Правила секса

Пол

Делаю вид, что просматриваю старые смятые и запачканные заметки со встречи студсовета за прошлую неделю, валяющиеся на грязном полу перед задним сиденьем в машине Лиззи. Рядом со мной сидит Джеральд и пытается мне подрочить, мы оба затиснуты сзади. Каким-то образом на переднее сиденье огромного «бьюика» запихнули Шона, а кроме него еще пятерых — в общей сложности в тачку забились одиннадцать человек. Все пьяны, и никто не знает, куда мы едем, все поддались смутной идее дорожного приключения. Джеральд продолжает тереть мои бедра. Я дико мерзну. Мы заблудились.

Последний раз, когда я видел Шона, он зашел ко мне в комнату примерно в середине ноября. Я сидел за столом, ничего не делал и услышал стук в дверь.

— Входите, — произнес я.

Последовала тишина, затем в дверь постучались еще раз, на этот раз громче.

— Входите, — повторил я и поднялся.

Дверь открылась. Он вошел. Я сел обратно. Сидел, глядя на него, и затем очень медленно встал.

— Привет, Шон, — сказал я.

— Привет, Дент, — сказал он.

Дент? Называл ли он меня так когда-нибудь? Я размышлял об этом, пока мы ехали в город, поужинали, вернулись обратно в кампус. Он припарковался перед Бутом. Мы пошли наверх к нему. Его комната выглядела больше и пустее, чем я ее помнил. Узкая кровать, стол, кресло, шкафчик с ящиками, сломанный проигрыватель, никаких постеров, никаких фотографий, у стены в углу множество пластинок. На следующее утро я проснулся на маленьком матрасе. Он уже поднялся и, сидя в кресле, пялился в окно на утренний снегопад. Ему надо было побриться, волосы стояли торчком. Я тихо оделся. В комнате было жарко. Он помалкивал. Просто сидел в кресле и курил «Парламент». Я подошел сзади, сказать, что ухожу. Я стоял так близко, что мог бы прикоснуться к его щеке, шее, но не сделал этого. Я просто вышел. Затем, стоя в коридоре, услышал, как он запер дверь…

До Джеральда доходит, что интереса я не проявляю, но он не прекращает попыток. Смотрю в окно на снег, думаю, как меня сюда занесло. Я не знаком и с половиной пассажиров: героиновые торчки, какой-то первогодка, парочка, живущая в городе, какая-то работница закусочной, Лиззи, Джеральд, мы с Шоном и кореец.

Я слежу за корейцем — азиатским панком с искусствоведческого, с которым я, кажется, целовался в прошлом семестре, и пишет он только портреты своего пениса. Он сидит рядом со мной с другой стороны, под кайфом и все время повторяет слово «вау». Лиззи не останавливается и кружит по Мейн-стрит, затем выезжает на хайвей в сторону от Кэмдена, в поисках открытого заведения, где можно купить пиво. По кругу идет косяк, затем еще один. Мы снова теряемся. Играют Smiths, и кто-то произносит: «Выключи эту пидорскую смурь». Их сменяют Replacements с песней «Unsatisfied» [33]. Ни у кого нет удостоверения личности, так что, по общему мнению, пива не купить, поскольку у студентов Кэмдена почти всегда спрашивают удостоверение. Нас чуть не останавливает полиция. Лиззи чуть не увозит нас в озеро. Кореец все время орет: «Давайте назовем это искусством», а я все нашептываю ему в моменты затишья: «Приходи ко мне в комнату». Но когда мы возвращаемся в кампус и я жду его у себя, вместо него появляется Джеральд и раздевается; это означает, полагаю, что мне тоже надо раздеться.

Потом, когда мы в кровати, мы слышим, как кто-то стучится.

Джеральд выдает:

— Ш-ш-ш.

Я поднимаюсь, натягиваю джинсы и свитер. Открываю дверь. Это Шон, а не кореец. Он держит бутылку «Джек Дэниеле» и мафон, играющий Smiths.

— Можно? — шепчет он.

— Погоди. — За мной темнота. Ему ничего не видно. — Сейчас выйду, — говорю.

Закрываю дверь, надеваю ботинки и выхватываю пальто, какое придется, из тьмы гардероба.

— Кого там черт принес? — спрашивает Джеральд.

— Через минуту буду, — говорю.

— Ты уж постарайся, — отвечает он.

В итоге мы с Шоном бредем через лес рядом с кампусом. Идет легкий снежок и не слишком холодно, полная луна высоко в небе, и от этого земля мерцает белым светом. Smiths поют «Reel Around the Fountain» [34]. Он передает мне боттл. Я говорю:

— Я ловлю себя на мысли, что говорю с тобой, когда тебя нет. Просто разговариваю. Веду беседы.

На самом деле — ничего подобного, но мне просто кажется, что именно это и надо сказать, кроме того, он несравнимо симпатичнее Джеральда.

— Лучше б ты не втирал мне такую хуйню, — говорит он. — Как-то это мерзко. Сбивает с толку.

Потом мы занимаемся любовью в снегу. После этого я говорю ему, что у меня есть билеты на концерт REM в Ганновере на следующей неделе. Он закрывает лицо руками.

— Слушай, — говорит он, поднимаясь. — Ты прости.

— Не стоит, — говорю я. — Бывает.

— Мне не хочется с тобой идти.

— Я не хочу, чтобы все свелось к этому, — предупреждаю я.

— А я не хочу, чтобы тебе было больно.

— Да? Ну, есть ли… — Я замолкаю. — Что ты можешь с этим поделать?

Он делает паузу, потом:

— Ничего, наверно. Больше не могу.

— Но я хочу узнать тебя, — говорю я. — Хочу узнать, кто ты есть.

Он морщится, поворачивается ко мне и произносит, вначале повышая голос, а затем смягчая его:

— Никто никогда никого не узнаёт. Нам просто приходится мириться друг с другом. Ты никогда меня не узнаешь.

— Что, черт подери, это значит? — спрашиваю я.

— Это просто значит, что ты никогда меня не узнаешь, — говорит он, — пойми это. Реши вопрос.

Тишина, снег прекращается. С того места, где мы лежим, сквозь деревья нам виден освещенный, словно с открытки, кампус. Кассета выключается со щелчком, затем автоматически переворачивается. Он допивает «Джек Дэниеле» и уходит. Я в одиночестве бреду обратно в комнату. Джеральд ушел, оставив мне длинную записку о том, какой же я все-таки засранец. Но это неважно, потому что ночь получилась занятная: в снегу, бухие и без корейца.