в Стамбуле кто-либо равнодушный к театру? — вместо меня ответил ходжа. — Меня в свое время из-за этого исключили из Бахрие[24]… Я тогда был морским лейтенантом. Для того чтобы играть, мы собирались в районе Фатиха[25] в одном доме. Потом на нас донесли во дворец, что, мол, мы готовим заговор против султана… В жандармерии после хорошей взбучки нас отправили кого куда. Мне посчастливилось — я попал в Адану[26]. После ссылки, мотаясь по свету, я решил осесть здесь.

— Наш уважаемый ходжа Эюр Арсой произнесет речь, — сказал директор, подходя к ходже. — Пусть это будет сюрпризом.

Директор посмотрел на нас и еле слышно добавил:

— Посмотрим, над кем негодник станет издеваться на этот раз. Будем надеяться, что он не выкинет какую-нибудь глупость!..

— Ну, вы меня вынуждаете, — ответил ходжа, потирая руки. — Не знаю, о чем и говорить… И совсем без подготовки… Если разрешите, начну я, пожалуй, с директора дома культуры…

Он показал нам небольшую пантомиму, в которой безжалостно изображал директора, показывая, как он, якобы приглашая на танец барышень, потом гладит их по мягкому месту.

Директор, смотря на все это, только руками разводил, а потом, не выдержав, выкрикнул:

— Ах негодник ходжа! Клянусь Аллахом, я тебе тоже подготовил сюрприз. Сейчас расскажу всем, какие глупости ты творишь в твои-то годы…

Ходжа сразу прервал свое выступление.

— О Аллах! — воскликнул он и стал артистично кидаться то в один, то в другой угол сцены.

Все засмеялись. Проигнорировав наш стол, ходжа сел за столик начальника уезда.

— Послушай, ты вроде как пошутил, а ходжа так испугался, так смутился, честное слово, — сказал начальник уезда директору.

— Разве у него осталась совесть, чтобы смущаться? Набедокурил, а теперь боится, что все расскажу…

— Да бросьте вы, не надо, господин директор.

— Да разве я на такое способен, дорогой мой! Просто решил пошутить. Хотел немного припугнуть, а он не оставил возможности насладиться…

Тут директор опять вспомнил обо мне.

— Слушай, дружище! Дай я тебя познакомлю с начальником нашего уезда!

Теперь все мы были у стола начальника уезда. Азми опять стал рассказывать о лагере Зеказик. Как он однажды с другом решил совершить побег, но англичане их схватили и три дня продержали в яме.

— Хромата моего друга и моя плохая речь — это последствия того случая, — объяснил он.

Пока он говорил, я услышал, как ходжа произнес странные слова:

— В своей стране одно, а на чужбине — совсем другое. Куда побежишь?!

На эти слова никто не обратил внимания, однако я после этого стал внимательнее присматриваться к нему.

— В этом лагере мы организовали театр, — продолжал рассказывать Азми. — На руках у нас не было текстов пьес, поэтому записывали то, что помнили наизусть, и декорации тоже по памяти делали. Наш театр прославил этот лагерь.

Когда завели разговор о театре, страдания господина Сервета возобновились. Он поднялся со своего места и, подойдя ко мне, хотел было о чем-то спросить, но и на этот раз ходжа влез в разговор.

Прошлое со своими запахами и надеждами окутало нас. Я не узнавал себя.

— Мы смогли уйти намного дальше, чем можно было надеяться, — прошептал я ходже на ухо ответ на заставивший меня задуматься вопрос.

На этот раз он на меня посмотрел. В его глазах читалось глубокое сострадание. Мы словно были опьянены каким-то неизвестным напитком. Прошлое, как кинолента, проплывало перед нашими глазами и таяло. Все это и повлекло за собой самое непредвиденное — ходжа и господин Сервет решили поставить пьесу. Это решение они приняли под запах свежезаваренного чая и сырных бубликов, подогревающихся на печи. В результате эта ночь стала незабываемой. Все стали самими собой. Все были детьми.

Быстренько стали готовиться. Вечером во время свадьбы была поставлена пьеса о Родине силами театрального кружка дома культуры. От них остались некоторые вещи. Из них мы смастерили янычарские Кавуки[27] и мантии. Среди людей, приведенных в возбуждение этими приготовлениями, была и Макбуле. На этот раз она вела себя как маленькая девочка.

