Правила секса

Шон

Что было дальше.

Мы с Норрисом в его красном «саабе» едем в город. Норрис устал, у него похмелье (перебор MDA, перебор секса со всевозможными первогодками). Он ведет слишком быстро, но я об этом помалкиваю; пялюсь себе в окно на серые облака, проплывающие над красными, зелеными и оранжевыми холмами, по радио орет «Monster Mash», возвращая меня в сегодняшнее утро.

— Лорен узнала про Джуди, — говорю я ему.

— Как? — спрашивает он, открывая окно. — Моей трубочки нет в бардачке?

Я смотрю.

— Нет. Ей Джуди рассказала.

— Манда, — говорит он. — Ты шутишь? Зачем?

— Можешь себе представить? Не знаю, — говорю я, тряся головой.

— Господи. Она бесится?

Мы проезжаем местную красотку, она продает нашивки и тыквы возле школы. Норрис притормаживает.

— Кто бесится?

— Кто бы то ни было, — отвечает Норрис — Могу поклясться, что моя трубочка была там. Взгляни еще раз.

— Да. Она бесится, — говорю — А ты бы не бесился, если б девушка, которую ты любишь, переспала с твоим лучшим другом?

— Точно. Мрачняк.

— Да. Я должен с ней поговорить.

— Конечно. Конечно, — говорит Норрис — Но она уехала в Нью-Йорк на выходные.

— Что? Кто? Лорен?

— Нет. Джуди.

Я не ее имел в виду, но мне все равно спокойнее:

— В самом деле?

— Да. У нее там парень.

— Потрясающе.

— Адвокат. Двадцать девять лет. Сентрал-Парк-Уэст. Зовут Джеб, — говорит Норрис.

— А что с Фрэнком? — спрашиваю я, затем: — Джеб?!

— Этот чувак знаком с Франклином, — говорит Норрис.

Может, с Лорен еще не все кончено, думаю я. Может, она вернется. Норрис припарковывает «сааб» позади банка на Мейн-стрит и ищет трубочку сам.

В аптеке. Пока Норрис берет по рецепту риталин, я просматриваю стенд с порножурналами, установленный рядом с секцией гигиены полости рта. Открываю «Хастлер», там все то же: эксклюзивные фотографии обнаженных принца Эндрю, Брук Шилдс, Майкла Джексона — все крупнозернистые, все черно-белые. В следующем номере обещают фотографии обнаженных Пэта Буна и Бой Джорджа. Нет уж. Ставлю обратно на полку рядом с октябрьским «Шиком». На центральном развороте женщина, наряженная ведьмой, накидка распахнута, мастурбирует метлой. Она посимпатичнее Лорен, но слишком порочная, и меня это не вставляет. Каким-то образом центральный разворот открепляется, выскальзывает на пол и раскрывается рядом с ногами бабульки с голубыми волосами, которая читает — не просматривает, не глядит, а читает, черт подери, наклейку на обратной стороне бутылочки лавориса. Она опускает глаза вниз, у нее отпадает челюсть, и она быстро перемещается к другому стеллажу. Я оставляю бумажку на полу и двигаю обратно к Норрису, который стоит на кассе со своим риталином, и говорю:

— Сваливаем отсюда.

Я вздыхаю и смотрю на полки с конфетами под кассовым аппаратом. Беру упаковку арахисовой пастилы в шоколаде, виновато кручу ее в пальцах и смутно припоминаю прошлую ночь. Из-за чего мы поругались? Был ли там эмоциональный накал? Повышенные тона? Или это просто презрение, предательство и недоверие? Я прошу Норриса купить мне пастилу и тюбик бутафорской крови. Норрис платит и спрашивает застенчивую кассиршу с лицом в шрамах от угрей, знает ли она, кто написал «Записки из подполья». Девчонка — такая простушка, что и за деньги не смог бы с ней переспать, ни за какие коврижки, — улыбается и говорит, что не знает и что он может посмотреть на стеллаже с бестселлерами-покетбуками, если ему так хочется.

Выходим из магазина, и Норрис фыркает с легким презрением:

— Городские такие простофили.

