Призрак Шекспира

10

Этой ранней порой в погожий апрельский день Владимир Николаевич выжимал из машины все ее конские джоули — словно за ним гналась автоинспекция.

Нина спешила домой — муж должен был вернуться из командировки днем, но в военном ведомстве кроме нормального транспорта, которым пользуются все люди, существуют специальные средства передвижения. Случалось, что Сергей появлялся в двенадцать ночи вместо шести вечера следующего дня, потому что подвернулся знакомый полковник авиации, а у того был вертолет, и по дороге в Харьков полковника Пальченко десантировали на местном аэродроме.

Нине становилось дурно, когда она думала, что будет, если муж зашел ночью в квартиру и не нашел хозяйки. Она, конечно, имела наготове спасительную историю о болезни дорогой тетушки, к которой пришлось срочно уехать. Вряд ли полковник немедленно бросился бы проверять истинность этой информации, потому что раньше у него не было никакого повода сомневаться в добропорядочности жены, а позже Нина предупредила бы тетю.

«Дура, сто раз дура, — отчитывала себя Нина. — Ты возьми и влюбись, сумасшедшая… Не дай и не приведи… Нельзя так, как девчонка, как бабочка на огонь… Скоро скажешь себе: не могу без него, сцену Василию устроишь… Дура. Головой надо думать, а не…»

Такой грубой, даже мысленно, Нина раньше не была. Вероятно, опасность, которой она подвергалась еще со времен их с Олегом тайных свиданий, теперь удесятерилась и становилась невыносимо острой именно в такие минуты, когда вот-вот должно решиться: пан или пропал.

Если же отбросить, оставить за скобками те обстоятельства, житейские реалии, окружавшин ее, и спросить себя: «Почему?» или «Зачем?» — она ​​должна признаться, что не имеет на эти вопросы прямого ответа или же сознательно избегает его. Раньше ей казалось: этот уверенный в себе, решительный мужчина, добившись своего, найдет удобный способ прекратить отношения, которые могут выйти наружу и доставить значительные неприятности, да и сама она была бы не против не настолько усложнять свою жизнь, отойти в сторону при первой же возможности. Но их отношения продолжались и, казалось, нисколько не снизился градус тепла и доверия, даже больше того, Нине иногда казалось, что Василий со временем теснее прирастает к ней сердцем, да и она, как ни сопротивлялась и призывала в союзники приобретенный спасительный актерский цинизм, испытывает к нему нечто большее, чем признательность или подробности физиологического комфорта. Она не могла позволить себе назвать это «что-то» тем словом, которым оправдываются все женские и мужские грехи, потому что тогда не осталось бы путей для отступления, а прогресс вряд ли был возможен.

Водитель притормозил перед крутым поворотом. Нина будто проснулась.

— Владимир Николаевич, почему мы так летим?

— Разве вы не спешите, Нина Андреевна?

— Не настолько…

С Владимиром Николаевичем у Нины сложились хорошие, почти домашние отношения, как между отцом и взрослой, самостоятельной дочерью.

Еще когда второй или третий раз он вез ее к Емченко, Нина — надо же — спросила его напрямую:

— Скажите, вам не противно возить женщин к шефу?

Владимир Николаевич, даже не повернулся в ее сторону (конечно, он видел ее лицо в зеркале), ответил вопросом:

— Каких женщин?

— Ну, таких, как вот я сейчас…

Водитель ответил не сразу.

— Я не понимаю… Если хотите узнать, не обманывают ли вас, то ничем не могу помочь. Скажу одно: удивляюсь и шефу, и вам. Хотя не мое это дело, извините. Если не хотите ехать, скажите, я развернусь, дело нехитрое.

— Я не о том… Мне показалось, что вы меня осуждаете.

Владимир Николаевич немного притормозил: дорога с полкилометра была довольно ухабистая.

— Знаете, Нина Андреевна, я долго живу на белом свете. В юности служил в Германии, где с сорок девятого, возил армейское начальство, от капитанов до генералов. Научен держать язык за зубами при любых обстоятельствах. И насмотрелся всякого — и плохого, и хорошего, и смешного, и грустного. С тех пор никогда не осуждаю людей, пусть творят всякую всячину, только бы человеческий облик не теряли.

Он замолчал. Нина тоже молчала сколько могла, а потом все же не выдержала.

— К чему это вы?

— Не знаю, так себе… Судить, приговоры делать — не моя парафия. Вы спрашивали, осуждаю ли вас. Да не дай Бог. Такое праведники могут себе позволить, а где ты их найдешь, праведников? Опасная вещь — кому-то анафему провозглашать.

— Не судите, да не судимы будете? — не удержалась Нина.

— А что, разве не так? В Библии же записано.

Машину подбросило. Как ни старался Владимир Николаевич, правое колесо вскочило в хорошую выбоину.

