Правая сторона

23

Гаврила Афанасьевич поставил со старухой сети по тихой воде возле каменистого островка, покрытого камнями да жиденькими кустиками маральника.

Место знал как проверенное, уловистое. Берег островка круто обрывался, и так же круто начиналась глубина. Там, в зеленом сумраке, среди темных, как тени, косматых от водорослей камней любили стоять таймени, поджидая стайку рыбьей мелочи.

Не единожды здесь (заповедник заповедником, но есть надо) Гаврила Афанасьевич, задыхаясь от подпиравшей к горлу радости, вытягивал в лодку вместе с крупноячеистой сетью пудового тайменя, отливающего живым пламенем. В ячею помельче хорошо шли крыластые малиновые хариусы. Ровные, как на подбор. В две ладони каждый.

Надеялся, что и на этот раз любимая сеть, выкрашенная старухой зеленой анилиновой краской, под цвет воды, не промахнется, зацепит какую-нибудь рыбину под жабры, и тогда хозяйка украсит стол чугунком с жирной ухой и сковородкой с розовато-золотистыми кусками жареного хариуса. Готовить рыбу старуха умела.

Он так явственно представил вкус, цвет, струящийся во все углы тонкий дух озорной благодати, что в ноздрях защекотало. Давно уже не едал такого. Рыбачил в последнее время редко. Кости ломило.

И когда после трудов сели ужинать при свете керосиновой лампы, он отставил стакан с чаем.

— Давай кислухи, мать.

— С какой такой радости? — спросила она.

— Чтобы сети не пустые пришли. Гости-то какие будут.

В другой раз отказала бы, не любила, когда старик выпивал без причины, но тут нельзя не дать. Безропотно взяла с полки стеклянную банку и полезла в подпол.

Потом легли спать. Все дела, отпущенные на день, переделаны, и нечего зря жечь керосин. Старуха повернулась к стенке, глубоко и освобождение вздохнула от больших и малых забот, легко ушла в сон.

Старик ворочался, умащиваясь то на левом, то на правом боку, а все попусту. Даже зевоты не было. В голове ясность, словно не поздний вечер, а утро. Веки легкие, не отягощены близким сном. Кислуха хмельная, и та не помогала.

— Да угомонись ты, леший, — шипела на него старуха сквозь сон и колола в бок острым локтем. Но он только кряхтел, отодвигаясь, и покорно глядел в темный потолок.

За печкой нудно скрипел сверчок. Звонкий какой-то попался, змей, устали не знает; Как начнет пилить с вечера, до утра не стихает. Надоел — спасу нет. Пробовали веником выметать из-за печи. Не выметается, в щель, видно, хоронится. Брал у Матвея, сыпал ядовитый порошок. Сам чихал от него, а сверчку ничего не сделалось. Неделю молчал, ждал, когда противный дух выветрится, а потом снова запел и отдыхал реже — наверстывал свое. Так и плюнули: скрипи, шут с тобой.

Сверчок скрипит, ходики на стене тикают, отсчитывают минуты. До утра долго. Гаврила Афанасьевич полежал немного, прислушиваясь к привычным домашним звукам. Голова не туманилась сном, в теле бодрость, будто в озере окунулся, и он, осторожно, высвободив из-под одеяла ноги, спустил на пол, на ощупь обул сапоги, пошел к двери, шаря руками перед собой, чтобы не наткнуться впотьмах на что-нибудь и не потревожить этим старуху.

Ночь стояла светлая. Молодая луна висела над домом, обливая поляну и недалекий березняк синим мерцанием. В березах вскрикивали совы, наводя тоску на мелкую птицу, забившуюся по дуплам и гнездам. От берега, растушеванного тьмой, долетал убаюкивающий плеск.

«Как бы ветер откель не сорвался, змей. Раскачает волну, все испортит», — зевнул старик и поскреб в затылке, озабоченно озирая небо. Небо ему понравилось звездной безмятежностью. Погода сулилась тихая, ясная, и Гаврила Афанасьевич успокоенно сел на ступеньку, уронив руки на колени.

Сиротливо во дворе, тихо. Ни коровьего мыку, ни петушиного крику. Никакой живности. А какое хозяйство без живности? И голодно, и скучно.

