Правая сторона

24

Охотники неслышно ушли, растворились в темноте, и Гаврила Афанасьевич отвел лошадей подальше от костра, привязал за кусты. Лошади были чужие, с соседнего кордона, и он пожалел своего коня, пропавшего на пожаре. Директор нового не обещал. Пусть пасутся, часа через два-три понадобятся, когда прогремят выстрелы и они с Артемом поедут к охотникам вниз.

В рюкзаке у Кугушева хрустальные рюмки в деревянной коробке — собственность Дмитрия Ивановича. Еще — непочатая бутылка дорогого вина. Они подъедут к удачливому охотнику и наполнят рюмки. «С трофеем вас, Павел Васильевич».

И тот должен выпить над тушей марала. Это тронет его, он почувствует благодарность к людям, подарившим ему ни с чем не сравнимые ощущения.

Ивану с Артемом — свежевать зверя да нахваливать.

Пока мужики балагурили возле костра, развиднелось. И хотя солнце еще пряталось за горами, томилось там, день начинался. Попискивали сеноставки под деревьями, резали траву острыми зубами, волокли к норкам, складывая аккуратными стожками. Готовились к зиме. Кедровки и вездесущие вороны перепархивают с дерева на дерево, озабоченно крутят головами — промышляют свое.

— Не слыхать что-то нашего дударя, — сказал Анисим.

— Услышим, — уверенно произнес Гаврила Афанасьевич. Он сперва осерчал, увидев мужиков на перевале, а потом решил — пригодятся тащить, грузить. Настроение у него светлое, на мужиков смотрел свысока.

— Кабы заместо быка на охотничка-то медведь не вышел, — засмеялся Анисим. — Бывает. В прошлом году мы с Иваном ходили на рев, было там дело. И смех, и грех.

— Медведь заместо быка? — не поверил Артем.

— Ага, послали нас определить, где маралы скопились. В одном распадке у гольцов много их сбилось. Иван с тетрадкой возле палатки сел, а я как раз новую дудку сделал. Дай, думаю, попробую. Отзовется кто или нет, — Анисим оживился, сел. — Ушел я в распадок, под кедрой с дудкой встал, дударю. Отозвался маралишка. По голосу — бычок лет трех-четырех. Я — ему, он — мне. Перекликаемся. Голос все ближе, ближе. Идет, значит. А мне интересно стало, жду. Вдруг слышу, впереди вроде бы ветка сухая треснула. Что такое, неужто бык так быстро прискакал, не галопом же он ко мне бег. Бык ведь медленно на голос идет. Идет, идет, постоит, осмотрится, потом — дальше. А этот прямо заполошный какой-то. Дай, думаю, выгляну. Что за бык такой дурной. — Анисим усмехнулся хитро, отодвинулся от костра, куда Кугушев бросил сушняка. — Выглянул я, и, верите, волосья на голове ворохнулись. Медведь! Этак потихонечку крадется к моей кедре. Пипкой на конце носа крутит вовсю, нюхтит. Увидел меня, рявкнул с испугу, глаза вылупил и, как человек, когда удивительное что видит, моргает ими. Не поймет, значит, что за чудо такое. Подкрадывался к маралу, а нарвался на мужика.

— Ну, а ты? — спросил Кугушев добродушно.

— А я че? Стою, как остолоп. С дудкой-то.

— Штаны не замочил? — поинтересовался Тихон, раздувая костер и жмурясь от дыма.

— Тебя бы туда, — незлобно смеялся Анисим. — К тебе медведь прет, а у тебя ни ружья, ничего. Одна дудка.

— Вот и отдал бы ему дудку. Быков подманивать, — подзадоривал Гаврила Афанасьевич. — Непонятливый ты оказался.

— Ежели попросил бы — отдал.

Теперь уже все смеялись, но как-то несмело, будто прислушиваясь к чему. Быстро замолкли.

— Это че! — загорелся Кугушев. Даже на колени привстал, чтобы лучше видеть лица слушателей, не в пустоту говорить. — В прошлом году, как снег сошел, старуха и говорит мне: чё, мол, сидишь, сходи в кедрач возле солонца, может, осталась прошлогодняя шишка, собери. Пошто не сходить? Собрался, кобелишко со мной. А тоже — ружья не взял. Один пустой мешок в руках. Зачем ружье, когда идти близко. Подхожу к одному кедру, ищу под ним. Несколько штук попалось. Обрадовался. Хорошо, старуха надоумила, а то бы все остатки белка взяла. Вдруг слышу, кобелишко залаял. Да не как на белку — гав-гав, спокойно, а с подвывом, как на большого зверя.

— Стой! — крикнул Анисим и, подняв голову, прислушался.

Тишину резал серебряный звук трубы.

— Кто это? — выдохнул Артем, поражаясь необычности звука.

— Кто как не бык? — проговорил Гаврила Афанасьевич.

— Ну да, это Иван дударит, — хмыкнул Анисим. — Я его голос знаю.

Снова раздался рев, но уже грубее, могучее, с хрипотцой.

— Вот теперь бык, — шептал Анисим.

Гаврила Афанасьевич полез в рюкзак, потянул сумку с биноклем. Сумка зацепилась за коробку с рюмками, старик, нервничая, тянул ее сильно, чуть рюмки не выронил.

Снова молодым быком продудел Иван. Задиристо, отчаянно: я народился, созрел, почувствовал инстинкт к продолжению рода, отдай черноглазую маралушку с мягкой шерсткой на шее. Старый бык грозно ответил: не отдаст без драки, и шел на дударя, раздраженно трубя. Когда Иван замолкал, тот сам подавал голос, словно опасался, что соперник струсил и хочет уйти безнаказанно. Гаврила Афанасьевич смотрел-смотрел в бинокль, ничего не увидел.

