Правая сторона

4

Иван допоздна засиделся в конторе и шел домой темной улицей. Шел медленно, размышлял по пути, тяжело переживал сегодняшний случай.

А получилось вот что: весной на планерке договорились платить лесникам по полтора рубля за центнер заготовленного сена. Все были «за», в том числе и Глухов. Понимали: без сена — никуда. В Полуденном единственная тягловая сила — лошадь.

Теперь же, когда мужики поставили копны и подбирали по оврагам недокоски, а Иван составил наряды к начислению, бухгалтер Трофимыч окатил холодной водой:

«Не будем оплачивать».

«Как так, не будем? Ведь решили».

«Ничего не знаю. Дмитрий Иванович не велел».

«Ты, может, шутишь?»

«Мне только шутить и осталось. На этих лошадях кто ездит? Лесники. Пускай и заготавливают сено. Ежели не хотят — пусть коней сдают на усадьбу, а сами пешком ходят».

«Да ты думаешь, Трофимыч, что говоришь? Ну-ка тебя пешочком отправить на гольцы. По-другому запоешь!».

«Мне на гольцах делать нечего. Вы уж туда ходите», — и застучал костяшками на счетах, как дятел.

У Ивана и руки опустились. Как мужикам в глаза после этого смотреть? Перед покосом обещал платить, а теперь изворачивайся, как змея под вилами.

Пошел к директору с пачкой нарядов.

Зашел, а тот на руку с бумагами косится, на лице неудовольствие.

«Дмитрий Иванович, в чем дело?»

«Так вот… В бухгалтерии имеются сведения, что на этих лошадях лесники собственные огороды пашут, в гости друг к другу ездят. Считай, личный транспорт, а им еще и плати, что не пешком ходят. Карман у нас не бездонный».

«Но ведь мы обещали людям! Зачем же обманывать?».

«Их никто и не обманывает. Я разве сказал, что не заплатим?».

«Трофимыч сказал, что вы не разрешаете».

«Ну, этот Трофимыч… — Дмитрий Иванович удрученно покачал головой. — Пока еще не решили. Да и, честно говоря, не знаю, как решать. Смотрите сами. Дома ремонтировать надо? Надо. Строить новое жилье надо? Надо. У нас скоро научные сотрудники появятся. Расселяй, куда хочешь. Стройматериалы покупать надо. Прореха на прорехе. Я бы всей душой, а платить нечем».

«Без сена останемся. Лесники сколько надо своему скоту оставят, а остальное у них ключевские мужики купят. Им только предложи. Все купят и увезут».

«А кто им разрешит продавать?»

«Они спрашивать не будут».

«А вот за это накажем. Кошено где? В заповеднике. Наше сено».

«Возле каждого стога сторожа не поставишь».

«Это не разговор, Рытов. Я ведь пойду и на жесткие меры. Пусть не торопятся с продажей. Что-нибудь придумаем».

«Что им передать?»

«То, что я сказал. Этот вопрос мы отрегулируем».

Спорил Иван, а сам думал, как быть. Зарплата у лесников небольшая, сенные деньги в прошлые годы всегда были им хорошим подспорьем. Каждый уж прикинул, куда их потратить. Что им теперь сказать? Так увертливо говорить, как Глухов, он не умеет, да и не желает. Тут и другая сторона: обмани лесников раз — больше веры не будет. А как работать без веры, если заповедник на доверии держится? Звери в заповеднике не считаны. Если лесник начнет красть — от него не убережешься. Его раз обманешь, он при желании — десять раз обманет.

«Я ведь, Дмитрий Иванович, от вашего имени обещал».

«Да хоть от имени господа бога… — тяжело вздохнул, опечалился. — По скольку ты им там? В нарядах?».

«По два рубля за центнер».

«Пусть не по-твоему и не по-моему. Заплатим по рублю. А больше, хоть убей — не могу. Станем побогаче, тогда отдам остальное. Идет?».

«Пойду посоветуюсь».

Рассказал Матвею. Тот сразу к Глухову.

Вернулся скоро.

«По полтора заплатим. Больше не дает. Стройку-то он на самом деле большую затеял… Участок-то дал тебе?».

«Согласился вроде. А я, знаешь, уже отмерил за поскотиной полгектара, чтобы время не терять…».

Долго сидели, и к дому Иван подошел уже затемно.

Свет горел лишь в одном окне, на кухне. Шторы аккуратно расправлены, ни щелочки. Обычно небрежная Тамара сроду так аккуратно не зашторивала окна. С чего бы такая маскировка?