Как-то в Полуденном Тихон и говорит ему:

«А что, Гаврила Афанасьевич, у нас недавно свинья опоросилась. Соседи поросят разобрали, а парочку мы себе оставили, так я одного уступлю тебе, потому как сочувствую».

Обрадовался случаю Кугушев. Сунул поросенка в мешок, и на берег. А на дамбе, как на грех, Ларион сидел. Будто его дожидался.

«Ты не домой ли?» — поинтересовался он.

«А тебе какая печаль?» — Гаврила Афанасьевич все еще злился за муку.

«Я как раз в те места собираюсь. Цепляй лодку, все ж горючее целей будет. Да и веселее на пару».

Зачесал затылок старый лесник. Вдали вроде северянка разгуливается; бензин опять же неплохо бы сэкономить. И как ни клял себя потом, что случай с мукой не пошел впрок, привязал к корме «Дозора» свою дюральку, а сам с мешком полез на палубу.

Отплыли от Полуденного. Ларион достал из шкафчика бутылку, стаканы, разлить хотел, да спохватился:

«Как же мы без закуски-то? Подержи штурвал, я на камбузе чего-нибудь сварганю…».

Взвизгнул поросенок в мешке, которого Кугушев оставил на палубе. Сначала значения этому не придал, а когда дошло до него, и он, бросив штурвал, побежал на корму, где был камбуз, Ларион уже смолил поросенка на керогазе.

«Ты че же делаешь, змей!» — не своим голосом кричал Кугушев, плача мелкими злыми слезами, виня не столько шалопутного моториста, сколько себя.

Так и съели поросенка, не доехав до кордона. Вспомнил Гаврила Афанасьевич Лариона, помянул нехорошим словом, вздохнул, копаясь в памяти.

В конце двора, огороженного жердяным заплотом, что-то звякнуло, потом еще. Звук казался знакомым. Так звякала собачья алюминиевая чашка, когда ее вылизывали.

— Ты ли, че ли? — спросил Гаврила Афанасьевич, вглядываясь в голубой мрак двора. Он различил легкую тень, которая мельтешила у забора, елозила донышком алюминиевой чашки по камням. Слышалось осторожное чавканье.

Догадался старик, что это пришел волк и доедает хлебные корки, которые днем побросали в чашку и залили супом.

«Старость, видно, и волку не в радость, — думал сочувственно. — Шастал по тайге, шастал, а без зубов-то не шибко кого добудешь».

Жалко стало зверя, который, как и он, был в свое время молодым и сильным, а теперь одряхлел, ноги едва носят. Может быть, помирать ему пора, но не помирается, брюхо все еще пищи просит, а добывать ее труднее день ото дня, вот и вылизывает собачью чашку.

Волк закончил свое дело, лениво встряхнулся, звучно облизываясь, сделал к крыльцу несколько шагов, потянулся на лапах, с хрустом разминая кости, сел.

— Ну че? — засмеялся тихонько Кугушев. — Оно и можно жить, а? Сиди, сиди… Вдвоем-то нам и веселее.

Длинную жизнь одолел Гаврила Афанасьевич. Давно мог уйти на пенсию, но не ушел, потому что не представлял себя без кордона, без тайги. Перевал остался позади, наверно, недалеко осталось идти. Силы пока есть — идет. Из всех же картинок, виденных за долгий путь, почему-то вспоминаются только военные, партизанские, будто лишь из этого вся жизнь состояла.

Взвод, в котором он воевал, попал в окружение, слился с партизанами в белорусских лесах, там и бил фашистов Гаврила Афанасьевич. Вот это запомнилось крепко. Все же остальное: и раннее детство, которое к старости вдруг особенно ясно проявляется в памяти, и юность, и зрелые, послевоенные годы, хотя тоже помнятся, но не такие дорогие и как бы стоят в сторонке, не затеняют самого главного жизненного отрезка.

Гаврила Афанасьевич, бывало, выпьет с мужиками и начинает про свою партизанскую жизнь, про то, как немецкого офицера, «языка», в лес на горбу тащил, про другие свои подвиги рассказывал, перемешивая то, что было и чего не было. Кто верит ему, поддакивает, а иной заметит, что не все гладко складывалось: и сами в плен попадали, и отступали, и в окружении бывали. «Оно, конечно, — скажет Кугушев. — Всяко бывало, но ведь побили мы их».

