Правая сторона

13

Долгая, порядком надоевшая работа была, наконец-то, закончена и лежала перед Артемом высокой стопкой паспортов для всех обходов и кордонов. Каждая книжечка в тридцать страниц потребовала внести в нее описание угодий от берега до гольцовой зоны, где проходила заповедная граница. Потребовала все массивы записать, какие есть, и сколько кедровых, пихтовых, сосновых, лиственничных, смешанного леса с березами, осинами, даже поляны указать, луга альпийские — все, чем богат обход или кордон.

Там и тропы, с обязательным указанием «пешая» или «конная», избушки, рубленные охотниками много лет назад. От избушек кое-где одни срубы остались — двери и окна выломали медведи, они же крыши попроламывали — манил запах продуктов. Но если подремонтировать охотничьи приюты, они пригодятся биологам, которые будут посещать заповедник, да и самим лесникам не помеха. Снег ли, дождь ли, ветер ли на обходе застанет — все лучше в избушке, чем под открытым небом.

В книжечке записаны и реки, и таежные, с угольно-черной водой озера, и горы с названиями и указанием высот, и пограничные ориентиры, а в довершение всего — вклеена калька с нанесенной на нее разноцветной тушью схематической картой участка. Все честь по чести, паспорт как паспорт, с калькой-фотографией.

Помучился с ними Артем основательно. Сколько книг-описаний перечитал, сколько кальки и цветной туши перевел, но удовлетворения от того, что труд, довольно ощутимый, закончен, не почувствовал.

Ему не давал покоя кугушевский кордон, смазывал радость. В голову настырно лезло клубковское: «По совести ли?» Правда, Иван ему хорошо ответил, дескать, по совести ли сам-то живешь там? Артем вначале даже тайно ликовал, отомстил ведь браконьеру, из-за которого столько пережил на солонце, натерпелся страхов, но ликованье как-то само собой растаяло.

Иван не стал смотреть паспорта.

— Неси Матвею, пусть подписывает.

У главного лесничего было людно. На стульях, на диване сидели рабочие, кадили махоркой и, судя по размягченному, домашнему лицу Матвея, вели разговоры о том, о сем. Торчал тут и Ларион, и Гаврила Афанасьевич, и Анисим, который сидел на подоконнике и ладонью-лопатой отмахивался от дыма, словно от надоедливой мошки. Был и обходчик Тихон.

Глухов с утра уплыл в Ключи, и они набились к Матвею обговорить личные дела и кое-что решить. Одному надо крышу крыть, и он просит рубероиду, другому надо оконного стекла на вторые рамы. На дворе — середина августа. За делами не заметишь, как подползет осень.

К Глухову, человеку новому, с этими просьбами заходить побаивались. Он, может, и не откажет, но кто его знает. Лучше уж к Матвею — вернее. Человек свой, полуденский, ему не надо объяснять, что значит вовремя крышу отремонтировать.

Каждого, как себя, знает и понимает.

Артем положил паспорта на стол, отошел к стенке. Матвей взял со стопочки первый, паспорт оказался кугушевским. Подошел к окну, Анисим слез с подоконника, заглядывал сверху. Калька трепетала от свежего воздуха, Сельга на ней струилась, как живая.

Гаврила Афанасьевич не вытерпел, поднялся со стула и тоже потянулся к лоскутку, раскрашенному цветной тушью. Любопытно ему, что там намалевал новый помощник Ивана.

— Нравится? — спросил его Матвей.

— А чего же, — сипло отозвался тот. — Раз у человека уменье.

— Твой обход. Вот подпишу сейчас и выдам. Не заблудишься.

— Эх, Матвей Матвеевич, — обиженно пропел лесник. — Я и без карты покажу в тайге каждый кустик. Почитай, возле каждого мой кобель лапу подымал.

Матвей вдруг поднял брови, что-то вспомнил.

— Как с волками?

— С какими волками? — опешил старик, но сразу сделал озабоченное лицо. — А-а, ходил, ходил. Никаких там волков нету.

— Смотри, — погрозил пальцем главный лесничий. — Сам пойду проверю. Ежели обнаружу хоть один волчий след, осеннего отпуска лишу. Запомни.