Идем в пластиночный. Норрис закидывается риталином. Я пялюсь на обложку новых Talking Heads. Разве не они где-то играли прошлой ночью во время нашего разговора? Настроение от этого не портится, только ощущения дурацкие. Кладу альбом обратно и решаю купить его для нее. Пытаюсь вспомнить, что она любит слушать, но мы никогда не разговаривали об этом. Просто так достаю старую пластинку Police, но Стинг слишком симпатичный, и я принимаюсь искать альбомы с группами без красавцев на обложке. Может, тогда и пастилы хватит, в общем, возвращаюсь к Норрису, который мне подмигивает, протягивая старый «мотауновский» сборник пухлой блондинке за прилавком. Пока она, в зеленой лыжной куртке и футболке с надписью «38-й калибр», пробивает ему товары, он спрашивает, знает ли она, кто написал «Записки из подполья». Презрительно хохотнув (Лорен смеется также), она произносит: «Достоевский», возвращает Норрису альбом и не дает сдачи, и мы возвращаемся обратно в кампус слегка озадаченные.

Сижу на паре. Что-то вроде «Кафка и Кундера: скрытые параллели». Пялюсь на девчонку — Дебору, кажется, которая сидит за столом напротив. Не могу ни на чем сосредоточиться и пришел на занятие только потому, что у меня закончилась трава. У нее нагеленные белокурые волосы, стильно обритые на затылке и по бокам, она по-прежнему в темных очках, кожаных штанах, полицейских ботинках на высоких каблуках, черной блузке, в тяжелой серебряной бижутерии (явно бунтовщица из Дариена, штат Коннектикут), она очень сильно напоминает мне о Лорен. Лорен за ланчем. Лорен в темных очках. Штаны Лорен, высоко засученные, открывают сексапильные золотистые щиколотки, на ней черно-голубой свитер с глубоким треугольным вырезом. Смотрю на ксерокопированное эссе передо мной, но читать не в силах. Невероятно хочется секса, потому что утром я так и не додрочил. Когда я этим занимался последний раз? Четыре дня назад. Я изображаю интерес и внимание, но слова, которые я читаю, не имеют смысла. Опять оглядываюсь на девчонку и начинаю воображать секс с ней и одновременно с Лорен, только она и Лорен обнаженные, друг на дружке, со стонами трутся пизденками. Приходится задвинуться глубже под парту — в моем вставшем члене, туго оттопыривающем джинсы, приятного мало. Почему меня заводит лесбиянство?

Преподавательница, крупная, дружелюбная на вид тетка (но не для оттяга), спрашивает:

— Шон?

Кладу ногу на ногу (никто не видит, просто рефлекс), выпрямляюсь:

— Да?

— Будь добр, расскажи нам, что означает последний абзац, — говорит преподавательница.

Все, что я могу сказать:

— Э-э.

Смотрю в последний абзац.

— Просто перескажи его вкратце для нас, — говорит преподавательница.

— Пересказать, — повторяю я.

— Да, — кивает преподавательница. — Перескажи.

— Ну…

И теперь у меня появляется ужасное ощущение, что эта девчонка в темных очках смеется, потешается надо мной. Я окидываю ее быстрым взглядом. Не смотрит. Гляжу на эссе. Какой последний абзац? Лорен.

Преподавательница теряет терпение:

— Что он, по-твоему, означает?

Я пробегаю глазами последний абзац. Что это? Средняя школа, черт подери? Брошу колледж. Я надеюсь, что, если еще потуплю, она спросит кого-нибудь другого, так что ждем. Люди таращатся. Парень с рыжим ежиком и значком «Ты псих» на потрепанной черной куртке, как у Неру, поднимает руку. Так же поступает и дебил в конце стола, который выглядит будто он солист City Rollers. Даже блондин из Эл-Эй, с айкью, должно быть, не выше сорока, умудряется поднять загорелую руку. Что, черт подери, здесь происходит? Брошу колледж. Учился ли я вообще чему-нибудь?

— О чем он, Шон? — спрашивает преподавательница.

— Он про его недовольство правительством? — пытаюсь угадать я.

Девчонка в солнечных очках поднимает руку. «У тебя колпачок все время вставлен, куда бы ты ни шла?» — хочу заорать я, но останавливаю себя, потому что идея меня и впрямь сильно воодушевляет.

— На самом деле наоборот, — говорит преподавательница, стопроцентно лесбиянка, перебирая пальцами длинную нить бус — Клей? — спрашивает она.