Очень обрадовался Кугушев директорскому сообщению, что к нему на охоту приедет уважаемый человек, ветеран войны. Растревожилась душа старого солдата. Сами по себе стали припоминаться имена товарищей и командиров, с которыми шел по войне, названия населенных пунктов, им и товарищами освобожденных.

Вспомнился вдруг сын, белоголовый рослый Николай, черты лица которого давно забыл, помнил лишь имя. Подумал, что если бы Николай вернулся с фронта, то был бы уже пожилым мужиком. Пожилым его представить не мог и вздохнул.

Поежился. Зябко стало в исподнем белье. Видно, роса упала. Пошел в дом.

Волк ушел только утром, когда старик собрался проверять сети, А когда солнышко выползло из-за гор и вода заблестела битым стеклом, к кордону причалил «Дозор».

Первыми спрыгнули на берег Иван и Артем. Потом Глухов. Следом на трап ступил высокий пожилой мужчина в долгополом зеленом дождевике.

Дмитрий Иванович, в легком плаще, накинутом на серый костюм, в начищенных ботинках, стоя у самой воды, с готовностью протягивал руку. Мужчина отмахнулся от протянутой руки, сошел самостоятельно. Небрежно поправил седые волосы, с интересом оглядывал окрестности: дом на берегу, приземистую баньку, сарай с покосившейся крышей, огород с желтыми шляпками подсолнухов.

Все ему тут понравилось. И местность, и сам хозяин, растроганный приездом гостя.

Он восхищенно качал крупной головой, повторял:

— Хорошо, братцы, очень хорошо.

Директор с Павлом Васильевичем вошли в дом. Следом за ними Ларион внес туда саквояж Глухова и вернулся на крыльцо, где сидели Иван с Артемом. Из кухни бил запах жареной рыбы, тоненько позванивало расставляемое стекло. Эти запахи и звуки не давали покоя Лариону. Он то садился на крыльцо, то вставал, прохаживался перед окнами, притворно вздыхая.

— Как думаете, нам-то нальют, нет? — беспокоился он.

— Вот забота, — усмехнулся Иван. — Чего ты маешься? Ты свою норму выхлестал. Тебе теперь до конца дней можно не пить.

— Сказанул, — обиделся тот. — До конца дней. Тогда уж лучше и не жить больше. Зачем мне такая жизнь.

— Анисим живет, не умирает, хотя ему и на дух ее не надо.

Появился размягченный Кугушев.

— Пошли в избу, мужики. И ты, Ларион, тоже. У меня ноне праздник.

Однако выглянул Дмитрий Иванович и спровадил моториста к катеру. От греха подальше.

Иван с Артемом вошли, выпили по рюмке коньяка и налегли на закуску. Сети старика не промахнулись. Жарко дымились тарелки с ухой. На блюдцах сочно розовел жареный таймень.

За столом произносили тосты: за гостя, за будущую охоту. Иван с Артемом больше не пили и, поблагодарив, поднялись.

— Куда же вы? — удивился Павел Васильевич. — Так мало!

— Им больше нельзя, — объяснил Глухов. — Они сейчас туда, на перевал. Разведают, как и что. Там и ждать вас будут утром.

— Ну, если так, то, может, вы и правы.

Гаврила Афанасьевич скоро опьянел, смотрел на Павла Васильевича не мигая, и его уже давно подмывало побеседовать с городским гостем по душам, рассказать про свою жизнь, но старуха настороженно на него поглядывала, и он, побаиваясь ее, терпел.

Иван с Артемом взяли на «Дозоре» рюкзаки и небыстро зашагали вверх по змеившейся между скал тропе, в противоположную от гари сторону.

Шли, не останавливаясь, шаг за шагом поднимаясь в гору. Склон был южный, редколесный, и солнце казалось не по-осеннему жарким.

До перевала добрались часа за два. Там прохладнее. Обдувало со всех сторон. Возле самой тропы, под старым кедром, тлел костер. Возле него лежали Анисим и Тихон.

— Здорово были! — удивился Иван, снимая рюкзак и присаживаясь к мужикам.

— Здорово, — откликнулись те.

Анисим негромко смеялся. Зубы у него Крупные, но редкой белизны. Доволен, что видит Ивана. На Артема же посмотрел как-то иначе. А может, Артему так показалось.

Иван повел носом, деланно задумался. Пошуровал в золе прутиком, выкатил подрумяненную картофелину.