— Дай-ка, — попросил Анисим, прилипая к окулярам. Он, наверное, тоже ничего не увидел, потому что полез на обломок скалы, под которой змеилась тропка.

А голоса уже сблизились, и старый бык разглядывал, наверно, ельник, где прятался неопытный двухлеток.

— Бык, — пробасил Анисим, не отрывая глаз от бинокля.

— Где? — подскочил Кугушев. Руки у него тряслись.

— Вон внизу одинокий кедр стоит. Под ним зеленое пятно — охотник. А с поляны, правее, бык идет. Вот остановился, смотрит. Вот снова пошел.

— Точно, — шепотом согласился Кугушев, будто боялся спугнуть зверя своим голосом. — Сейчас… сейчас…

— Дай, — протянул руку Артем.

Приник к окулярам, и расстояние исчезло. Где же этот кедр? Ага, вот он. А правее? Он видел только высокую желтую траву, не понимая, где же Анисим разглядел марала. Голые ветки какого-то кустарника, суковатые, блестящие. Вот они качнулись. По брюхо в траве, рыжеватый, с подпалинами, марал сливался с местностью, Артем едва различил его. Шевельнулись рога, бык приподнял морду, нюхает воздух. Сейчас затрубит.

— Метров двести осталось, — волнуясь, сказал Артем. — Вот осматривает, идет к пихтачу.

— Сейчас стрелит, сейчас… — ждал Кугушев и потянулся за биноклем. — Ну, стреляй!

Мужики напряженно ждали. У Артема было такое ощущение, будто не марал, он сам идет доверчиво на затаившуюся под кедром смерть и чувствует на себе черный зрачок ствола. Палец на курке сжимается, обдает холодом…

Старый бык протрубил, не находя противника. Возмущение слышалось в его реве. Почему юнец не выходит на открытое место? Артем подумал, что это последний крик старого самца. Сейчас прогремит выстрел и эхом отдастся в скалах. У него гулко стучало сердце, ломило виски от напряженного ожидания, и он даже дыханье задержал, чтобы лучше слышать. Опустив голову, смотрел, как ползла пятнистая божья коровка по рукаву штормовки. Ползет-ползет, остановится, шевельнет усиками, и дальше.

— Он че это? — оборотился к мужикам Кугушев.

Анисим поскреб в бороде, что-то хотел сказать, да так и остался с открытым ртом — слушал. На него изумленно и испуганно смотрел Гаврила Афанасьевич. Рябое лицо побледнело. Губы дрожали.

— Он че же это? — спросил трудным голосом и опустился на траву. — Пошто не стреляет? Уйдет ить бык!

Артему почему-то стало казаться, что выстрела вообще не будет. Божья коровка, расправив тонкие мятые крылышки, улетела вниз, он проводил ее завистливым взглядом — она увидит то, чего отсюда не видно.

Тихон поднялся, взял бинокль, смотрел-смотрел, вернулся с камня, положив уже ненужный бинокль на рюкзак.

— Отохотничались. Ушел бык…

Ему никто не ответил. Анисим, кажется, не удивился, лег на спину, положив руки под голову, задумчиво покусывал травинку.

Охотники пришли через час. Оба устало прилегли у кострища, молчали. Мужики тоже молчали, боясь приставать с расспросами, выжидали, не сводя глаз с потного лица гостя.

Кугушев полез в рюкзак, нашарил бутылку, но вынуть не решился, не знал, как быть, что делать дальше. Слишком уж все не по-задуманному вышло.

— Павел Васильевич, — не вытерпел Кугушев. — Дак что получилось?

Но тот вяло махнул рукой и досадливо поморщился.

— Плохой из меня охотник… Да и смертей слишком много перевидел, — сказал он, переводя дыхание, и виновато улыбнулся.

К обеду спустились на кордон. Жена Кугушева приготовила знатный обед, и хотя вернулись без добычи, весело было за столом. Мужики, осмелев, балагурили, рассказывали охотничьи байки. Выбирали из своей жизни самые неудачливые дни, хотели успокоить гостя. Павел Васильевич смеялся вместе со всеми. Только Глухов погрустнел, льдистые глаза его были озабочены. Выбрав момент, когда за столом притихли, сказал:

— А что, Павел Васильевич, не повторить ли нам охоту?

— Зачем, — с досадой сказал гость. — Я ведь не отдыхать приехал. У меня дела. Да и, откровенно говоря, не нравится мне убивать. Вы уж меня извините.

Дмитрий Иванович принужденно засмеялся и, подумав, что смех тут совсем неуместен, замолчал и только уважительно покачал головой, показывая мужикам — дескать, вот он какой, гость наш. Великодушный охотник. Мог убить, а пожалел.

— Павел Васильевич, — сказал Иван, — у меня дома рога есть маральи. Великолепные рога, редкие. Можно, я их вам подарю в Полуденном? Мне они ни к чему.

— Ну, что вы, — смутился гость.

— А я дарю свою картину «Рев», — прогудел Анисим.

— Что вы, братцы, что вы! — замахал руками Павел Васильевич. — К чему такая щедрость? За какие заслуги?

— Вы заслужили, Павел Васильевич, — гудел Анисим. — Мы это от чистого сердца, не подумайте про нас худого.

— Видно, вы понравились нашим мужикам, — сказал гостю и Глухов. — Так что не обижайте их, примите подарки.

А потом, на берегу, директор отозвал Ивана, ни о чем не спрашивая, в упор смотрел холодными глазами.

— Он на самом деле не стал стрелять, — сказал Иван и понял, что Глухов не верит ему и, наверное, не поверит. Круто повернулся и пошел к мужикам, которые, окружив гостя, говорили ему что-то веселое, смешное. Наверное, опять рассказывали свои байки.