Отворил дверь и глазам не поверил. За столом — Клубков Александр Тихонович. Чай пьет. И как поднес ко рту дымящийся стакан, так и замер, на хозяина уставился.

Оба растерялись, но Клубков быстрее с собой совладал. Он-то готовился к этой встрече.

— Не узнаешь, че ли?

На табуретке сидит прочно, да и весь он прочный, будто вырубленный из цельного куска мореного дерева. Такого не сшатнешь.

— Узнал, как не узнать, — сдержанно ответил Иван, вешая штормовку возле двери на гвоздик.

Неторопливо умылся. На лице — усталость пришедшего с работы человека. Больше ничего. И пока умывался, вытирал лицо, вешал полотенце, чувствовал спиной изучающий взгляд Клубкова.

Ивану удалось скрыть первоначальную растерянность, теперь думал: зачем пожаловал к нему Клубков? Не ради же стакана чая. Если уж появился в Полуденном, большая нужда привела. Так просто сюда, где его знают как браконьера, не покажется.

Сел к столу, придвинул к себе поставленный Тамарой стакан с чаем, потянулся за куском хлеба, за блюдцем с маслом. Намазывал хлеб старательно — показывал гостю свое спокойствие.

— Как живется, Ваня? — спросил Клубков, поглаживая скатерку.

— Ничего, — ответил Иван, беря в рот кусок пиленого сахару.

— Скучно отвечаешь. Не по-родственному, — румяные губы дрогнули обидой. Но — только губы. Бурое, обветренное лицо — непроницаемо. На лице теплится полуулыбка, она кажется чужой. Не от души идет.

— Как есть, так и отвечаю.

— Томка, — повернулся Александр Тихонович к застывшей у плиты Тамаре, — ну-ка, подай… — и самолюбивая, с капризными губками, Тамара, услышь она от Ивана такое обращение, вскипела бы, а тут — Томка и есть! — кинулась выполнять.

Принял Клубков из ее услужливых рук что-то тяжеленькое, завернутое в мешковину, стал раскручивать обмотку. И сразу аппетитный запах поплыл по комнате, проникая во все углы. Копченый таймень. Просвечивающая янтарем жирная мякоть. Самая середина, без головы и хвоста. Благость — не рыба.

Александр Тихонович взял из рук Тамары нож, попробовал на ноготь — острый. Отрезал несколько кусочков, пододвинул Ивану.

— Попробуй, удалась ли рыбка-то.

— У тебя всегда удается, — сказал Иван. Поднес кусок к носу, понюхал, откусил самую малость — на зуб.

Горьковато и тонко пахло нежным тальниковым дымом. Ничего не скажешь, умеет. Лучше его никто коптить рыбу не сможет. От деда Тихона мастерство ведет. Чужих близко к коптильне не подпускает. Не оттого ли, что там, на черемуховых прутьях, млеет не только рыба, но и маралятина?

Прямо таял во рту кусочек. Хотелось его весь, со шкуркой, золотистой, мелкочешуйчатой, сжать зубами и, наслаждаясь, медленно высасывать янтарный сок.

— В заповеднике поймал? — Иван отодвинул рыбу.

— Какая разница, Ваня, ты покушай, оцени дядино уменье.

— Оценил — вкусно, а в глотку не лезет.

— Что так? — участливо спросил Клубков.

— А вот так. Не лезет и все. Горло дерет.

Положил руки на стол. Его руки слабее, чем у гостя. Ладонь поуже, пальцы потоньше, и нет у них такой костяной цепкости.

Иван сравнил, Клубков тоже сравнил. В сизых глазах мелькнула тайная искорка. Другой бы не заметил, Иван — заметил. Под сердцем злость ворохнулась.

— Ну, вот что, — сказал он твердо. — У тебя разговор ко мне или как? — и так же твердо смотрел в глаза гостя.

Александр Тихонович левый глаз чуть сощурил, будто прицеливался. Однако отвернулся первый. Не просто так, с причиной.

— Томка, поди к кому из девок, посиди. Разговор у нас будет мужицкий, с матерками, — подмигнул Ивану.

Та безропотно накинула платок на золотой стожок волос, укрыла одеялом Альку, разметавшегося в кровати, ушла.

Иван покосился вслед. Одарил ее Клубков чем, или его внутренняя сила так действует? Сила для женщин — вроде гипноза. Куда вся гордость девается, все капризы.

Захлопнулась дверь, молчанье повисло над столом. Тяжело давило на плечи, на голову, однако Иван не торопился с расспросами. Принес с окна пепельницу из консервной банки, сигареты. Сам закурил, гостю знак сделал: кури, дескать. И ждет, что дальше будет.