— Здесь фигурное вождение не поможет, — сказал он, выравнивая авто. — Надо, чтобы Егорович накрутил хвост дорожникам. Где это видано, чтобы хозяина и гостей подбрасывало, как дрова!

Нина не могла не улыбнуться.

— Я вам, Нина Андреевна, такое расскажу. Я уже был женат, армию отслужил, работал и на заводе нашем большом, и в горсовет депутатом избирали, двух сыновей нажил. И свела меня жизнь с одной женщиной. Пришла как к депутату на прием: что-то там крутили коммунальщики, не хотели ремонт бесплатно делать, хотя и должны были по закону. Увидел я эту женщину, и словно на меня порчу навели, будто я сам не свой стал. И в глаза, и в душу мне запала. Красивая, конечно, была, но не так красота ее, как нечто такое, что вне нашего понимания, заставило меня забыть и о семье своей и о детях. Замужем была. Я спросил, почему муж не пришел с жалобой, а она посмотрела на меня, будто в чем-то была виноватой, и говорит: «Да ему безразлично, отправился куда-то на заработки». Помог я ей с ремонтом, конечно, а дальше пошло-поехало, я не мог без нее, уже и семью хотел бросить и ее уговаривал, чтобы развелась. Но не тут-то было. Как-то — до сих пор ее лицо помню, такое бледное и виноватое — она ​​говорит: «В последний раз мы сегодня виделись. Муж возвращается». А я ей: «Он же и пьет, и руку на тебя поднимает!» А она: «Не в нем причина. Дети. Мои, твои. Ни ты для моих истинным отцом не станешь, ни я для твоих не стану матерью. Потом они с нас спросят, а что мы скажем?» Я ей: «Дети вырастут, у них своя жизнь будет, а ты себя погубишь». А она: «Не могу я через детей переступить. Прости». И ушла. Навсегда.

— Вы больше не виделись? — спросила Нина, тронутая неожиданной откровенностью.

— Нет. Вскоре муж забрал семью в Россию, там он где-то пристроился. Я тогда долго ходил как лунатик. Затем отпустило. Моя Варя до сих пор ничего не знает. Дети наши разъехались, вдвоем так и топчем землю.

— У меня детей нет, — будто ее кто-то спрашивал, сказала Нина.

— Еще даст Бог, вы молодая — не сочувственно, а доброжелательно сказал Владимир Николаевич. И добавил: — Никто ничего в этой жизни толком не знает. Неисповедимы пути Господни — это точно. Вот меня возьмите. Вышел на пенсию, думал, отдохну, даче толк дам — ​​для детей, для внуков, свободным человеком наконец буду, а прошло несколько месяцев — не могу в четырех стенах. И стал понемногу «грачевать». Машину всегда любил, перебывали в моих руках все наши модели, а затем «опеля» не нового реанимировал, поездил — продал, «беемвешку» купил, тоже не новую, сделал из нее куколку, вот на ней и ушел в «грачи». Как теперь говорят: бомбить начал. Заработок такой-сякой, но с людьми как-то веселее. Так, будучи за рулем, познакомился с Егоровичем. С Емченко. Он только вступил в должность, ну и решил своим способом с городом знакомиться, без экскурсоводов и слуг. Я на площади центральной прописался, подальше от таксистов, там у них еще со времен царизма законная остановка, не подпускают. Хотя всех их знаю по имени, не хотел разборок и вражды. И вот подходит к машине мужик-здоровяк. Я тоже ничего, кабы не живот, а он такой подтянутый, спортивный. Осмотрел машину — молча, по-хозяйски, и спрашивает: «Иностранцев тоже возите?» Я вижу, что он такой иностранец, как мой кот Барило, но делаю вид, что поверил. «Из Канады, — спрашиваю, — или из Германии? Или из России-соседки?» — «Не имеет значения, — отвечает. — Тариф для иностранцев такой же, как для своих?» — «Смотря какой человек и куда ехать», — и себе темно отвечаю. «А на день можно вас подрядить»? Времени было где-то начало одиннадцатого. «Можно, если надо. Только чтобы на ужин я был дома». — «Тогда поехали».

Весь день я с ним мотался — на машиностроительный завод, два часа под проходной простоял, сотню знакомых встретил, пока он там разгуливал по цехам или где-то еще, далее — на хлебозавод, на элеватор, на мясокомбинат. Темно уже, я говорю: «Ужинать пора, господин канадец. Приглашаю к себе домой. Вы же, наверное, голодны?» — «Есть немного» — говорит.

Ну, Варя всякого на стол, у нее как раз холодец был фирменный — словом, накормили человека, еще и рюмкой я угостил. Выпил одну, вторую, похвалил местный ликероводочный, они тогда рябиновую выпустили, приличную водку. Я не пил — надо же его доставить на ночь. Поужинали, я спрашиваю: «Вам в отель надо? «Интурист»? — «Можно и туда, — говорит он. — Посмотрим, что за «Интурист» здесь у вас».