— И я, и я тоже буду играть, не правда ли? — спрашивала она, словно ребенок, который боится, что его не примут в игру.

Было решено, что в роли Пишекяра[28] выступит важный господин Сервет, а в роли Кавуклу[29] — ходжа.

На них надели мантии и кавуки. Любителей из кружка дома культуры тоже нарядили в подходящих персонажей. Вместо зурны нашли кларнет и начали играть пьесу «Кровавая Нигяр[30]».

Еще в самом начале было ясно, что и господин Сервет и ходжа как раз из тех людей, которые готовы ради этой страсти пожертвовать жизнями.

Господин Сервет не выговаривал букву «р». Вместо «р» он произносил «й». Он знал все диалоги наизусть, и ходжа тоже. Кроме того, у ходжи имелся огромный талант к пародированию и очень богатая фантазия.

Господин Сервет был далеким от жизни, простодушным человеком. И ходжа, пользуясь этим, стал изображать его, смеясь над тем, что господин Сервет не может произносить букву «р», и вместо «ракы» произносит «йакы», а вместо «рыба» — «йыба». Ходжа и окружающих не оставил без внимания. Например, подозвав музыканта в белой рубашке, играющего на зурне, заставил его влезть на стул, а потом тайком прицепил ему к заду кусок газеты, приготовленный заранее. И директору дома культуры тоже от него досталось. Да так, что тот вмешался в ход представления, крича со своего места. Нельзя было узнать и Макбуле. Она стояла в конце сцены в чадре и все роли исполняла невероятно правдоподобно. Играя девочку-подростка, она превращалась в настоящего ребенка; то становилась дряхлой старухой, принимающей в дом одного за другим распутников, и кричала: «Девочки, закрывайте двери на засов!» Мы так смеялись! Даже генерал, сидевший очень прямо, словно боясь спугнуть муху на своей голове, стучал каблуками и заливался смехом.

Между выступлениями ходжа опять обратился к зрителям со сцены:

— Друзья мои, сейчас я представлю вашему вниманию несколько оригинальных пародий. Посмотрим, понравятся ли они вам? Однако это не столь любимые директором миниатюры о медведе и волке… Это пародии на некоторых старых артистов. Я надеюсь, что они понравятся нашим гостям из Стамбула.

После того как занавес вновь открылся, он стал изображать артистов из труппы театра Минасяна. Это была импровизация, которую я нигде до этого не видел. Минасян, Холас, Бинемесиянлар — одним словом, вся Османская драматическая школа в полном составе. Самые яркие воспоминания детства оживали в моем сознании: «Продавцы восковых свечей», «Дама с камелиями», «Парижские бедняки» — своими голосами, и они смеялись и жаловались на судьбу.

Один раз наши взгляды с господином Серветом встретились. Он растерялся и, казалось, пребывал в замешательстве.

— Господин, это что такое? Это уже слишком. Это не может происходить на самом деле, — сказал он мне.

Однако немного погодя мы увидели еще более невероятные вещи. На этот раз ходжа играл Кель Хасана[31]. Это даже назвать ролью невозможно, потому что это был сам Кель Хасан — собственной персоной. Высохший, как доска, худой с усами и бровями, намазанными кофейной гущей, с усталым видом он тяжело шел по сцене. И тонким слабым голосом говорил:

— По такой погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, пришел я к вам предать привет от Караджаахмета[32]. — Потом, сделав вид, что только что заметил директора, продолжил: — А, Нашит, ты тоже здесь… Негодяй, и тут не оставишь меня в покое!

Это была насмешка над директором, так как его нос, как и у Нашита — оказался довольно впечатляющего размера. Однако директор не понял насмешки и с места стал отвечать ему:

— Какая же свадьба без Камбера[33]?

Потом Ходжа произнес известную реплику из монолога Хасана, в которой говорится о могиле, где он якобы находится.

— Я подумал, что подлецы меня по ошибке в мясной лавке закрыли.

Представление продолжалось. На этот раз Маленький Исмаиль и Абди[34] собирались в гости. Чобанян[35] тоже хотел пойти с ними. Однако сафты[36] прогнали его, предварительно хорошенечко поколотив.

— Как вы поняли, что я не из ваших? Потому что есть у меня на теле один опознавательный знак, говорящий о том, что я не мусульманин? — всхлипывая, спрашивал Чобанян.

