Последняя любовь лорда Нельсона

Глава тридцать четвертая

Неаполь вновь принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину победы при Абу-Кире, после чего Нельсон с королем, Актоном, Эммой и сэром Уильямом возвратился на «Фоудройанте» в Палермо.

Торжественно встреченный, Фердинанд въехал в город. Отправился на праздничное богослужение в собор, предстал перед своим ликующим народом.

«Спасителям Бурбонов» была выражена королевская благодарность. Нельсон был удостоен титула герцога Бронте[67]. Получил богатое имение и годовую ренту в 18 000 дукатов. Ему был подарен украшенный бриллиантами меч, который Карл III некогда вручил своему сыну вместе с троном Неаполя. Сэру Уильяму Фердинанд подарил свой портрет в раме, усыпанной драгоценными камнями. Мария-Каролина возложила на шею Эммы драгоценную золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы. Оправа портрета была из превосходных бриллиантов и, искусно подобранные, они составили надпись «Eterna gratitudine» (вечная благодарность). И дабы возместить Эмме туалеты, брошенные ею при поспешном бегстве в палаццо Сесса, королева послала ей полный гардероб — шелковые платья, обшитое кружевами белье, шляпы, обувь, шали.

Праздники следовали за праздниками. Увеселительные прогулки по воде и на суше, охота, балы, ночные набеги на пристанища простонародья в порту, маскарады, игра, попойки.

Не хотелось ли Нельсону швырнуть этих пловцов обратно в море, отогнать эти лица, заставить эти голоса умолкнуть?

Он, прежде находивший тщеславное удовлетворение в том, что его, британского офицера, выделяет из шумной толпы этих необузданных итальянцев сдержанность и присущая мужчине серьезность, теперь вел себя, как они. Бросился в водоворот развлечений, не думал о своих обязанностях, требовавших его усилий; отдавался удовольствиям везде, где только их находил, без разбора.

Эмма должна была постоянно сопровождать его. Как когда-то сэр Джон Уиллет-Пейн, он тащил ее от одного развлечения к другому. Когда она уставала, он громко смеялся. Будил ее, если она засыпала в его объятиях. Был ненасытен, измышляя все новые поцелуи, новые ласки.

Все, чего со времен Кастелламаре достигла Эмма благодаря своему искусству, воспринятому от доктора Грэхема, достигла с помощью мягких прикосновений рук, с помощью спокойной неясности, все это было утрачено.

Снова начались припадки.

Однако теперь их вызывал уже не страх. Подобные карающим мстителям, они порождались чрезмерностью наслаждений.

И тем не менее Нельсон непрестанно множил наслаждения, словно хотел парализовать свой мозг и тем продлить дурманящее действие игры, объятий, опьянения.

Его друзья, офицеры флота, его товарищи по оружию в былых боях, с тревогой следили за переменами в его поведении. Просили Эмму уговорить его изменить образ жизни.

Они, наверно, думали, что она его подстрекает. В то время как это он, не слушая ее горячих просьб, все снова и снова бросался в пьянящий вихрь и увлекал за собой Эмму.

Наконец, уповая на старую боевую дружбу, Трубридж отважился сам с матросской простотой обратиться к Нельсону.

«Милорд! Простите меня, но писать Вам заставляет меня мое искреннее уважение к Вам. Я опасаюсь, что Ваше здоровье страдает от празднеств в Палермо. Если это так, то флот проклянет всех святых этой страны.

Я знаю, что Вам не может доставить удовольствие просиживать все ночи за карточным столом. А тогда зачем же приносить все — здоровье, радости, деньги, покой — в жертву нравам страны, в которой Вы вовсе не намерены остаться?

Вы не имеете понятия и о половине того, что здесь происходит, так же как и о тех толках, которые этим вызваны. Если бы Вы знали, что чувствуют из-за Вас Ваши друзья, Вы бы, несомненно, отказались от всех этих ночных сборищ…»

Подействовало ли это предостережение, но только Нельсон внезапно все прекратил и на «Фоудройанте» покинул Палермо. После переговоров с лордом Кейтом он взял курс на Мальту и приступил к активным военным действиям, стремясь захватить остров, все еще занятый французами.

И все-таки Эмму не радовало это благое решение. Все его письма говорили об отвращении к жизни, о мрачных мыслях, о смерти.

В Неаполе вершил дела Спечале.

В связи с огромным количеством жертв он нашел слишком высокой ту цену в шесть дукатов, которую потребовал Томмазо Парадизо, палач, за каждую казнь. Ему назначили сто дукатов в месяц, дав гарантию на год, и разрешили расходы наличными ставить в счет особо.

Затем начался процесс.

Требовалось осудить на изгнание, на смерть всех, кто письменно или устно распространял что-либо порочащее короля, королевскую семью, религию; каждого, кто стал богоотступником уже по одному тому, что не воспротивился злодеяниям республики.