— Ну, это самое, у чувака был полный депресняк, потому что, ну, чувак превратился в жука и психанул…

Я опускаю глаза, и мне хочется заорать: «Эй, да это же гребаный шедевр!» — но я не читал его, поэтому не могу.

Девчонка, сидящая напротив, не похожа на Лорен. Никто не похож. Она кладет в рот полоску жевательной резинки. Больше не вставляет.

Я вышел на перерыв с намерением не возвращаться обратно на занятие, но от этого не легче, так как мне надо встретиться с моим научным руководителем мистером Мазуром, чей офис находится в Варне. Известном еще как Головомойка. И, поднимаясь по небольшой гравийной тропинке, я думаю, чем прямо сейчас, в эту секунду, занята Лорен. Она у себя в комнате в Кэнфилде или с друзьями вырезает тыквы и напивается в Сване? В танцевальной студии? В компьютерном зале? С Витторио? Нет, Витторио уехал. Со Стампом? Может, она просто шляется по общему корпусу, болтая с Джуди, или Стефани, или еще с кем из своих чертовых подруг, читает «Тайме», пытаясь разгадать пятничный кроссворд. Я крепче запахиваю свое пальто. Меня тошнит. Ускоряю шаг. Навстречу по тропинке движется шведка из Бингема, которая мне всегда казалась типа смазливой (еще она ебется с Митчеллом). Я понимаю, что мне придется пройти мимо шведки и что-нибудь сказать или улыбнуться. Промолчать было бы слишком грубо. Но она проходит мимо, улыбается и говорит: «Привет», а я ничего не говорю. Я почему-то никогда шведке и слова не сказал, и, чувствуя за собой вину, я оборачиваюсь и громко произношу: «Привет!» Шведка оборачивается и заинтригованно улыбается, а я припускаю трусцой к Варну, краснея, в сильном замешательстве, прохожу через главный вход, машу Гетчу, который устраивает выставку каких-то окаменелостей, поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки зараз, и вот офис Мазура. Уф, запыхался, стучу в дверь.

— Входите, входите, — произносит мистер Мазур.

Захожу.

— А, мистер Бэйтмен, приятно вас видеть хоть раз в… месяц, что ли? — вопрошает саркастический гад.

Я ехидно улыбаюсь и падаю на стул напротив стола Мазура.

— Где вас носит? Нам надо встречаться каждую неделю, — говорит Мазур, откидываясь назад.

— Ну… — (Ясен пень!) — Я был очень занят.

— Да неужели? — спрашивает Мазур с ухмылкой.

Он проводит рукой по своим длинньгм седым волосам, раскуривая трубку, как истинный представитель богемы на пенсии.

— Я получил вашу записку. В чем дело? — Понятно, что ничего хорошего.

— Да. Видите ли… — Он копается в бумагах. — Насколько вам известно, сейчас середина семестра, и до моего сведения дошло, что вы наверняка завалите три из четырех предметов. Это правда?

Я стараюсь выглядеть удивленным. На самом деле я считал, что я завалю все четыре. Пытаюсь угадать, какой же я сдам.

— Э-э, ну да, у меня трудности с парой предметов. — Пауза. — Я не смогу сдать семинар по скульптуре?

— Да, действительно, не сможете, — произносит Мазур, бросая зловещий взгляд на розовый листок бумаги в руках.

— Не понимаю, как это, — произношу я невинно.

— По-моему, мистер Винтер сказал, что ваша работа за первое полугодие, во всяком случае у него сложилось такое впечатление, состояла в том, что вы просто склеили три камня, которые нашли за вашим общежитием, и выкрасили их в голубой цвет. — Мазур принимает огорченный вид.

Я не говорю ни слова.

— Также миссис Расселл сообщает, что вы регулярно пропускали занятия, — говорит Мазур и пристально на меня смотрит.

— А что тогда я сдам?

— Ну, мистер Шонбек говорит, что у вас все в порядке, — говорит Мазур с удивлением.

Какой еще мистер Шонбек? Ни разу не был на паре у Шонбека.

— Ну, я болел. Болен был.

— Больны? — спрашивает Мазур и огорчается еще больше.

— Ну да, болен.

— Так-так.

Наступает неприятная тишина. От запаха трубки Мазура подступает тошнота. Желание уйти невыносимо. К тому же меня бесит, что Мазур говорит с легким британским акцентом, хоть он и не из Англии.