Было показано еще много подобного рода забавных проделок… В конце выступления ходжа сказал:

— Протухнем. — Потом, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и, расстегнув пуговицу на воротничке рубашки, набрал в легкие побольше воздуха и облегченно произнес: — И здесь тоже неплохо… Неплохо, да только вы, опять-таки, насколько это возможно, постарайтесь здесь надолго не задерживаться! Ну что ж… Не поминайте лихом! — После этих слов он сгорбился, опустил голову на грудь и пошел прочь.

Но, подходя к краю сцены, он еще раз обернулся и подковырнул в последний раз директора, сказав:

— Уважаемый директор, жду тебя среди недели с ночевкой.

Мой взгляд опять скользнул по господину Сервету. Однако на этот раз, чтобы никто не заметил, что он плачет, он повернул голову в сторону и громко вытирал нос. Макбуле вела себя немного естественней, чем все мы. Она не побоялась открыто показывать свои чувства. Ходжа подошел к нам все той же усталой походкой.

— Заставил-таки нас поплакать, — произнесла Макбуле, взяв его за руку и опустив свое заплаканное лицо ему в ладони.

А потом, нисколько не стесняясь, она вытерла свой маленький носик о рукав его рубашки, выглядывающей из-под коротких рукавов. Ее плач, так же как и смех, сопровождал кашель. Это делало ее похожей на ребенка. Ни директор, ни местные гости не могли понять причину ее слез и смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Однако она не обращала на них никакого внимания и продолжала плакать. Наревевшись вдоволь, она схватила ходжу за руку и, словно женщина, готовая отдаться любимому, с дрожью в голосе произнесла:

— А теперь можешь и за свой уд взяться, я тебе покажу, что значит усталость!

Макбуле вышла на сцену. Пропев несколько строчек, она опять начала плакать и, поняв, что не сможет продолжить, оборвала свою песню.

— Ради Аллаха не подумайте, что я притворяюсь, — сказала она. — Потому что у артистов есть подобные странности. Но я, клянусь Аллахом, ненавижу подобные вещи. И не думайте, что я влюблена. Это давно в прошлом… — После произнесенной речи она опять решила спеть, однако остановилась и добавила: — Однако сегодня я поняла одно: что от тех чувств кое-что все-таки остается у человека в душе.

Генерал, показывая мне на все еще продолжающего украдкой вытирать глаза господина Сервета и Азми, спросил:

— Странное дело плакать от пародии, вы не находите? Ладно, она женщина… Но с этими что? А что вы думаете по этому поводу?

Он не понимал, что дивизионному генералу спрашивать мнение офицера запаса — это и есть своего рода плач.

Почему мы все почувствовали печаль? Может, потому что на улице свирепствовала метель, и это вывело нас из равновесия. А может быть, по другой причине, которую я, как мне казалось, начинал понимать.

— Они плачут не из-за Хасана Минакяна. Они плачут, потому что вспомнили свое детство, паша! — ответил я генералу.

Генерал, наивно улыбаясь, одобрил мои слова.

— Да, вы правы, — сказал он. — Между нами довольно большая разница в возрасте… Однако мы с вами одного поколения. Когда я учился в военной академии, то тоже иногда убегал в театр «Конкордия». И за это не раз был наказан.

Немного в отдалении ходжа опять рассказывал о чем-то собравшимся вокруг него. Он говорил, что с ним приключилось из-за любви к театру. Его рассказ был словно ответом на наш разговор, поэтому мы тоже замолчали и прислушались. Он был морским лейтенантом. И если бы хорошо постарался, может, из него что-нибудь и вышло бы. Плюс ко всему ходжа оказался искусным оратором: к нему прислушивались. Краем глаза он заметил, что генерал смотрит на него, и продолжил:

— То, о чем я говорю, это не вымысел. Если сегодня ночью во всем Стамбуле погода такая же, как и в Коджамустафапаше[37], это значит, что старый майор в отставке жжет ненужные коробки и ящики, или же будущий благословенный шахит[38] бежит с корабля, стоящего на якоре в халиче, бежит подальше, чтобы играть в пьесе… Однажды летним субботним вечером в парке вместе с Хамди он играет в «Кровавой Нигяр». Он в роли Зенне. Спросите, почему в роли Зенне[39]? Да чтобы под покрывалом его никто не узнал… Но покойный маленький Исмаиль оступается и переворачивает все на сцене… Мушмула[40] летит в одну сторону, чаршафы и покрывала, — в другую. Тут представители закона ловят ходжу под покрывалом в подвернутых до самых колен штанах, с румянами на щеках и пудрой на усах…

— Знаю, знаю, я не был там, но слышал! — прокричал господин Сервет в полном экстазе.

