Последняя любовь лорда Нельсона

Глава тридцать седьмая

Со дня весеннего равноденствия 1803 года сэр Уильям стал прихварывать. При первых признаках болезни семидесятитрехлетний старик махнул на себя рукой; отказывался поехать в Лондон, обратиться за помощью к врачу.

Но когда Нельсон был вызван Адмиралтейством в город на совещание в связи с новой военной угрозой[76], сэр Уильям настоял на том, чтобы вместе с Эммой присоединиться к нему.

— Неужели я должен остаться в одиночестве, когда упадет занавес после моей комедии? Неужели мой Горацио испортит эффект той шутки, которую я придумал для своего ухода со сцены? Тогда и вся пьеса не доставила бы мне удовольствия. Я стал бы в гробу ворочаться, в гробу!

Они все вместе поселились в особняке на Пикадилли. И пока Нельсон находился в Адмиралтействе, сэр Уильям сидел в глубоком кресле своей спальни, держал руку Эммы в своих руках и непрестанно говорил о друге. Называл его человеком чрезвычайно правдивым, не способным на какое бы то ни было притворство, на какую бы то ни было ложь, обман. Ярким лучом в это страшное, окутанное ядовитым туманом разложения время.

Как только он слышал приближающиеся шаги, лицо его светлело. Он протягивал входящему в комнату Нельсону руки, привлекал его к себе, не отпускал его. Ночи напролет сидел вместе с ним и Эммой, смеясь, болтая, перебирая общие воспоминания. Как будто старался не упустить ни одного мгновения, которое мог еще провести с ними.

Вечером пятого апреля Нельсон принес известие, что в ближайшее время Франции будет объявлена война и что он заявил о своей готовности принять верховное командование над Средиземноморским флотом.

Сэр Уильям пожелал ему счастья. Пожалел, что не может поехать вместе с ним, чтобы вновь увидеть Неаполь, Палермо, места былых триумфов. Затем погрузился в раздумье. Отпустил Эмму и Нельсона раньше обычного. Попросил их только завтра утром пить чай у него в комнате.

Он принял их, сидя в своем кресле у накрытого к завтраку стола. Пожал им руки. Кивком пригласил их сесть перед своими приборами. Попросил Эмму разливать чай; отослал камердинера.

— Я не понимаю, — пошутил он, — почему последний час нашего совместного пребывания должен быть отравлен присутствием постороннего лица.

Нельсон посмотрел на него с удивлением.

— Последний час? Что это пришло вам в голову?

Сэр Уильям засмеялся.

— Ну, я думаю, вы теперь будете настолько заняты приготовлениями к вашему средиземноморскому походу, что у вас останется не так уж много времени для старого, больного человека. Вот поэтому я и решил проститься с вами сегодня. — Он бросил взгляд на часы над камином. — Девять. Вы подарите мне час до десяти? Только шестьдесят минут. После этого я с благодарностью милостиво вас отпущу.

Его голос звучал странно, он словно над кем-то подтрунивал.

Эмма и Нельсон растерянно взглянули друг на друга. Возникла какая-то напряженность, они почувствовали смущение и умолкли.

Он, казалось, вовсе этого не замечал. С улыбкой взял стакан, который подала ему Эмма. Выпил чай одним глотком.

Уютно устроился в кресле и начал болтать.

Помнят ли они еще теорию истерии у мужчин и женщин, которую выдвинул Чирилло, когда он не хотел отпустить в Кастелламаре Эмму и Нельсона вместе? Забавным был этот доктор с его опасениями, что они будут оказывать друг на друга пагубное влияние. Все получилось совершенно иначе. Эта дружба породила только добро, все возвышенное и благородное. Величие Англии, славу Нельсона, счастье Эммы.

Ах, бедный Чирилло был слишком кабинетным врачом, слишком мало знал он действие сил природы. Не думал о том, что цветы украшают себя яркими красками, чтобы привлечь насекомых, помогающих опылению. Что самцы на глазах самок сражаются друг с другом, чтобы показать свою силу и победой над соперником завоевать благосклонность противоположного пола.

Героизм проявлялся всегда ради восхищенного взгляда самки.

Он с улыбкой кивнул Эмме. Пожал ей руку. Поблагодарил за то, что она сделала из Нельсона героя. Героя, чье величие равно ее красоте. Он чист, как она, не запятнан ни грехом, ни виной.

Ах, бедный Чирилло! Не опасался ли он, что два таких человека как Эмма и Нельсон не смогут жить вместе, не став жертвами неистовой взаимной любви?

Сэр Уильям уже тогда сам вразумил его. Он объяснил, что Нельсон — британец. Честный, порядочный, высокопоставленный человек, который, в отличие от итальянцев, ни в коем случае не смог бы украсть у друга жену.

Разве это не так?

И вспомнив гавот Люлли, к которому он в ту пору написал новые слова, он стал напевать:

— Нет, мы не воры… нет, мы не воры…

Его тихий, усталый голос перешел в странный дрожащий смех, который внезапно вырвался у него из горла. Откинувшись в кресле, он какое-то время лежал неподвижно, с закрытыми глазами.

Затем кивком подозвал Нельсона, как до этого Эмму. Пожал ему руку. Поблагодарил за то, что тот пощадил седины друга, не сделал его посмешищем, не отнял жену у старика.