— Стоит ли говорить, мистер Бэйтмен, э-э, Шон, что ваша ситуация, скажем так, довольно… нестабильная?

— Нестабильная, да, ну, э-э…

— Что мы предпримем по этому поводу? — спрашивает он.

— Я все утрясу.

— Да? — вздыхает он.

— Да. И не сомневайтесь.

— Ну ладно, ладно. — Мазур выглядит озадаченным, но, произнося это, улыбается.

— О’кей? — Я поднимаюсь.

— Я не против, — говорит Мазур.

— Ну, до встречи? — спрашиваю я.

— Ну, я бы не против, — смеется Мазур.

Я тоже смеюсь, открываю дверь, оглядываюсь на Мазура, который прямо лопается от смеха, еле сдерживается, закрываю дверь и уже планирую свой передоз.

У меня в комнате Беба — девушка Бертрана. Она сидит на матрасе под черной доской во всю стену, которая досталась нам вместе с комнатой, на коленях у нее вырезанная тыква, вокруг валяются старые номера «Дитейлз». Беба на втором курсе, она страдает булимией и читала «Эди» с тех пор, как оказалась здесь в прошлом сентябре. Телефон Бертрана у нее на плече, скрытый обесцвеченными перекисью волосами до плеч. Она прикуривает и вяло машет мне, когда я прохожу через прорезь в парашюте. Я присаживаюсь на свою кровать, закрыв лицо руками, в комнате слышна только Беба:

— Да, я думала, можно ли взять завтра, скажем, где-то в полтретьего?

Порванный галстук все так же свисает с крюка, и я дотягиваюсь, срываю его и швыряю об стену. Начинаю рыться по комнате. Найквил кончился, либриум и ксанакс тоже. Нахожу бутылочку актифеда, высыпаю содержимое в потные ладони. Все двадцать штук. Оглядываю комнату, чтобы принять их с чем-нибудь. Слышу, как Беба вешает трубку, затем раздаются Sio-uxsie and the Banshees.

— Беба, у Берта там ничего попить нету? — взываю я.

— Дай посмотреть.

Слышу, как она убавляет звук, через что-то переступает. Затем в прорезь парашюта просовывается рука, протягивая мне пиво.

— Спасибо. — Я беру пиво.

— У Алонсо еще есть кокаин? — спрашивает она.

— Нет. Алонсо поехал в город на выходные, — говорю я ей.

— О господи, — стонет она.

Думаю, стоит ли оставлять записку. Типа объясняющую, почему я это делаю, зачем глотаю весь этот ак-тифед. Звонит телефон. Беба подходит. Я ложусь, приняв пять. Пью пиво. «Грольш» — что за мудак. Беба ставит другую кассету, The Cure. Я принимаю еще три таблетки. Беба говорит:

— Да, я передам ему, что звонил Жан-Жак. Верно, да дa, да, да дa.

Начинаю засыпать, хохоча, — я что, действительно пытаюсь передознуться актифедом? Слышу, как Бертран со смехом открывает дверь:

— Я вернулся. Я поплыл.;.

Но в какой-то момент после девяти меня будит Норрис. Я не умер, только живот болит. Я под одеялом, но все еще в одежде. В комнате темно.

— Ты ужин проспал, — говорит Норрис.

— Проспал. — Пытаюсь сесть.

— Проспал.

— Что я пропустил? — Пробую отклеить язык от нёба, очень сухого и черствого.

— Лесбийский махач. Конкурс по вырезанию тыкв. Весельчак Свинтус проблевался, — пожимает плечами Норрис.

— О чувак, я так устал. — Я снова пытаюсь присесть.

Норрис стоит на пороге и щелкает светом. Он подходит к кровати:

— У тебя тут актифед повсюду, — и тычет пальцем.

Я поднимаю таблетку, отбрасываю ее в сторону.

— Да. Есть такое.

— Что ты хотел сделать? Передознуться актифедом? — смеется он, нагибаясь.

— Не говори никому, — говорю я, поднимаясь. — Мне нужно в душ.

— Только между нами, — говорит он, присаживаясь.

— Где все? — спрашиваю я, снимая одежду.

— В Уиндеме. Хеллоуина-вечерина. Твой сосед вырядился метаквалоном.

