Последняя любовь лорда Нельсона

Глава тридцать девятая

Годами вела она эту борьбу. Всеми силами своего горячего сердца. Борьбу ради Горации, но и ради себя самой.

Она отослала кодицил в декабре 1805 года, а двадцать третьего января 1806 умер Уильям Питт. В конце февраля ей кодицил вернули.

Она отправила его лорду Гренвиллу, новому министру. Она переписывалась с ним еще в Неаполе, когда он занимал должность статс-секретаря по иностранным делам; сообщала ему все те важные политические новости, которые узнавала от Марии-Каролины. Он лучше всех знал, какие услуги оказала она Нельсону и Англии. Это должно было стать долгом его совести — засвидетельствовать справедливость того, что писал Нельсон, и помочь выполнению воли национального героя.

Но он…

Он ей написал. Несколько холодных вежливых фраз, ни к чему его не обязывающих. Он ознакомится с кодицилом и тогда решит, надо ли докладывать о нем королю.

Королю, который в своей дворянской спеси никогда не мог простить сэру Уильяму мезальянса, а Нельсону — связи с бывшей служанкой.

На все ее обращения лорд Гренвилл давал тот же самый ответ.

В 1807 году он уступил свой пост Джорджу Каннингу.

У Эммы снова появилась надежда. По ее просьбе к ней присоединились друзья Нельсона и настаивали, чтобы министр помог наконец восторжествовать справедливости. Среди них были люди очень влиятельные и пользовавшиеся большим уважением: лорд Сент-Винсент, который был обязан Нельсону победой при Сент-Винсенте, а вместе с ней именем и титулом лорда; лорд Аберкорн, которого Нельсон сам посвятил в свои отношения с Эммой; Джордж Роуз, член парламента, бывший сотрудник Питта, известный во всей Англии своей неподкупной справедливостью.

Каннинг обещал сделать все, что в его силах. И тем не менее…

То ли король решил противопоставить свою волю воле покойного? То ли у нее имелся другой тайный враг, который ставил препоны министру, готовому ей помочь? Быть может, Георг, принц Уэльский, являвшийся регентом в периоды безумия своего отца, все еще не мог забыть, что она отвергла его любовные притязания?

Третьего июля 1808 года Роуз написал ей, что из продолжительного разговора с Каннингом он, к сожалению, вынес убеждение, что дело Эммы безнадежно.

Безнадежно?

В ней пробудился весь ее гнев. Она апеллировала к народу, передала кодицил в Докторс коммонс, опубликовала его в газетах.

Следствием был публичный скандал. Под впечатлением трагического конца Нельсона Эмме выражали сочувствие, старались утешить ее, проявляя участие. Теперь все это было забыто, и в памяти остались лишь скандальные отношения замужней женщины с женатым мужчиной. На нее вылился поток пасквилей, оскорбительных заявлений, историй, искажающих правду.

Ее обвиняли в том, что она неслыханно преувеличивала свои заслуги, якобы оказанные ею Англии. К тому же она как жена сэра Уильяма давно уже получила соответствующее вознаграждение. Имела наглость пытаться извлечь пользу из совершенно непонятного заблуждения великого усопшего. Того самого усопшего, чье незапятнанное имя она перед всем миром вываляла в грязи.

Он нее отказались все ее друзья. Роуз писал, что было бы самым лучшим для нее, для Англии, для всех, если бы она погрузилась в тьму забвения.

Ко всему этому прибавилась нужда. Со своей широкой натурой, слабоволием и мягкосердечием она никогда, в сущности, не интересовалась деньгами и их значением. Та мелочная экономия, которой когда-то требовал от нее Гревилл, давно была забыта при богатом бюджете палаццо Сесса, в расточительном блеске неаполитанского двора. Она всегда щедрой рукой наделяла деньгами всех нуждающихся в помощи, дорого платила за любую мелкую услугу, выполняла каждую свою прихоть. Не это ли тешило всегда тщеславие сэра Уильяма — с помощью драгоценной рамы придать своему сокровищу еще больший блеск? И разве страстная любовь Нельсона не избрала тот же, не имеющий пределов путь?

Но теперь приходилось ограничивать себя во всем, считать каждый пенс.

А между тем в ту пору, когда все вокруг нее было полно света, шума, блеска, она могла лишь заглушать великую боль своей любви, заставляла молчать мрачные голоса, звучавшие в ее душе.

Нет, не был создан для жизни во тьме этот идол героя!

Мертон-плейс пошел с молотка. Затем она по пала в лапы ростовщиков. Смерть матери лишила ее последней опоры. Дважды, трижды спасало ее сострадание прежних друзей. А потом перед ней открылись ворота Кингз-Бенча, долговой тюрьмы.

Но никогда, даже в самой тяжкой нужде, не позволила она себе вовлечь Горацию в свою по стыдную жизнь. Ни разу не признала себя ее матерью. Ни разу не истратила на себя ни пенса из тех денег, которые предназначал Нельсон на воспитание своего ребенка.

Его воля во все времена оставалась для нее священной.

Еще раз пришли ей на помощь. При условии, что она покинет Англию.

Она согласилась. Вышла из Кингз-Бенча с пятнадцатью фунтами в кармане. И вместе с Горацией отплыла во Францию.

«Кале, 12 сентября 1814.

Тысяча благодарностей, мой дорогой сэр Уильям[80], за Ваше милое письмо! Будь я уверена в завтрашнем дне Горации, я умерла бы счастливой. Если бы только мне удалось хоть немного облегчить ее тяжкую участь, завершить ее воспитание! Знает Бог, как благословляла бы я тех, кто исполнил бы это мое единственное, последнее желание!

Она уже читает, пишет и говорит по-итальянски, французски, английски, а теперь я учу ее немецкому и испанскому. Большие успехи делает она и в музыке.

Ах, меня удивляет, что я, с моим разбитым сердцем, все еще жива. Я достаточно близко видела все мирские радости, чтобы не тосковать по ним.

И все же — представьте себе положение ребенка Нельсона! Можете ли Вы понять, что я чувствую? Я, которая привыкла давать, — и знает Бог, как щедра была моя рука к несчастным — я теперь дошла до того, что прошу подаяния…

Эмма Гамильтон.»