Последний сон ее смертной души

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сойки взмыли в небо, повернули налево, направо, а потом пропали в деревьях на холме в облаках.

— Братья-медведи хорошо позаботятся о папе, да? — тихо сказала я. Мы шли друг за другом, Пон-сума и Элиза — впереди.

— Кто? — Кен растерянно посмотрел на меня.

— Джордж и Генри.

— Пон-сума — гость Кваскви. Это священное доверие, — мы говорили на японском, желая хоть немного уединения в зловещей тишине леса и в жутком присутствии Элизы. Я не знала, говорила ли она на японском, хотя я встретила ее впервые на уроке японской литературы в колледже. Кваскви уже показал, что хорошо знал японский. Так что и она могла его знать.

— А если он проснется? Если он в смятении и напуган?

Кен смерил меня осторожным взглядом. От этих его взглядов, оценивающих, сколько я еще выдержу, я твердела как корочка на старом хлебе, но даже я слышала, что скулила. Я хотела винить нехватку сна и латте, но мой страх из-за отца было вытерпеть проще, чем то, что Кваскви хотел от нас в Замке ведьмы.

— То, что сделал Хераи-сан, что сделала ты в Аомори, чтобы освободить Черную Жемчужину, было тяжелой задачей даже для самых сильных Иных, к которым относится баку. Это требует много энергии, и ее можно получить только из смерти и рождения. Он должен был умереть.

Я охнула. Его слова были горячей иглой в спине. Мы выжили, потому что снежная женщина из Совета Токио, Юкико, отдала свою жизнь. Но папа не был в порядке. Я не могла его потерять.

— Так кома навсегда? — я в ужасе застыла посреди тропы.

Элиза возмущенно оглянулась.

— Он может проснуться, — сказал Кен. — Но не сегодня.

— Скорее. Времени мало, — сказала Элиза.

Мы пошли дальше в сумеречной тишине леса. Пон-сума оторвался и обошел дерево, упавшее на тропу. Я зацепилась ногой о выпирающий корень и споткнулась. Кен схватил меня за руку, удержал на ногах, вспышка тепла была приятной после сухости погоды и моих страхов.

— Надеюсь, в конце подъема ждет круассан с шоколадом, — ворчала я, пока мы шли среди папоротников с каплями воды, которые пропитывали мои леггинсы холодом.

— Конечно, Кои знает, где ближайшая пекарня, — буркнула Элиза.

— У нее на это радар, — сказал Кен. Никто не смеялся.

— Ладно, ждите тут, — Элиза пробежала пару шагов к Пон-суме. Он замер.

— Кваскви там, — сказал Кон-сума, кивая на высокие кедры.

— А у кого-то радар на Кваскви, — тихо сказала я.

Кен приподнял бровь, но Пон-сума растерялся. Да, его английский был хуже, чем у Кена.

Элиза нетерпеливо цокнула языком.

— Там круг защиты. Нужно ждать, пока Кваскви пропустит нас.

Сойки с моста появились над деревьями, опустились пернатыми бомбами, сформировав неровную линию на хвое на земле. Я стала ощущать любопытный гул, поток энергии, звук напоминал что-то между стоном и высоким пением флейты. Птицы вопили, суетились, пока звук усиливался, мои зубы дрожали. Кен прижал ладонь ко лбу, впился большим пальцам в чувствительную впадинку под его ухом. Хлопок, звук прекратился, птицы замерли как фарфоровые фигурки.

Элиза подошла к птицам и помахала нам.

— Что это?

Кен мрачно посмотрел на меня.

— Не то, что практикуют днем на публике. Кваскви неспроста отгоняет людей отсюда.

Я перешагнула соек. Они не шевелились, пока мы переходили, а потом разлетелись в стороны, собрались в кучу крыльев, перьев и клювов, громко кричали. Шар соек стал тверже, сливался в темную массу и пропал за высоким кедром с пышными ветвями.

Мужчина спрыгнул с вершины кедра, пролетел восемь футов. Он был в красной клетчатой рубашке под мятой кожаной курткой с серебряными цепями. Его джинсы были не модными, а рабочими, и его черные сапоги ковбоя были в узорах синих перьев, стрел и листьев. Он выпрямился и стряхнул хвою с колен.

Кваскви. Сиваш Тийе Иных Портлэнда, это, как я узнала от Кена, означало что-то типа лидера. Он не улыбался широко в своем стиле. Он был серьезен. Мрачен. Это не было похоже на того, от кого я ждала дозу бодрости среди драмы Иных.

— Идемте, — сказал он, развернулся и пошел по тропе к вершине холма.

«Ого. Не поприветствовал. Даже Пон-суму», — моя оценка ситуации приблизилась к ужасной.