Норрис подбирает номер «Фейс», который почему-то валяется на моей стороне. Он пролистывает журнал с нарочито скучающим видом.

— Либо так, либо пончиком. Не разберешь.

— Пойду в душ, — говорю я ему. Хватаю халат. Норрис берет пастилу в шоколаде.

— Можно угоститься?

— Нет, не открывай. — Выхожу из ступора. — Это для Лорен.

— Успокойся, Бэйтмен.

— Они для Лорен. — Я устремляюсь к двери.

— Расслабься! — орет он.

Я отправляюсь в ванную, голова кружится, стараюсь идти по коридору прямо. Вхожу в кабинку, сбрасываю халат, облокачиваюсь о стену, прежде чем включить душ, думаю, что меня вырубает. Трясу головой: ощущение проходит, я включаю воду. Меня обдает слабой струей, и я пытаюсь увеличить напор, но едва теплая вода скупо сочится из ржавой головки душа.

Сидя на полу в душе, я замечаю бертрановский «жиллет», в углу рядом с тюбиком крема для бритья «Клиник». Беру бритву за серебристую рукоятку и долго на нее пялюсь. Провожу по запястью. Переворачиваю руку ладонью кверху и медленно провожу бритвой снизу вверх по руке — лезвие цепляет волоски. Убираю бритву и смываю волосы. Снова подношу ее к руке — на этот раз лезвием к запястью, крепко прижимаю, стараясь разрезать кожу. Но она не режется. Нажимаю еще сильнее, но остаются лишь красные следы. Пробую другое запястье, жму изо всех сил, едва не рыча от усилий, чуть теплая вода брызгает в глаза. Лезвие слишком тупое. Я слабо прижимаю его к запястью еще раз.

Сквозь шум льющейся воды я слышу, как Норрис кричит:

— Шон, ты сколько еще будешь? Неуклюже поднимаюсь, облокачиваясь о стену.

— Пару минут.

Бритва падает на пол, громко брякая.

— Слушай, я тогда на вечеринке, о’кей?

— Да. О’кей.

— Подтягивайся.

Интересно, будет ли там Лорен. Я представляю, как вхожу в общую комнату в Уиндеме, наши глаза встречаются, на ее лице сожаление и грусть, она подходит ко мне. Мы обнимаемся посреди переполненной комнаты, и все, поприветствовав нас, снова принимаются танцевать. А мы всё стоим, держа друг друга в объятиях.

— Да. О’кей, я подойду.

В ванной уже пар, не из-за того, что вода горячая, а потому, что в общежитии такой холод.

— Встретимся там. — Норрис уходит.

Я пялюсь на свои запястья, потом трогаю бледнеющий засос на шее.

Дважды мою голову, сушу и возвращаюсь обратно в комнату, где выбрасываю рваный галстук вместе с актифедом, разбросанным по всему полу. Быстро, с воодушевлением одеваюсь, беру пастилу и, стоя уже совсем в дверях, прихватываю с подоконника светящуюся тыкву Бертрана. Я смотрю в рожу страшилища и понимаю, что придется ее спереть: ясно же, что Лорен от нее пропрется. Меня так греет мысль о примирении с Лорен, что мне плевать, взбесится ли французишка.

Я выхожу из комнаты, не закрывая дверь на ключ, и быстро прохожу по кампусу к ее общаге, осторожно ступаю по сырой лужайке перед общим корпусом, так чтобы свечка в тыкве не потухла. Два парня, одетые под девчонок, и две девчонки, одетые под парней, проходят с пьяными воплями:

— Счастливого Хеллоуина! — и кидают в меня карамельной крошкой.

Я открываю заднюю дверь Кэнфилда, взлетаю вверх по темной лестнице в ее комнату. Стучусь. Никто не открывает. Я жду и стучусь громче. Стою, проклиная себя, и кто-то, наряженный косяком, задевает меня, проходя мимо в ванную. Мой восторг по поводу предстоящей встречи с ней начинает медленно улетучиваться. Она должна быть на вечеринке, так что я иду с по-прежнему светящейся тыквой и со сплюснутой, подтаивающей в заднем кармане пастилой мимо общего корпуса к Уиндему.