— Ну, нос! — восхитился Тихон. — Сквозь землю видит. С таким носом без кобеля в тайге можно.

Лесничий повалял картофелину в сухой траве, потер о полу штормовки, разломил. Белая, рассыпчатая, подал половину Артему.

— Как вы тут оказались? — спросил Анисима.

— Да вот шли, покушать сели.

— Куда шли?

— Черники хотели подрать, — хитро сощурился Анисим.

— А серьезно?

— Тропы с Тихоном спаровались почистить, да завернули сюда посмотреть, как охотничать будете.

— И пять километров крюку дали?

— А чего нам, — сказал Тихон, ковыряя прутиком в золе.

— Не видали, как марала бьют?

— Видали, да уж забыли, — произнес Тихон каким-то серым, без интонации голосом.

Иван доел картошку, вытер рот и прилег у костра. Прикрыл лицо фуражкой. Одну бледную щеку видать.

— Марал внизу есть? — глухо спросил он.

— Есть, — отозвался Анисим. — Следов много.

Артем отошел от костра, осмотрелся. Далеко, в кристальном, по-осеннему чистом, без дымки, воздухе синели гряды гор и напоминали застывшие волны северянки. А внизу под ногами раскинулась долина: редкие кедры, болотца, замшелые камни с бегущими между ними частыми ручьями. Маралы сейчас там. На гольцы упал снег, и они спустились. Забыли о выстрелах. Заповедник. Подумал, что завтра карабинный выстрел расколет тишину, и не по себе стало.

Вернулся к костру, где Анисим строгал веточку самодельным ножом, а Иван сидел напротив.

— Так-то оно так… — строгал Анисим веточку. Уже всю исстрогал, отбросил. Не глядя, нашарил рукой камешек, стал точить лезвие: чирк-чирк. — Сегодня мы лишний катер хотим, завтра нам вертолет подай.

— А че, — хохотнул Тихон. — Тайга вона какая, зверя много. Кто его тут пересчитает. На одного больше-меньше, нет разницы.

Анисим все вострил лезвие, пробовал ногтем и снова: чирк-чирк, но уже упорнее, сердясь.

— Верно, это не колхоз. Там приехали, пересчитали коров, подняли бумаги: ага, одной недостает. Где она? Отвечай. А тут… — отбросил камешек, сунул нож в ножны, даже остроту проверять не стал. — Ежели кто и поинтересуется, ему: иди в тайгу, считай.

Иван хмуро молчал. Не глядел ни на мужиков, ни на Артема. Щурился в сторону, на соседний хребет, где барахталось солнце, — никак не могло закатиться.

— А ему че, охотничку-то этому, — продолжал Тихон. — Ты, Иван Прокопьич, подманишь дудкой быка, а на курок надавить дело нехитрое. Забава, одним словом. Ему, вишь, позабавиться надо. Может, и мне взять ружьишко да в тайгу, а?

— Возьми-возьми, — мрачно пробасил Анисим. — Сразу акт в зубы.

— Я вот о чем думаю, — привстал на колени Тихон, — и никак не могу уразуметь. Ответь, Прокопьич, ты пограмотнее нашего.

— Ну? — отозвался Иван, все еще глядя на хребет.

— Вот какой интерес меня берет. Природа — она, значит, наша, общая, — загреб руками в кучу. — Всем нам принадлежит.

Иван, соглашаясь, качнул головой.

— Тогда почему одному можно, другому запрет? Почему одному закон не дозволяет охотиться, а другому — пожалуйста? Ответь, Прокопьич, а то я че? Мужик неграмотный.

— Я знаю, какой ты неграмотный, — усмехнулся Иван. — Но все равно я тебе отвечу. Да, в заповеднике охота запрещена. Всем запрещена. И начальству, и рабочим. Ты ведь на это намекаешь? Ну так скажи, охотится у нас тут кто-нибудь? Нет, не охотится, так что на закон не греши. А сегодня особый случай. Директор выписал разрешение на отстрел одного марала. Из шкуры изготовим чучело, поставим в конторе или в клубе. Может, постепенно музей сделаем. Заповедник.

— Раньше про музей не думали, — хмыкнул Тихон.

— Раньше не думали, а теперь думаем, — перебил Иван. — А в том, кто убьет марала, я ли, Матвей ли, или кто другой, разницы не вижу. Вот решили уважить человека. Нам охота не в диковину, а ему интересно. Пусть надавит на курок, что особенного. Он же с собой марала не повезет в город, мясом торговать не будет.