Клубков нехотя вытянул дешевую сигаретку из Ивановой пачки. Решил попробовать, как они по сравнению с махоркой. Прикурил, затянулся, кисло поморщился. Раздавил в пепельнице.

— Такое, значит, у меня дело, — пошарил пальцами по скатерке. Набрел на хлебные крошки, стал колобок катать. Иван — ничего. Курит, щурится от дыма. — Лицензия мне нужна, Ваня.

— Лицензия? Тебе? — поразился Иван искренне. Чего другого ждал, только не этого. — Ну, учудил, Тихонович, всю жизнь без лицензий обходился, а тут вдруг понадобилась. Непонятно. Для чего же она тебе?

— Надо. Жизнь меняется. Собираюсь мясо вывезти в Ключи, и вот бумага нужна. На случай, если кто придерется.

— Излишки появились? А ты думал, к кому ехал?

— К тебе ехал.

— И надеялся?

— Надеялся.

— Почему? — поднял Иван белесые брови.

— Думал, не откажешь, по-родственному-то.

— Какие мы родственники. Ты сам разделил наше родство на две ветви. Ты в одну сторону, мы — в другую.

— Все же корень один.

— У волка с собакой тоже один корень…

— Оно вроде бы так, — согласился Клубков. Его пальцы снова что-то искали на скатерке, не могли найти.

— Так что промашка вышла, Тихонович. Да и заповедник у нас не общество охотников. Не по адресу обращаешься.

— Дак что, совсем маралов не бьете?

— Совсем не бьем.

— А если для науки?

— Для науки пока тоже не били.

— Ну вот, ты мне и сделай бумагу, будто для науки шкуру или рога добыть разрешили.

— По-родственному? — прищурился Иван.

— Не хочешь по-родственному, давай по-людски. Что продам — наполовину. Не обижу. Деньги завсегда нужны, даже партийному, как ты. Все их любят.

— Смотря какие, — перебил Иван.

— А любые. Они все одинаковые. Вот у тебя дома что есть путнего? — оглядел стены. — Ничего. А есть люди, знаешь, как живут? Вон даже в Ключах. Зайдешь, а глаза сами и бегают. И приемники-то у них добрые, и кровати под дорогими одеялами, а на полу, на стенках — ковры да картинки в золотых рамах. Думаешь, твоей Томке ничего этого не надо? Еще как надо, да где взять, на какие шиши купить?

— Ты о моей жене не заботься.

— Я не забочусь. Мне что? Мое дело десятое. А только когда в доме барахла много, в него и зайти приятно… А хозяев уважают. Я вот в Ключах Леньку Кнышева встренул. В собственной легковушке ехал. Ленька на маралов не охотник, он больше пушнинкой приторговывает. И вот пускай он, Ленька, спекулянт, пускай сволочь, а он сволочь и есть, нечистый на руку, а едет Ленька, и дорожку ты ему уступи. Отойди в сторонку, пока денежки проедут… — руки поползли по столу, но занятия не нашли и полезли в карман штанов за кисетом с махоркой.

— До поры до времени. Доездится твой Ленька. На казенной машине увезут.

— Оно, конечно, может, и до поры, — согласился Клубков. — Но эта пора тянется, и кто знает, сколь еще протянется. Вдруг да совсем не кончится. Эта пора.

— Кончится, — сказал Иван. — Кончится!

Клубков снисходительно улыбнулся.

— Говорят, новый-то директор не ценит тебя. Разве ему городскому оценить таежного человека? Я бы лучше оценил.

— Ты меня не агитируй. Бесполезно.

— Чистеньким себя считаешь… ангелочком… Да не перечь, не перечь, знаю: считаешь.

— Не чистеньким, чистый.

— Ну и дурак, — мягко укорил Клубков. — Есть люди повыше тебя, а дармовщинкой не брезгуют. Видел я как-то картинку. Причалили, значит, возле нерестилища, выход из речки в озеро сеткой перегородили и давай рыбу наметкой черпать. Как ложкой из котелка — подчистую. Хороших таймешков взяли. Покрупнее вот этого, — кивнул на стол, где таяли золоченые аппетитные куски.

— Кто такие? — быстро спросил Иван, и зеленые, при лампочке, видать, глаза стали колючими. Рысьими прямо.

— А зачем я тебе скажу? — довольно засмеялся Александр Тихонович. — Я, когда надо будет, скажу. Кому надо будет — скажу, — затянулся махоркой. Всем видом показывал: крепкая, запашистая, истинное удовольствие от нее. Не то что ваши палочки курить. Их мужику в рот брать — кашель наживать.