Общая комната в Уиндеме залита жутким тускло-оранжевым светом. Громко играет «Superstition» [23] — старая вещь Стиви Уандера. Я подхожу к окнам. Общая комната полна танцующих людей в маскарадных костюмах. Все лампочки в лампах заменили на оранжевые. Бертран одет метаквалоном, но действительно похож на пончик. Гетч — на беременную монахиню. Тони — на гамбургер. Пара двойников Мадонны. Руперт — Кожаное Лицо из «Техасской резни бензопилой». Парочка первогодок-отморозков — Рэмбо. Я практически сразу же замечаю, что Лорен танцует посреди комнаты с Джастином Симмонсом — высоким бледным брюнетом с литературного отделения в черных солнечных очках, черных джинсах, черной футболке с черепом на спине. Она откинула назад голову, смеется, а обе руки Джастина лежат у нее на плечах.

Я издаю сдавленный стон, отхожу от окна.

Бегу обратно в Кэнфилд и швыряю тыкву Бертрана в стену рядом с ее дверью, а пастилу в шоколаде размазываю по всей двери. Срываю ручку, висящую тут же на пружине, и на листке бумаги пишу большими черными буквами: «Отъебись и сдохни». Кладу записку рядом с расколотой тыквой и раздавленной, подтаявшей пастилой в шоколаде. И медленно ухожу, спускаюсь по лестнице, на улицу, в ночь.

На полпути через лужайку перед общим корпусом, свирепо глядя на Уиндем, где вечеринка еще громче прежнего, будто они насмехаются надо мной, я останавливаюсь и решаю убрать с тыквы записку. Иду обратно в Кэнфилд, поднимаюсь по лестнице к ее двери, забираю записку. Дохожу до главной двери Кэнфилда и тут снова решаю оставить записку там, где была. Иду обратно по лестнице и опять кладу записку к тыкве. Пялюсь на записку. Отъебись и сдохни. Выхожу из Кэнфилда и возвращаюсь к себе в комнату.

Я лежу на кровати в темноте почти час, допиваю последний «Грольш» из бертрановской упаковки, слушаю «Funeral for a Friend» [24] и пытаюсь подыгрывать на гитаре, думая о Лорен. У меня появляется идея. Я подхожу к столу в темноте и беру тюбик бутафорской крови, купленный в городе. Присаживаюсь в кресло, пьяный, включаю настольную лампу и читаю инструкцию. Из-за того, что ножниц отрезать колпачок у меня нет, я его откусываю; жидкость на вкус совершенно пластиковая. Выплевываю ее, смываю вкус теплым «Гроль-шем». Затем выдавливаю какую-то часть тюбика себе на пальцы. Выглядит очень правдоподобно, и я поворачиваю запястье и выдавливаю на него жирную красную полоску, холодная жидкость медленно капает с запястья на стол. Выдавливаю еще одну полоску на другое запястье. За «Funeral for a Friend» следует «Love Lies Bleeding» [25]. Я поднимаю руки — с обеих стекает бутафорская кровь, подбираясь к подмышкам. Я откидываюсь на спину в кресле и выдавливаю еще крови на руки. Поднимаюсь, иду к шкафу и гляжусь в зеркало. Откидываю голову назад и выдавливаю жирную полоску на шею. Мне делается легче. Бутафорская кровь стекает по моей груди, оставляя пятна на рубашке. Провожу жирную полоску на лбу. Отодвигаюсь от зеркала и сажусь на пол рядом с одной из колонок, бутафорская кровь капает со лба, огибает нос, попадает на губы. Я прибавляю громкости.

Дверь медленно открывается, и сквозь музыку, через парашют я слышу голос Лорен: , — Я стучалась, Шон. Хэллоу?

Рука раздвигает прорезь в парашюте.

— Шон? — зовет она. — Я получила твою… записку. Ты прав. Нам надо поговорить.

Она проходит через парашют и смотрит на мою кровать, потом на меня. Я не двигаюсь. Она дышит неровно. Но я не могу сдерживаться и начинаю ржать. Гляжу на нее с улыбкой, пьяный, блестящий от бутафорской крови.

— Да ты ебанутый! — орет она. — Какой же ты больной! С тобой просто невозможно!

Но потом оборачивается, прежде чем пройти через парашют, и возвращается ко мне в комнату. Передумала. Она опускается передо мной на колени. Музыка идет на крещендо, когда она аккуратно вытирает мое лицо. Она меня целует.