Кен схватил меня за локоть, вед по тропе, когда я мешкала. Обычно такое обращение меня злило, но меня успокаивала его близость, хоть он и потерял безоговорочное доверие после того, как выдал меня Совету. И скрыл тот факт, что, играя роль раба-убийцы, он работал для освобождения Черной Жемчужины с Восьмерным зеркалом — мятежными хафу в Японии. Он считал, что мне это доверить нельзя. Я не знала, как тот, кто говорил, что заботится обо мне, мог считать меня такой бесполезной.

Его попытку пожертвовать собой — дать энергию смерти, необходимую для освобождения Черной Жемчужины — остановила Юкико, и он стал тихим, замкнутым. Многое кипело под той тишиной, я знала об этом. Его горе было таким сильным, и он не мог отвлечься на задания.

Я ощущала давление его оценивающего взгляда, он все отслеживал, взвешивал слова, обдумывал, словно все было новой территорией. Так и было. Он не ожидал, что выживет после освобождения Черной Жемчужины. Но выжил. И теперь ему нужно было понять, что это значило.

Кваскви остановился у тропы ниже Замка ведьмы. Это было разрушающееся каменное здание, где почти не осталось крыши. Стены внутри были покрыты граффити, а снаружи позеленели от плюща. Все говорили, что там призраки.

В 1850, как говорили, мужчина нанял путешествующего работника, чтобы убирать на землях. Работник влюбился в дочь мужчины, женился на ней против желания мужчины и сбежал. Как-то ночью мужчина наткнулся на пару и пристрелил работника. Самого мужчину повесили в 1859, то было первое законное повешение на территории Орегона. До его смерти мужчина клялся, что его жена заколдовала его, чтобы он убил. Жена жила в доме еще годами после него, и потому замок назвали Замком ведьмы.

— Идем, — голос Кваскви был резким от нетерпения. Когда все пошли вперед, он взмахнул рукой. — Нет, только Кои. Я прошу тебя отплатить долг, оставшийся за тобой.

Глаза Кена расширились.

— Не нужно таких формальностей, если только…

— Если что? — я знала, что это не просто прогулка по пару. — Я справлюсь. Кваскви мне не навредит.

— Уверена? Ты — не его народ, Кои.

— Я и не из Токио. Он все равно мой друг.

— Разве я тебе не друг?

Я пошла по тропе. Под глазами Кваскви были мешки, хвоя торчала в темных блестящих волосах.

— Выглядишь утомленно, — сказала я.

— Выглядишь ужасно, — парировал он.

— Перелеты мне не нравятся, и я даже не успела поесть. Вы с Марлин не отвечали на звонки, и я сразу отправилась в квартиру Марлин.

— Она в порядке?

— С каким-то парнем, которого я никогда не видела, но в порядке.

— Хорошо, — сказал Кваскви.

Мы добрались до покрытой мхом лестницы сбоку здания. Кваскви шагал по ступеньке за раз, словно на него давила тяжесть.

— Ты в порядке?

Он поманил меня вверх по лестнице.

— Я удерживал круг защиты здесь 48 часов, вот-вот упаду. Если бы ты только разобралась с ней, я мог бы отдохнуть.

«А вот и Кваскви, которого я знаю и люблю», — я побежала по лестнице, устав придумывать умный ответ. А потом я поняла, почему Кваскви был не в себе, и застыла на лестнице.

На каменном холодном полу лежала знакомая фигура. Дзунуква, ледяная старуха. Она напала на меня на площади три недели назад, направила на меня ледяной ветер, когда мы с Кеном пытались добраться до назначенного Кваскви места встречи вовремя, чтобы не потерять папу. Она тогда напугала меня. Красные губы, гнездо волос, разноцветная цыганская юбка с блестящими детскими зубами, сияющими как зеркала. Еще страшнее было то, что в тот раз я использовала против нее силу баку, хоть она не спала. Меня радовала ее сила, меня ужасал мой голод, и я чуть не осушила ее полностью.

Теперь она лежала там, волосы рассыпались вокруг ее головы как темная вспышка. Мертвая. Ее губы были сжаты, словно собирались выпустить холод, но ее черные глаза были открытыми, безжизненными. Кто-то осторожно разложил ее юбку, опустил ее руки в пародии на первую позицию балерины. В моей голове раскрылась зияющая пустота. Я не понимала то, что видела. Она была тут, убитая. И над ней на каменной стене была другая часть цитаты Шекспира, которую кто-то изобразил кленовым сиропом на моей кровати. Только тут надпись была темно-красной, засохла и обсыпалась, воняла скисшей дыней и железом.

«Какие сны приснятся?».