— Схожу еще, Матвей Матвеевич, почему не сходить, — упоминание об отпуске его встревожило. Каждый лесник старается взять отпуск поздней осенью, чтобы побелковать на левой стороне и получить прибавку к семейному бюджету.

— То-то, смотри, — строго сказал Матвей. Подписал паспорт шариковой авторучкой, подал старику. — Там у тебя Щучий добавился. Знаешь, поди?

— Как не знать, по всему озеру только и разговоров. И вот что я скажу, Матвей Матвеевич. Без участкового Васи-милиционера на Щучий не сунусь. Клубков-то, говорят, шибко не в себе ноне. Он и пальнет, змей, не дорого возьмет.

— У него не заржавеет, — хохотнул Ларион. — Пальнет, зараза.

— Ты пока не лезь к нему. Решится все окончательно, выселим Клубкова, тогда уж.

Все замолчали, озаботились. Каждый ставил себя на место Кугушева. Клубков — опасный противник. Даже Ларион присмирел.

И в этой тишине проклюнулся новый стрекочущий звук, идущий издали, с озера. Мужики столпились у окна. Вертолет появился не из-за перевала, откуда раз в неделю летал почтовый, а со стороны озера. Он, круто снижаясь, пересек кромку озера, завис и стал падать на полянку возле конторы, взметнув в воздух пыль и гусиные перья.

Мужики только головой покачали, видя, как ловко пристроился вертолет между конторой и магазином. Ясно, что не почтовый. Тот делает обычно заход перед посадкой, снижается плавно на свою площадку у поскотины, а этот — круто, решительно.

По почерку не кто иной, как летчик-наблюдатель, или, как его тут называют, летнаб Лукашов. Человек лихой, немногословный, умевший сажать свою машину в самых рискованных местах. Летал при леспромхозе, теперь заповедник обслуживает — делает контрольный облет территории: нет ли где пожара.

Гнутая дверца открылась прежде, чем замерли лопасти винта. На низкую гусиную травку выпрыгнул невысокий, поджарый, в годах уже, Лукашов. Рванул с сиденья планшет и быстро пошел к дверям конторы, немного франтоватый, как все вертолетчики. Слышно было, как он легко взбегает по лестнице.

— Привет! — Лукашов энергично вскинул ладонь, приветствуя всех, однако, без обычной улыбки на загорелом лице. Щелкнул планшеткой по столу Матвея.

— Пожар, ребята. — Лукашова тесно обступили. — Черный мыс горит. Очаг метров триста от берега, — говорил летнаб, водя пальцем на схеме местности. — С воздуха видно два очага. Один большой, другой маленький. Огонь идет низом. Горит сухая трава, корни.

— Да я вот ехал, никакого дыма не видел… — начал Гаврила Афанасьевич, в большой растерянности разведя руками, но его сухо оборвал Матвей:

— Помолчи. — Обернулся к Лукашову. — От кордона далеко?

— С километр. Очаги на той стороне гребня, так что с берега дыма, возможно, еще не видать.

Матвей достал из стола крупноплановую карту.

— Горит в смешанном лесу, — показывал Лукашов. — Но движется огонь к пихтачу.

— А дальше — кедрач, — продолжил Матвей и присвистнул. — Как бы верховой пал не двинул. Ветер есть?

— Пока тихо, три-пять метров.

— Вот ведь напасть! — Лицо Матвея стало красным, будто сварилось. Густые брови сошлись над переносьем.

Лукашов распрямился, взял планшет.

— Действуйте. А я в Ключи. Заправлюсь, сообщу в отряд.

— В Ключах директор, — вспомнил Матвей. — Разыскать его надо. Пусть в леспромхозе людей попросит.

— Обязательно.

Вертолет стрельнул, пустил клубы синего дыма, затарахтел по-мотоциклетному, лопасти слились в сплошной круг. На минуту завис над землей и, развернувшись носом к озеру, пошел вперед, резко набирая высоту.