— Так-то оно так… — покачал бородатой головой Анисим.

— Ну, а что не так? — спросил Иван. — Что тебе не нравится?

— Черт его знает… Я и сам не пойму. Все вроде верно. Есть лицензия… И тебе, Иван, верю. Знаю, на худое ты не пойдешь. Сам себя уговариваю, что все правильно, а душа, она противится и не соглашается никак.

— Дак ведь мяса дадут, — ввернул Тихон неизвестно к чему и не то засмеялся, не то закашлялся от дыма. Не поймешь его. Артем это серое, неприметное лицо видел каждый день, а то и по нескольку раз на день, а запомнить его не мог. Неуловимое какое-то, незапоминающееся, а язык колючий.

— Мясо — для брюха, — ответил задумчиво Анисим. — Мясом душу не накормишь. Ей что-то другое требуется.

Иван молча поднялся, отряхнул штаны от сухих стебельков и хвоинок. Солнце уже перевалило за гребень, напоролось на каменное зазубренное острие, прорвалось желтком, из него ударили прямые лучи по низким облакам.

— Пошли, Артем, вниз, посмотрим, как там.

Артем поднялся, но Иван тут же передумал, сказал, что он сходит один. Вдвоем они могут испугать зверей, и те уйдут из долины…

Разожгли пожарче костер. Анисим приволок кедровую колодину, закатил в огонь. Эта колодина долго греть будет, всю ночь.

Артем долго не спал, ждал Ивана. Прислушиваясь к ночным звукам тайги, думал, почему Иван не захотел взять его с собой, может, лесничему захотелось побыть одному? Скорее всего, так и есть. Задумчив сегодня Иван.

Некоторое время Артем дремал, ворочаясь с боку на бок. Грел то спину, то грудь, то ноги, удивляясь мужикам, которые преспокойно спали на кедровом лапнике и, кажется, не чувствовали ни жары, ни холода — привычные ко всему.

На какое-то время он забылся и проснулся от явственного цоканья подков. Рядом с ним лежал, закутавшись в штормовку, Иван, а в стороне, на фоне звездного неба, маячили угольные силуэты всадников. У переднего за плечами торчал ствол карабина.

Звеня удилами, кони подошли ближе. Всадники посмотрели на спящих и неторопливо спешились.

— Подъем! — ласково пропел Гаврила Афанасьевич. — Давайте, мужики, пора. А то все проспим, — он нисколько не удивился, увидев тут Анисима с Тихоном. Рассудил, что прислал Глухов — для какой-нибудь помощи.

Иван поднялся. Гаврила Афанасьевич говорил ему:

— Ты, Прокопьич, с Павлом Васильевичем едешь вниз, а мы тут останемся, на перевале. В случае чего, дудкой дашь знак, и мы придем свежевать тушу. — Кугушев гордился своим положением. Ни к кому другому, а к нему приехал поохотиться такой уважаемый человек.

— Ясно, ясно, — сонно отвечал Иван. Он достал из рюкзака нож, прицепил к поясу под штормовку. Вынул завернутую в тряпицу кедровую дудку. Легонько продул, сунул в боковой карман штормовки.

Небо едва посветлело. На востоке, над тенями хребтов, проклюнулась робкая алая полоска. На лиственнице уже ссорились кедровки, вскрикивали визгливо — с утра пораньше.

— Вы готовы? — спросил Иван спутника.

— Да, да, разумеется, — ответил тот торопливо и поправил на голове капюшон. — Свежо как. — Заметил Анисима. Кивнул ему и тут же, ссутулившись, отвернулся.

Иван посмотрел на Артема, сидевшего у костра. Артем не видел глаз Ивана — скрывала темнота, но чувствовал их, ощущал на себе. Снизу лесничий казался огромным, тьма увеличила его силуэт, раздвинула в ширину и высоту.

Силуэт лесничего качнулся, зашагал в утреннюю синь долины, стелющуюся под ногами в зыбком тумане.

Мшистая тропка пружинила под ногами, приятно на нее ступать. С горы — не на гору. Успевай переставлять ноги с места на место.

В низкорослом пихтаче спугнули невидимую стайку рябчиков. Слышно было, как птицы шарахнулись от людей в темный ельник.