Ибо что же должен был предпринять сэр Уильям, если бы Нельсон его обманул? Неужели сделать такую же глупость, как Том Тит[77], которая раззвонила повсюду о крушении своего брака, превратила это в публичный скандал, стала мишенью для насмешек? Разве не поют обманутым мужьям насмешливую песню о старом муже и молодой жене?

Ему оставалось бы только одно: подавить гнев, сделать хорошую мину при плохой игре, представиться человеком, ничего не подозревающим, простодушным. Но от всего этого его предохранила порядочность Эммы и Нельсона. И за это он им благодарен, сердечно благодарен. К сожалению, у него нет возможности вознаградить их по заслугам. Его завещание — лишь слабое отражение той признательности, которую он испытывает.

Правда, он не может полностью исключить из завещания Гревилла, как он вначале намеревался. Но Эмма увидит, сдержал ли он свое обещание сделать ее единственной наследницей. Ведь он обещал ей это в ту пору, когда она дала согласие стать его женой.

А Нельсон… Он и о нем подумал. Помнит ли он еще миниатюру с портретом Эммы, которой она украсила свой пояс на приеме после Абу-Кира? Разве не мечтал тогда Нельсон иметь эту миниатюру?

— Это должно было стать сюрпризом вам, Горацио, — медленно произнес он, с трудом переводя дыхание. — Но почему же я должен отказаться от удовольствия самому передать вам это?

Дрожащей рукой он указал на шкатулку, стоявшую на столе.

— Это там. Ты не принесешь мне ее, любимая?

Она безмолвно повиновалась. Пошла, хоть ноги не слушались ее. Подала ему шкатулку.

Но когда он вынул портрет, она вскрикнула.

— Портрет… Откуда он у тебя? Он исчез много лет назад. В последний раз я надевала его во время праздника на вилле в Позилиппо.

Сэр Уильям пристально посмотрел на нее своими холодными, сверкающими глазами.

— Нет, не там. Он был на тебе и после этого. Когда мы вернулись в палаццо Сесса, ночью, когда ты пошла к Нельсону.

Она в ужасе отпрянула и, словно отвергая сказанное, подняла руки.

— Когда я… когда я…

Ничто не дрогнуло в его лице.

— Я нашел его на следующий день за диваном. Я знал, что он там. Я видел, как он упал, когда ты бросилась в объятия Нельсона. Да, эти старые итальянские дворцы таят опасности. Повсюду потайные ходы, скрытые двери, замаскированные отверстия. Всю ночь я наблюдал, как вы целовались. И потом… я всегда был рядом с вами, но вы не знали этого. В Кастелламаре, на «Вэнгарде», в Палермо. Вы ничего не могли от меня утаить. Ты думаешь, я не слышал твоих криков, когда являлась на свет Горация, бедная сиротка?

Нельсон бросился к нему вне себя от боли, гнева, смятения.

— Так почему же вы не утаили это до самого конца? Почему вы теперь вытащили все это на свет божий? Теперь, когда вам от этого никакого прока.

Умирающий выпрямился. Страшная, заносчивая улыбка показалась на его губах.

— Неужели я должен уйти от вас дураком? Горемыкой, вспоминая которого, вы с состраданием пожмете плечами. Ах, добрый мой Горацио, ярким оперением своей славы ты затмил старую птицу в глазах самочки. И все-таки теперь ты повержен. Эмили, разве ты хоть немного не восхищаешься сэром Уильямом? Улыбающимся философом, великим комедиантом?

Он медленно нащупал кресло и упал в него; откинул голову на спинку. Слова срывались с его губ, отрывистые, почти беззвучные.

— Ну как, нравится вам шутка? Уход хорош, не так ли? Где же рукоплескания, друзья мои? Браво, сэр Уильям, браво… браво…

Он захихикал. Попытался соединить кончики пальцев.

Внезапно по его телу прошла дрожь. Он тяжело повалился назад. И вытянулся во всю длину.

Сэра Уильяма похоронили в фамильном склепе в Пемброкшире рядом с его первой женой. Месяц спустя в особняке на Пикадилли было вскрыто завещание.

Единственным наследником огромного состояния оказался Гревилл. Эмма получила легат в 800 фунтов и ренту на такую же сумму.

Подаяние…

Через две недели Гревилл потребовал от Эммы в течение трех дней освободить особняк.

Она вернулась в Мертон-плейс.

Нельсон подарил ей это имение и назначил ренту в 1200 фунтов. Одновременно он написал Марии-Каролине, известил ее о смерти сэра Уильяма и о его завещании.

В начале августа пришел ответ.

«26 июля 1803.

Моя дорогая миледи!

С большим сожалением я узнала о тяжелой утрате, которую Вы понесли со смертью доброго, почтенного шевалье. Я слышала также, к сожалению, что он оставил Вас в не очень благоприятном положении. Я искренне Вас жалею, как всегда испытывая живейший интерес ко всему, что Вас касается. Все мы часто вспоминаем то внимание, которое Вы нам оказывали, и от души Вас благодарим.

Адье, милая моя миледи. Я была бы очень рада, если бы время от времени узнавала о Вас.

Всегда Ваш верный друг

Шарлотта.»

С горькой улыбкой смотрела Эмма на портрет, который Мария-Каролина повесила когда-то на золотой цепочке ей на шею. Тогда, после тяжелых сицилийских дней.

Вокруг головы дочери Марии-Терезии сверкала надпись, выложенная из великолепных драгоценных камней, — королевский обет:

Eterna gratitudine…