Матвей проводил его долгим взглядом, по пояс высунувшись в окно, и когда машина растворилась в дымке за перевалом и осталось только слабое дрожание в воздухе, увидел быстро идущего к конторе Рытова. Иван вошел и, тяжело переводя дыхание, вопросительно посмотрел на Матвея.

— Пожар, — объявил тот.

— Я так и подумал, — сказал Иван. — Слышу — вертолет Лукашова. Этот с приятными новостями не прилетит.

Матвей распорядился:

— Срочно: топоры, лопаты, веревки, ведра — на «Дозор». Всех, кого из мужиков найдешь в Полуденном, — бери. Плыви на Черный… — подумал немного. — На кордоне лошадь есть, фляги… — оборотился к Кугушеву вопросительно.

— Есть, все есть, — заторопился старик. — Это мы найдем.

— Пару фляг с водой на лошадь и — к очагам. Сбивайте пламя лопатами, рубите просеки, делайте, что хотите, только не допускайте верхового пала, иначе… — поморщился, не договорил. Да и не надо договаривать. Все знали, что будет иначе — пропадет много гектаров кедрача.

— Ясно, — коротко отозвался Иван. — И надо мужиков с рудника вернуть.

— Да, да, обязательно… Так… Тихон, бери лучшую верховую лошадь, скачи на рудник. Скажешь, я приказал.

Тихона тут же будто вымело из кабинета.

Собрались и отчалили быстро.

Молчаливо стояли на палубе у правого борта, вглядываясь в далекий еще мыс, ждали увидеть дым и боялись его увидеть. Никто ни слова не проронил, когда над верховой тайгой Черного показался едва заметный сизый столб, расплывающийся в безветренном линялом небе грязным облаком…

Над тайгой висело заклятие. Из года в год в эту пору последних дней августа, когда на взгорьях жухла и становилась, как порох, высокая трава и каждый шаг отдавался треском пересохшего валежника, а сверху невесомо падала желтая хвоя лиственниц, когда проносились над тайгой сухие грозы — то здесь, то там стелились дымы.

Горело долго, до нудных осенних дождей. Огонь оставлял после себя глубоко выгоревшую, мертвую землю да страшные, излизанные огнем пни. Зверь уходил с этих мест и долго не возвращался, пока гарь не зарастала мелким сосняком, сорными кустарниками.

Теперь вот горел Черный мыс, и огонь подбирался к реликтовому кедрачу, самому крупному кедрачу в заповеднике, самому населенному птицей и зверем месту, сытому, богатому. И люди еще не знали, как им придется там, понимали лишь, что нельзя допустить гибели кедрача. Потому что кедр — свят испокон. Раньше старики били по губам тех, кто пытался закурить вблизи кедра.

Солнце перевалило далеко за полдень, когда приторочили к бокам кугушевской лошади две фляги с водой и пошли в гору. Тропа круто вела вверх, извиваясь между скал и оголенных корней сосен, вела в тайгу, в огонь.

Артем шел самым последним, вслед за лошадью. Он часто посматривал на веревки, крепящие фляги, в которых булькала озерная вода. Крутизна выбивала из сил. Он видел, что и впереди идущие мужики тоже устали, и бока лошади потемнели от пота, ее ноги скользили на камнях, оставляя на них серебристые царапины подков, и тогда Артем замирал, со страхом глядя на карабкающуюся над ним лошадь.

«Сорвется — придавит или столкнет под обрыв», — думал он, прижимаясь к скалам, цепляясь за ветки маральника. Старался не смотреть туда, где далеко под ногами поблескивало озеро. Он устал, торопливо хватал ртом горячий воздух, надеясь, что товарищи остановятся передохнуть. Наконец, подъем кончился. Тропа вывела на вершину. Пахло дымом, впереди лежала горячая, дымящаяся земля. Прошел низовой огонь, оставив на обгорелой, спекшейся почве белесый пепел хвои и листьев. Здесь огню помешали скалы.

Шли дальше. Твердая, слегка опаленная сверху тропа вела в глубь тайги. С нее нельзя было оступиться — по бокам дымящийся дерн.