— Вот спасибо тебе, — поблагодарил его ходжа и продолжил свой рассказ: — Казалось бы, после того позора взяться бы за ум! Но нет… На этот раз с приятелями вместе они собрались, чтобы играть в орта-оюну[41] в Сюлеймании[42]. И однажды ночью были захвачены врасплох… Даже господин Сакаллы Ахмет был с нами, — добавил ходжа, обращаясь к господину Сервету.

— Да, знаю, знаю… — опять стал поддакивать господин Сервет в волнении.

Оказывается, агенты донесли, что стамбульские младотурки[43] под руководством Ахмета Ризы[44] из Парижа готовят покушение на Абдул-Гамида… Но о какой подготовке могла идти речь, когда у нас в руках были только зурна, барабан да трещотки. Никто ни сном ни духом не ведал ни об Ахмете Ризе, ни о младотурках.

Услышав это, директор не упустил возможности его поддеть.

— Произнося речь на объявлении независимости, не ты ли орал: «Мы младотурки! Эту свободу мы завоевали своими руками!» — спросил он.

— Время требовало подобных речей, — ответил ходжа, обидевшись.

Он хотел было снова начать свой рассказ, но не смог проглотить обиду. Мысли его рассеялись. Он начинал и останавливался. Его заячья губа все время подрагивала.

— И ты тоже после войны за независимость произносил речь: «Республику мы завоевали!» Забыл, что ли? — сказал ходжа, после чего продолжил свой рассказ как ни в чем не бывало.

— На этот раз ходжу отправили не на корабль, а в жандармерию. Вот если б и на этот раз отделаться простым телесным наказанием! Однако не тут-то было! Без суда и следствия с него сорвали погоны. И отправили в ссылку в Адану. После ссылки, шатаясь по Анатолии, он осел в этом городке, женился…

Я посмотрел на господина Сервета, и мне стало интересно: может, он сейчас в поисках новой мечты или нового дела? Однако в настоящий момент он был простым поклонником театра.

— Друзья мои, мы должны с вами открыть театр! — воскликнул он. — От отца в Сирии мне кое-то осталось. Я как раз туда ездил улаживать дела. Все расходы я возьму на себя. Я уверен, что мы с вами создадим труппу лучше даже, чем в Дарюльбедаи… И, как в лагере Зеказик, во главе поставим господина Сулеймана. А здание под театр будет как у одного парижского театра — маленькое, зато все при нем. А пока оно будет строиться, мы начнем в другом месте… А потом возьмем и поедем на гастроли по Анатолии. Будьте уверены, что это будет театр, какого еще не было. Только вы мне должны обещать…

Это походило на коллективный сон, причем все спали с открытыми глазами. Ходжа, чтобы не возвращаться в реальность, в волнении закрыл глаза.

— Не может быть, такого просто не может быть, — повторял он. — Однако если все же возможно…

Потом, повернувшись к нам, он спрашивал у каждого, будем ли мы участвовать.

— Все будем, — ответили мы хором.

— Что нам терять! — произнес ходжа.

— Вы так думаете? — спросила Макбуле сквозь слезы.

— Дайте слово… — произнес господин Сервет с жаром. — Только дайте слово… И через несколько месяцев все будет готово.

— Я тоже с вами, — пообещал директор.

Ходжа злился на него за то, что тот портит все дело.

— Нет, ты не можешь, — язвительно сказал он. — Скоро станешь депутатом и будешь играть уже в другом месте!

Руки присутствующих, как в пьесе, для произнесения клятвы легли на стол. Ходжа клялся чуть не плача. Странно то, что среди вытянутых рук была и моя — холодная и неподвижная, готовая следовать всем желаниям и волнениям. Что может из всего этого выйти? Разве мы не проводим время, разве мы не развлекаемся? Разве мы не видим коллективный зимний сон, в котором ожили все наши детские мечты?

В детстве такие сны снятся часто, однако потом все идут своей дорогой, и никто даже не подумает обернуться, чтобы найти друг друга. Однако у нас все вышло совершенно иначе.