Не останавливаясь, спускались вниз, в расходившийся туман, и скоро достигли долины. Туман парным молоком лежал на травах. Роса на листьях матово светилась. В камнях звенел ручей. Иван остановился, подумал и свернул к ручью.

Между камней, поросших зеленоватым лишайником, проступала быстрая черная вода. Пошли по течению, шурша высокой мокрой травой, обходя скользкие глыбы камней. Иван остановился на лысом бережке, низко оплывшем над водой.

— Глядите, — сказал он, отступая. Павел Васильевич стал смотреть на журчащую ледниковую воду, от вида которой пробирала дрожь, на кусты карликовой березки и молочая, обступивших берега. Иван объяснил: — Вниз глядите, под ноги.

На влажной почве проступали следы — глубокие отпечатки раздвоенных копыт. На их дне блестела вода, просочившаяся из земли.

— Это маралий след? — догадался Павел Васильевич, чувствуя себя неловко: пришел убить зверя, следов которого не знает и без помощи провожатого не нашел бы их.

— Маралу́шка прошла, — проговорил лесничий негромко. — У быка копыто округлое, а у маралухи лодочкой. Видите, удлиненная такая туфелька.

— Ишь ты, туфелька, — добродушно усмехнулся Павел Васильевич, вспомнив, что этого проводника директор нахваливал и, судя по всему, не зря. Знающий проводник, ничего не скажешь. Молчалив только. Павел Васильевич пытался вызвать спутника на разговор, но тот отвечал неохотно, и Павел Васильевич тоже замолчал. Но не обиделся. Слышал, что таежники — молчуны.

Они находились у подножия склона, редко поросшего пихтачом, карликовой березкой. Кое-где громоздились кедры, не слишком высокие, но коренастые, с могучими стволами и раскидистой кроной.

Место Ивану понравилось. Он вынул кедровую дудку, напоминающую рожок, осторожно приложил к губам.

Резкий серебряный звук пронесся над долиной, такой неожиданный и странный, что Павел Васильевич на мгновение онемел. Это был крик молодого быка, таинственный и прекрасный. Наступила осень, и ему, созревшему, страстному, колкий горный воздух будоражит кровь. Истомленный одиночеством, он зовет самку. Это его первый крик, неуверенный, ломкий и нетерпеливый.

Замер рев, ответом — эхо прокатилось по горам, пронеслось над затаившейся долиной, над перевалом и замолкло где-то далеко-далеко.

Павел Васильевич зачарованно смотрел, как Иван снова поднимал дудку, как набрал воздуха в грудь, все это — и сам проводник, и этот звук — казалось ему воскресшим из давно забытой сказки.

На этот раз Иван дудел пронзительнее, еще нетерпеливее и, едва замерли последние колебания воздуха, оба прислушались, стараясь не дышать. Павел Васильевич даже вздрогнул, когда с их же склона протрубил густо и хрипловато старый бык. Он сначала подумал, что вернулось искаженное эхо, но по напрягшемуся лицу проводника догадался: это — не эхо.

Грозно ответил старый бык на призыв двухлетка. Он, старый марал, еще силен. Крепко стережет свой гарем из черноглазых маралу́шек и готов столкнуться с любым, кто посягнет хотя бы на одну из его тонконогого табунка.

— Наш вызов приняли, — сказал Иван спутнику, лихорадочно блестя глазами. Дудка в руке дрожала. В ней рождались новые звуки.

— Где он? — Павел Васильевич быстро скинул с плеча карабин, опустил приклад в податливый мох.

Когда Глухов предложил ему поохотиться, он согласился без особой радости: «Какой из меня, к черту, охотник? Да и времени нет». Директор уговаривал: «Вы там не одни будете. Вам помогут. А насчет времени, только день-два и потеряете. Зато сколько у вас останется впечатлений. Не пожалеете, Павел Васильевич». Его и раньше там, в городе, друзья приглашали на уток. Он с усмешкой отказывался, а потом с недоумением слушал, как пожилые, солидные люди взахлеб рассказывали о своих переживаниях на охоте, хвастали одной добытой уткой, будто это невесть какая радость. Теперь и он почувствовал непонятное волнение. Проснулся в нем инстинкт охотника, древний и жгучий, сладко и тревожно ныло сердце.