За спиной раздался оглушительный треск падающего дерева. Артем инстинктивно оглянулся. Сзади, шагах в тридцати, поперек тропы лежала разломанная старая береза. Ее ветви отлетели далеко в стороны, обнажив на сломах желтоватую древесину. Береста на расщепившемся стволе сворачивалась и темнела. Из-под обугленных корней дерева вырывались едкие языки пламени.

Артем перехватил тревожный взгляд Ивана и понял, что хотя пал тут уже прошел, но опасность не миновала. Огонь далеко проник в дерн, он будет тлеть теперь долго, подтачивая корни деревьев, и любое может рухнуть на тропу, на цепочку людей. И он опасливо косился на ближние кроны: не качнется ли предсмертно одна из них, не похоронит ли его в кипящей земле.

Горький дым заволакивал тропу, от него першило в горле, тяжело сдавливало виски. Артему показалось, что он долго не выдержит, его свалит удушье. Но впереди шел Иван, шли мужики, Артем кое-как пересиливал себя, шел вслед за ними, напрягаясь от каждого треска.

Дым понемногу рассеялся, и копыта лошади зачавкали по заболоченной поляне. Мягкая зеленая травка казалась чудом среди золы и пепла. Дальше, на небольшой возвышенности, которую обступили скалы, шелестела сухая трава.

Иван остановил цепочку людей, оглядывал место.

— Так, — сказал он, сбрасывая рюкзак. — Кугушев и Стригунов останутся здесь. Разжигайте костер, кипятите чай. А мы налегке двинем дальше. Надо установить границы гари.

— Я тоже пойду, — сказал Артем упрямо.

— А я говорю, останешься, — жестко отрезал Иван и отвернулся. Закопченное лицо было злым и незнакомым.

Сняли фляги с водой. Кугушев привязал лошадь к молодой лиственнице, стал сооружать костер. Он неторопливо вырубил легким топориком суковатые колышки с развилками на концах, готовил перекладину, на которую надо будет повесить ведро с водой. Его движения были спокойны и будничны, словно он выполнял самую обычную работу в обычной обстановке, а это так не вязалось с тем, что есть.

Мужики сняли рюкзаки, сложили в кучу и ушли. Ушли беззвучно, как призраки, медленно растворяясь в дыму. А Артем так и остался стоять возле уже потрескивающего костра, глядел им вслед. Ждал, — может, Иван обернется, позовет. Но тот не обернулся.

— Ты вот что, парень, — сказал Гаврила Афанасьевич, подкармливая костер хрустким сушняком, — погляди, может, лапнику наломаешь. Ночевать тут придется.

— Как ночевать?! — зло крикнул ему Артем. — Пожар ведь! Там же горит! Что мы будем тут чаи распивать? Слушай, Гаврила Афанасьевич, ты, может, один тут управишься? А я пойду?

— Никуда ты не пойдешь, — спокойно ответил Кугушев. — Тебе велено со мной быть. Помогать. Разве не слыхал, что Рытов сказал?

— Но зачем все это? — Артем показал на костер, на сложенные в кучу рюкзаки. — Сторож я, что ли?

Кугушев обошел живой островок с молодыми лиственницами. Нагибал ветки, ломал мягкие метелочки, потом стал устилать ими площадку с сухой травой.

— А ты не торопись. Пожар — это работа. А работу надо делать без суеты. Ты ведь впервой тут, на пожаре. А мы уж сколь лет подряд. Тут беготней не поможешь, тут надо с толком. В позапрошлом годе мы неделю в тайге жили. Очаги забили, а больше чё делать?

— А я в кино видел лесные пожары — страшная штука, — сказал Артем. — Сплошное зарево… Как-то там наши мужики…

— А что мужики… Если бы что — сразу бы прибежали, — откликнулся спокойно Гаврила Афанасьевич. — А раз нету их — значит, тихо. Уж я-то знаю. Я этих пожаров перетушил — и не вспомнить, сколько.

Артем присел рядом, глядел, как старик возится с костром. Руки у Гаврилы Афанасьевича были слабые, морщинистые, они с трудом переламывали хрусткие ветки, и Артем стал ему помогать. Жалко стало Кугушева. И надо же было ляпнуть про волка на дне рождения. Из-за него лесник выслушивал назидания, упреки.