Было разрешено применение пыток. Защитников на процесс не допустили. Апелляции не принимались. Еженедельно по четвергам выносили приговор, по пятницам его сообщали осужденным, по субботам совершалась казнь.

Четырнадцатого августа пошел на смерть генерал Оронцио Масса из рода герцогов Галиньяни, подписавший капитуляцию Кастель Нуово. Шестью днями позже — Элеонора Фонсека де Пиментель, поэтесса; Габриеле Натале, епископ; князь Колонна; герцог Кассано…

Двадцать девятого октября — Доменико Чирилло, законодатель, врач, всемирно известный автор науки о пульсе.

Были казнены художники, поэты, писатели.

Ученые, проповедники, учителя. Офицеры, купцы, чиновники. Умирал цвет искусства, науки, дворянства. Умирало все, что возвышалось в садах итальянского рая, было зелено и полно сил.

А те, которые не были казнены, истлели в тюрьмах. Лишившись корней, увяли на чужбине.

Крики негодования раздавались по всей Европе.

По приказу своих правительств послы различных держав в Палермо делали представления, указывали на вред, который причиняет королевской власти неоправданная жестокость, призывали к прекращению казней, к объявлению амнистии. Изгнанные из Неаполя «патриоты» мстили бесчисленными памфлетами, выдвигая тяжелейшие обвинения против Марии-Каролины, сэра Уильяма, Нельсона, Эммы.

Марию-Каролину они обвиняли в коварстве, жестокости, мстительности. Она-де с целью вынудить Фердинанда начать войну против Франции подсунула ему через дворцового курьера Феррери фальшивое письмо, в котором император Франц советовал незамедлительно нанести удар. Когда затем, вопреки ожиданиям, кампания завершилась позором, она из страха, что курьер ее выдаст, раздала народу пять тысяч дукатов, с тем чтобы Феррери был убит, и одновременно с помощью этого страшного кровавого злодеяния заставила короля бежать из Неаполя. Затем перед отплытием в Сицилию она якобы оставила наместнику Пиньятелли тайную инструкцию, согласно которой он должен был подстрекать народ к мятежу, раздавать ему оружие, насаждать беспорядок и беззаконие, поджечь город и флот и обращаться со знатью так, чтобы в Неаполе не осталось из них ни одной живой души. И наконец, это она-де была инициатором бесчисленных смертных приговоров и казней и уговорила Нельсона противозаконно аннулировать капитуляцию. Подослала к нему леди Гамильтон, свою любовницу, и заставила ее отдаться ему и потребовать у него за это голову Караччоло.

Сама Эмма, говорилось в памфлетах, проявила кровожадную радость по поводу конца Караччоло, любуясь этим чудовищным спектаклем. «Идем, Бронте[68], — сказала она своему любовнику, — посмотрим еще разок на бедного Караччоло». Они отправились на «Минерву» и с шутками и смехом прогуливались под телом повешенного. В конце концов Эмма употребила всю свою постыдную власть над Нельсоном, чтобы заставить его отдать палачу тех неаполитанцев, которые хоть когда-либо не проявили требуемой покорности по отношению к ней — в прошлом лондонской уличной девке.

Но против Фердинанда не раздалось ни одного голоса. Разве не правила вместо него Мария-Каролина, любительница женщин, убийца собственных детей, новая Мессалина? И разве не была леди Гамильтон при этой достойной сестре Марии-Антуанетты тем же, чем была для самой французской королевы Ламбаль?

Все эти обвинения, подхваченные парижскими памфлетистами, врагами англичан и Бурбонов, сторонниками революции во всех странах, стремительно распространялись и везде вызывали доверие. Даже в Англии.

Третьего февраля 1800 года в палате общин в Лондоне прозвучало публичное обвинение из уст главы либеральной оппозиции, противника знаменитого Уильяма Питта, не менее знаменитого Чарльза Джеймса Фокса.

«…Говорят, Неаполь освобожден. Однако, если я хорошо осведомлен, это совершено с такой жестокостью в самых различных ее проявлениях и настолько чудовищно, что при рассказах об этом замирает сердце. Да, Англия не совсем безупречна, если распространяемые слухи справедливы. Говорят, что часть неаполитанских республиканцев нашла убежище в Кастель Нуово и Кастель д’Ово. Они согласились на капитуляцию при содействии британского офицера, и британское имя было порукой. Договорились, что их личность и имущество неприкосновенны и что они будут перевезены в Тулон. В соответствии с этим их доставили на борт корабля. Однако прежде чем они отплыли, их имущество было конфисковано, часть из них схвачена и брошена в тюрьму; некоторые, вопреки британскому поручительству, казнены…»

С тактом, присущим публичным выступлениям в Англии, Фокс не назвал имен. Но всему миру было известно, о ком шла речь.