Зыбкая, болотистая почва пружинила под ногами, на замшелые камни ступать было опасно, но Павел Васильевич быстро шел за проводником, старался не отстать, и уж когда совсем выбился из сил, попросил, стыдясь самого себя:

— Если можно, потише. Сердце вот-вот выскочит.

Иван смутился. На самом деле, зачем так бежать, надрывать пожилого человека. Вон как тяжело дышит. По этим горам с молодым сердцем не разбежишься, а ему, да еще с непривычки — подавно. Или, может быть, злюсь на него? А в чем он виноват? Что согласился? Пусть ухлопает быка. Велика ли убыль. Лишний катер заповеднику будет. Но припомнились слова Анисима: «А завтра вертолет захотим», и настроение совсем испортилось.

К чему эта дурацкая, никому не нужная охота? Можно было бы прокатить Павла Васильевича по озеру, сводить к водопаду, ну, наконец, просто показать тайгу, сходить с ним на рев, но без ружья. Подманил бы ему быка — смотри, сколько хочешь. Так нет, нужно убить. Может, ему маральи рога хочется привезти? Мода на них, что ли… Так рога можно найти, у мужиков валяются по сараям еще со старых времен. Да что там у мужиков, отдал бы те, что висят дома, в кухне. Великолепные рога. Такие не стыдно повесить в городской квартире, не стыдно показать друзьям. Так нет… — И снова вставало перед глазами ехидное лицо Клубкова. «Вот-де ваша справедливость, Ванечка. Мне лицензии не нашлось, а начальству — пожалуйста…».

Вошли в пихтач. Пихты черны и остры. Рассвело, а под низкими ветвями стелется густая тьма.

— Павел Васильевич, здесь мы расстанемся. Я задержусь, а вы пойдете дальше. Видите, ниже поляна, на ней кедр? Ложитесь под кедр, ждите. Я отсюда дударить буду. Если метров на сто подпустит, попадете?

— Должен попасть, — заверил спутник. — Я стрелок-то был неплохой. — Он посмотрел на далекий кедр и почему-то ощутил неуверенность. Так хорошо идти вместе с опытным проводником, который знает тайгу, а она — его. Для него же, чужого человека, тайга непонятна, пугающа.

Он привык к светлым равнинным лесам, где, если прислушаться, можно услышать гул автострад. В этой глуши — жутковато ему. Незнакомые деревья, травы, кустарники.

— Получше замаскируйтесь, — учил Иван, приглядываясь к Павлу Васильевичу. Протянул руку, взял тяжелый и прикладистый карабин. Увел назад затвор, вместе с которым выполз рыжеватый, в смазке, патрон. Положил карабин на локоть согнутой руки, потянул затвор сильнее. Патрон выскочил с сухим щелчком. Поймал на лету, а на месте выпавшего — другой патрон. Все нормально. — Это охотничий карабин «Лось». Пуля тяжелая, убойность страшная, так что приклад крепче к плечу прижимайте, а то отдача… — сказал Иван, не глядя на Павла Васильевича, и сел на зеленый валун, наблюдая, как медленной, стариковской походкой, ссутулившись, уходит охотник, как покачивается в руке карабин. Хотел закурить, но вспомнил, что нельзя. Зверь учует дым. Сорвал веточку пихты, размял в зубах колючие терпкие иглы. Во рту стало горьковато и свежо. Он всегда так делал перед охотой, чтобы изо рта отбить запах — зверь может учуять.

Охотник, между тем, подошел к кедрачу, огляделся, ища глазами проводника. Не нашел. Пихтач темен, не просматривается. Постоял немного и, не выпуская оружия, стал ломать лапник для подстилки.

«Ну, зачем же это? Под кедром без лапника мягче, чем на перине. Хвои под кроной много, толстая, сухая подстилка и так чудно пахнет. Тепло на ней. Ложись, что ли…» — никак не унималось раздражение. Думал, что Павел Васильевич через несколько дней уедет, а он, Иван, останется с Тихоном, с Анисимом, с Клубковым и другими людьми, приятными и неприятными ему.

Павел Васильевич лег и сразу исчез. И одинокий кедр получил новое качество. Что-то пугающее появилось в его настороженной одинокости. Там затаилась смерть.

Кедровка, сидевшая на вершине, поспешно улетела. Павел Васильевич остался один.

Иван поднялся с валуна, глубоко вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха, и поднес дудку ко рту.