— Гаврила Афанасьевич, ты на меня тот раз обиделся? — спросил он, подбрасывая в огонь сухие ветки.

— А че толку-то? Обижайся — не обижайся, теперь все едино. — Обернул от костра старое, будто иссохшееся лицо. — Мне ведь всякое приходилось и слышать, и видеть. Всю жизнь здесь. В тайге и родился.

— На Черном мысе?

— Нет, — рябое лицо посветлело. — На первом кордоне, недалеко от Ключей. Там и работал.

Артем расстелил лапник. Мягкая постель получилась, хорошо мужикам на ней будет. Положил рюкзаки у изголовий, заместо подушек. Подсел к костру.

— А почему оттуда уехал? Перевели?

— Как тебе сказать, — задумался старик. — Вишь, место там шибко бойкое. Как суббота или воскресенье, разное начальство из району наезжало ко мне. Приедут, лови имя рыбку. Я и ставлю сети. Старуха жарит, парит. Оно бы все ничего, потому как и мне стопка с ихнего стола перепадала, да ноги болеть начали. — Помял голень, затих, будто прислушиваясь к боли. — Простудил ли, че ли… Как замочу их, так и ломит, спасу нет, как ломит. Сырости не терпят. Ну, а где рыба, там и сырость. Приезжает начальство раз, другой — нету рыбки. Ноги, говорю, болят. А потом в контору меня директор леспромхоза вызвал и перевел на Черный мыс. С той поры здесь. Живем вот вдвоем со старухой. Сыновей-то нет, немец убил.

Старик заворочался, видно, от костра жарко стало.

— Я все старухе говорил, лучше бы я, мать, с фронту не вернулся. Заместо них погиб бы. Мне уж чего? Я пожил. А молодым надо. Они молодые были. И пошто так вышло. Я вернулся, а они нет? Неправильно. Не так надо.

Ведро закоптилось и уже шумело перед закипанием. Артем стал думать о Кугушеве, но тот прервал мысли.

— Все бы ничего, да старуха тоже прибаливает. Золотым корнем только и держится. На гольцах на наших был?

— Ходил.

— Камни, одни камни. Потому и гольцы. А со снежника речка течет. Светлая такая — тоже по камешкам. Вот по берегу и растет этот корешок. Выкопаешь его, обмоешь, а он поблескивает, будто золотой. Разломишь — лекарством пахнет.

— Вы уж простите меня за волка-то.

— Ладно, кого там…

— Показалось мне. Следы и правда собачьи были, — Артему захотелось успокоить старика.

Кугушев вдруг остро глянул на Артема. В его тусклых глазах мелькнуло что-то такое, что Артем насторожился. Загадочное было у лесника лицо, в непонятной усмешке разошлись глубокие морщины.

— Слышь, че я скажу тебе… — проговорил вполголоса и огляделся по сторонам, будто их могли услышать. — Волк-то был, паря.

— Как — был?

— Если у тебя душа человечья есть, то поймешь, что к чему. Дело-то вот какое. Кобелишка мой пропал однажды. Куда делся — ума не дам. То дак возле избы крутится, а тут — нет его. Пошел искать. Кричал, кричал — нет собаки. А потом на летнике его лапку нашел. Сожрал кто-то. А кто, медведь или волк — не уразумею. Погоревал, погоревал, а куда денешься? Да верно говорят, беда в одиночку не ходит. У нас коровенка была. Без молока, сам знаешь, старикам никак. И вот как-то вечером корова с летника не пришла. Раньше сама возвращалась, а тут будто заблудилась.

Заболела душа. И чую душой нехорошее. Ажно скребет в ей, в душе-то. — Гаврила Афанасьевич замолчал, полез в карман, вынул кисет, сложенную газетку, стал сворачивать самокрутку. Прикурил от горящей веточки, торопливо пыхнул дымом. — Прихожу на летник, гляжу, что это? Какая-то куча лежит, и в ей вроде кто-то копается.