Еще до этого сэр Уильям ходатайствовал о предоставлении ему полугодичного отпуска для приезда в Англию, чтобы восстановить свое подорванное здоровье.

Теперь он получил ответ.

Прошение было принято. Назван заместитель, который одновременно должен был стать преемником сэра Уильяма.

Отставка — благодарность отечества.

Сэр Уильям принял удар невозмутимо. Ничего не предпринял, чтобы его отразить. Улыбался по поводу гнева Эммы. Злорадно хихикал про себя.

Быть может, радовался ее разлуке с Нельсоном?

Мария-Каролина была вне себя.

«…Моя дорогая миледи, я безутешна. Ах, я уже вижу, как все будет. Сперва мы теряем вас, лучших наших друзей, затем нашего героя Нельсона и, наконец, дружбу и союз с Англией.

Как Вы думаете, что можно предпринять, чтобы предотвратить эту беду? Ибо я считаю это бедой как для государства, так и для меня самой. Я сделаю все, что Вы мне посоветуете.

Адье, мой дорогой друг, моя милая Эмма. Не печальтесь слишком сильно.

На глаза мои навертываются слезы. Дайте мне совет! Совет!

В счастье или в несчастье — на всю жизнь я буду и останусь неизменно Вашим искренним, истинным, нежным, благодарным, преданным, а теперь и совершенно несчастным другом.

Шарлотта.

P.S. Как Вы считаете, что если бы шевалье отказался от своего отпуска? Мотивируя это тем, что он не может покинуть нас теперь в нашем тяжелом положении? И если бы король написал в Лондон то же самое? Не пронеслась ли бы тогда гроза мимо?»

Она горько жаловалась на все еще натянутые отношения между нею и Фердинандом. Он был с ней более строптив, чем когда-либо прежде. С каким-то детским упрямством он все время поступал вопреки ее желанию. Не лучше ли будет поэтому, если Эмма сама попросит его вмешаться?

Она непрерывно настаивала на этом, пока Эмма не согласилась и не попросила у короля аудиенции.

При первых же словах Эммы лицо Фердинанда стало багровым, он забегал по комнате и начал выкрикивать дикие проклятия.

Она хочет остаться? Уж не думает ли она, что он и дальше будет терпеть женское самоуправство? Разве не указывает уже на нее пальцем вся Европа из-за той роли, которую она играла перед Неаполем? Она должна быть ему благодарна за то, что его добродушие позволяет ей вернуться в Англию, избегнув публичного скандала!

Эмма слушала, смертельно побледнев, ни слова не говоря. Наконец у него перехватило дыхание. Собрав все свое мужество, она взглянула на него с горькой улыбкой.

— В таком случае ваше величество, вероятно, сами потребовали отзыва сэра Уильяма?

Смущение еще усилило его гнев.

— Ну а если я это сделал? Что тогда?

— Ваше величество подумали о том, что отставка сэра Уильяма в данный момент перекладывает на нас всю ответственность за происшедшее?

Он обеими руками закрыл уши.

— Я хочу покоя, хочу быть хозяином в своем доме. Ступайте, миледи! Оставьте меня!

Она разразилась язвительным хохотом.

— Ах, вашему величеству требуется козел отпущения, который примет на себя стрелы ваших противников? Примерно как тогда, когда Асколи был удостоен чести заслонять ваше величество от пуль якобинцев?

— Миледи… миледи…

Вне себя от ярости он бросился к ней и замахнулся на нее.

Она не отшатнулась. Смерила его сверху донизу взглядом, исполненным глубочайшего презрения.

Повернулась к нему спиной. И ушла.

На следующий день Мария-Каролина писала:

«Моя дорогая миледи!

Вчера, после Вашего ухода, разыгралась сцена… Безумные крики… Яростный рев… Он собирался убить Вас, выкинуть из окна, приказать привести Вашего мужа. Жаловался, что Вы повернулись к нему спиной. Сцена была ужасающая.

На сердце у меня тяжело от горя и забот. Для меня существует лишь одно из двух: либо уйти, либо умереть от гнева.

Если Вы уедете весной и покинете меня в моем нынешнем положении…

Даже если Вы должны в ноябре вернуться, Вы больше не найдете своего друга в живых.

Шарлотта.»

А Нельсон?

Слишком гордая для того, чтобы обнаружить перед ним свою боль от предстоящей разлуки, Эмма в двух строках сообщила ему на Мальту об увольнении сэра Уильяма.

В ответ она получила четыре написанные второпях строчки.

«Любимая! Я люблю тебя… нет, я тебя боготворю. И если бы ты была свободна, а я нашел бы тебя под забором, — без всяких колебаний я женился бы на тебе

Нельсон.»

Десять дней спустя он внезапно пришел на «Фоудройанте» в Палермо.

Близкую победу над Мальтой он уступил Трубриджу и Боллу. Все было брошено — положение, слава, будущее. Он ушел в отставку…