Едем, уже темно. Остановился я на перекрестке на красный свет, а сзади какой-то шумахер мне сигналит: мол, бери вправо, дорога свободна. Я про себя пару слов в его адрес сказал и пошел, как положено, на зеленый свет. Езжу я, вы знаете, Нина, немного быстрее, чем черепаха, но этот гонщик не успел меня обойти к следующему перекрестку, а там снова красный свет, и снова сигналит любитель гонок. Здесь я не выдержал. Вышел, подошел к его гнилой «тойоте», открыл дверцу, а там пижон сидит в дырявых джинсах и в кожанке на голое тело. Я его из-за руля вытащил, поднял над асфальтом и те слова, которые вслух не говорил при своем пассажире, озвучил. И правила напомнил. И кое-что другое. Не увидел, что мой пассажир вышел из машины, все видит и слышит и хохочет, как ребенок в цирке. Мы поехали дальше, смотрю — сопляка за нами нет. Куда делся — неизвестно. То ли задний ход дал, то ли завеялся в противоположную сторону, чтобы кому-то другому голову морочить. Остановились мы на том же месте, где и садился мой «иностранец». Посмотрел он на меня, вытащил деньги и говорит: «Берите, сколько я наездил. Километраж, бензин — все учитывайте». А я возьми и скажи: «Если вы так каждый день будете носиться, то скоро без штанов останетесь. Будем иначе считать. За день я, если есть клиент, двести пятьдесят зарабатываю. Вот и цена». Он пристально так посмотрел на меня и говорит: «В национальной валюте или зелеными?» А я никогда не тушевался, ни перед кем, вот и говорю: «Чтобы не российскими рублями, а так все годится». Он засмеялся наконец, заплатил и спрашивает: «А на работу вы бы пошли?» — «Кем?» — спрашиваю. «Водителем. Ко мне». Тут все на свои места и стало. Я подумал-подумал и позвонил этом «иностранцу». И не жалею. Достойный человек. И скажу вам, Нина Андреевна, по секрету: женщин к нему я не возил. Ни одной.

После той давней беседы Нина убедилась, что не имеет врага в лице Владимира Николаевича, даже больше, чувствовала себя благодарной ему за почти отеческое отношение к себе. Настоящего отца она с детства не знала. Судьба его семьи так до конца и не была ей известна, а то, что впоследствии рассказала тетя, на которую упали заботы о маленькой Нине, и все последующие, более серьезные печали, похожие на историю о несчастной любви, предательстве, страдании и преждевременной смерти — чисто тебе шекспировские страсти. Тетушка и сама точно не знала, что приключилось с молодоженами, почему после рождения дочери ее сестра вдруг осталась одна и вынуждена была просить помощи. Когда Нинина мать простудилась, начала кашлять, как чахоточная, но бегала на работу до тех пор, пока «скорая» не забрала ее в больницу, тетя разрывалась между малой племянницей и больной сестрой. Там, в больнице, Нинина мать рассказала сестре то ли правду, то ли придуманную причину разрыва с мужем: тот решил, что дочь не от него. Действительно так было или ревность была безосновательной, тетя до конца не выяснила, ибо сестра, похоже, бредила, а вскоре ушла из жизни.

Обо всем этом Нина узнала уже взрослой, когда была студенткой театрального института. История эта показалась ей невероятной, как слабенькая мелодрама. Она и раньше не пыталась выяснить, кто ее отец и где он сейчас, а после теткиного рассказа не то чтобы осуждала мать за легкомыслие — решила выбросить из головы всю эту историю, все равно ничего не изменишь и не исправишь. Однако зарубка на душе осталась, и Нине иногда казалось, что необъяснимая тайна собственного рождения каким-то странным образом повлияла на выбор ею профессии и помогала перевоплощаться в сценических героинь, особенно если им по пьесе выпадала трагическая судьба.

Остановив машину за квартал от дома, Нина пошла дворами, чтобы не встретить на улице кого-то из соседок — мало кто мог выйти ранним часом за молоком или хлебом. Повезло ей и в лифте, и на этаже — не встретив никого, она быстро открыла дверь и с облегчением прикрыла ее за собой. Замок тонко щелкнул. Ныне показалось, что это телефон, она быстро подошла к нему. Тишина. Она нажала кнопку и выслушала сообщение о звонках. Дважды звонил муж из столицы — в восемь и в десять вечера, и несколько раз, до полуночи, Олег. Муж был не уверен, что приедет сегодня, помнил, что у нее премьера, желал удачи и надеялся все же успеть на спектакль — если начальство отпустит его душу на волю.

Олег, как всегда, не называясь, просил перезвонить в дирекцию театра — это был такой нехитрый пароль. Довольно смешно звучала эта просьба в начале первого ночи, и Нина стерла все сообщения.

Все. Абсолютно все. Теперь она — Корнелия.