Издали не пойму. А подошел ближе — тошно! Волк жрет мою Пеструху. Зарезал ее, змей, и жрет. Ажно в голове помутилось. А с собой, паря, ни ружья, ни топора, ничего нет. Голые руки. Схватил я какую-то палку да на волка. А он отскочил от коровы, смотрит на меня, понимает, поди, что я без оружия-то, и не убегает. Уставил на меня глазищи и ждет. Дескать, что же я дальше делать стану. Ах ты, думаю, змей… Замахнулся на него, а он все стоит. Я пригляделся. Волк-от старый-старый. Одно ухо порвато, на голове в шерсти черные проплешины. Облезлый весь… Смотрел он на меня, смотрел да начал потихоньку пятиться. Пятится, бок боится подставить, чтобы я его палкой не огрел. Потом повернулся да в кусты. Оттуда смотрит… Я т-те, говорю, змей!.. И так тошно мне стало, так пусто мне сделалось, будто изнутри у меня все вынули, и я, как гнилая колодина, весь пустой. Сел на корову и заплакал. Весь изревелся, как малолетний ребенок. Проплакался, — новым голосом продолжал старик, — вроде полегчало. Сходил домой, принес мешок и ножик, нарезал мяса, утащил домой. Подкоптили мяса впрок, ели со старухой свою Пеструху да волка проклинали. Каждый кусок горючими слезами заливали. Вот оно как… Ну, прошло где-то… — Гаврила Афанасьевич поднял глаза вверх, прищурился, — недели две. Сижу вечером на крыльце, курю. Глядь, кто-то перемахнул через заплот. Тень — не тень. А это опять волк. Сел возле забора. В пасти что-то держит. На курицу похожее. Хотя откель тут куры, мы их сроду не держали. Кой толк: соболь всех передушит, перетаскает. Открыл волк пасть, кинул на землю, что держал. А сам на меня смотрит и, веришь, будто человечьи глаза-то. Ажно волос под шапкой ворохнулся. Думаю, в сенцах ружье заряженное. Я его после того случая зарядил и поставил. Схватить, думаю, ружье да пальнуть картечью? Так бы и надо, а руки не поднимаются на этого волка. Смотрю на него, он на меня, вот и сидим оба. Потом волк убежал. Я к тому месту подошел, где он сидел, а там тетерка задавленная. Не выбрасывать же… Суп из нее сварили со старухой. А где-то через день он мне рябчика притащил… Ты, может, не веришь?

— Верю, — сказал Артем со странным чувством, что он на самом деле верит: могло быть.

— Повадился ко мне волк. Че-нибудь да тащит, а то пустой придет. Я возле забора чашку поставил, в которой кобеля кормил, накладывал в нее то хлеба, то супу. И ведь привык к нему. Вот привык, и все. Как к человеку. Да и то: он старый, я старый, понимаем друг дружку. Ежели долго его нет, скучаю, — Гаврила Афанасьевич тихонько рассмеялся. — Поди, считаешь, совсем из ума дед выжил, а? Ведь че удумал. В заповеднике волка прикормил. Зверя и птицу им травит.

— Нет, я так не считаю…

— Ты уж никому не говори. Мне, поди, немного осталось. Вот помру, тогда и волка стреляйте. Тогда уж все едино…

Вода вскипела, и Гаврила Афанасьевич вытащил из рюкзака мятую пачку чая, отсыпал в ведро. Вдвоем с Артемом сняли с костра перекладину с ведром, поставили в сторонку.

Мужики вернулись, когда уже стемнело. Побросав лопаты, упали на лапник. Дышали тяжело, часто кашляли. Их, наверно, мучало удушье. И — молчали.

— Как там? — робко спросил Артем Ивана.

— Огня почти нет, но — опасно… Опасно. Колодины тлеют. Дунет хорошая северянка, загудит все снова.

Молча попили чаю, стали устраиваться на ночлег один подле другого. Лежали молча. Артему не спалось. Он слышал трудное дыханье Ивана с одной стороны, с другой ворочался Кугушев и чуть внятно бормотал, наверное, жестко ему было.

Артем лежал с открытыми глазами, видел над собой черные ветви и черное же, бездонное небо. Было странно не слышать ночных птиц — их привычных криков и писка.