Тяжелую голову Иван подпер руками, глаза на скатерть опустил, наблюдал за руками Клубкова, которые не бывали без движения. Все чувства: взволнованность, отчаяние или радость передавались через неспокойные руки.

Думал: а ведь не врет Клубков. Сколько раз жаловались лесники, что пошаливает кто-то из ключевских работников. Да что там лесники, сам видел. Плыл на неделе, а у заповедного мыска кто-то сеть кидает с лодки.

Подплыл. Палатка на берегу белеет, костер горит, женщина возле котелка орудует. В голове помутилось: незнакомый мужчина ставит сеть. Лицо белое, интеллигентное. Улыбается приветливо и — никакого испуга. Вот браконьеры пошли! Видит: перед ним работник заповедника, в форменной фуражке лесничего, со звездочкой — и хоть бы хны.

Новым райисполкомовским инструктором оказался мужчина. Старых-то Иван хорошо знал, этого еще нет. Познакомился, так сказать. Обозлился Иван крепко, как так: он должен с других порядок спрашивать, а для самого будто и законов нет — без разрешения залез в заповедник. Выгнал его вместе с бабой и палаткой, головешки от костра в воду покидал.

«Ну хам, ну хам! — твердил тот. — Я этого так не оставлю… Погодите… Мы вас!…» — и грозил пальцем.

А Иван смотрел на него и понять не мог, почему отпустил. По закону надо было акт составить, сеть отобрать. Не составил и не отобрал. Что же это в душе такое тормозящее? Попадись на браконьерстве простой мужик — все бы сделал как надо. И сети бы отобрал, и акт бы составил, и в контору притащил. Любуйтесь на браконьера. А этого отпустил. И не то, чтобы испугался. Невелик чиновник, а все-таки рука не поднялась на него…

Слушал угрозы и думал: кого подразумевает под «мы»? Ведь кого-то имеет в виду. Есть, значит, заступники.

Директору рассказал про этот случай, тот махнул рукой:

«Есть почище браконьеры. На них цельтесь».

Но как бы то ни было, от таких гостей выгода одному Клубкову. Поймаешь за рукав Александра Тихоновича, он на власть кивнет: начальству можно, а мне нельзя?

— Ну вот что, Тихонович, я на своей точке стою крепко, — хлопнул ладонью об стол, даже пальцы одеревенели. — Разберемся и с теми, кто повыше. Спросим по всей строгости, с партийной совести спросим. А с тобой… Считай, что ты не был у меня.

Клубков сидел спокойно, высоко держа еще не седую, по-медвежьи бурую голову. Потом поднялся, разгладил на груди толстый, козьего пуха свитер и вдруг тихонько рассмеялся:

— Не обессудь. На нет и суда нет. Может, с Матвеем договорюсь, а? Дома Матвей-то?

— Дома, дома. Сходи. Он не станет рассусоливать, — зло прищурился Иван.

— Сердитый ты, Ваня. Видно, совсем заработался, — сочувственно покачал головой Клубков. — Говорят, в помощники пацана дали? Какой от него толк, какой спрос. Городской…

— Не твоя забота.

— Послал его куда или сам уплыл? Лодки на причале не видно, — равнодушно говорил Клубков. — Утонет, не дай бог, затаскают по судам.

— До свиданья, Тихонович.

— Не торопись, Ваня, не плюйся. Жизнь-то она, знаешь… Всяко бывает. Вдруг да клюнет жареный рябчик в то самое место. Придешь ко мне — не оттолкну.

— К тебе не приду. Ни под каким видом.

— Что же… Плыть надо, — новым голосом, сильным и свежим, проговорил Клубков, будто не было неприятного разговора и на душе легко. Снял с гвоздика летнюю брезентовую куртку с капюшоном. — Ночевать ты меня не пригласишь, а напрашиваться грех. Утром соседи увидят, скажут: хорош лесничий! Браконьеров по ночам принимает. Худо будет, а? Глухов с работы попрет, — уронил смешок. — Поплыву домой, на Щучий. Не заблужусь, поди.

«Ты заблудишься! — чертыхнулся про себя Иван. — Ночь для тебя самое время, родней жены».

Тяжелый осадок остался от разговоров, от дум. И сна теперь не дождешься. Надолго покоя лишил.

Подбросил в печку полешко, скорее по привычке, чем по необходимости, и спохватился: рыбу забыл отдать.

Кое-как завернул в мешковину, выскочил во двор — нет Клубкова. Нигде не маячит, тьма сплошная. Не кричать же ему на все село. Растворился Александр Тихонович, будто и не было его тут вовсе, да вот — рыба.

Размахнулся, пустил сверток вдоль темной улицы. Собаки подберут.