— Шутам всегда легче живется, чем аристократам.
Николай Михайлович Шлык, отбыв свою роль с час назад — шекспировский шут бесследно исчезал из пьесы после третьего акта, — явно успел подкрепиться рюмочкой и был в хорошем настроении. Он почти всегда носил с собой две серебряные рюмки-наперстка граммов по двадцать пять и четвертинку приличного напитка.
Роль держала Олега на сцене до последнего момента, буквально до последнего слова.
Гардеман быстро разулся, снял трико, снял парик и протер лицо влажной салфеткой из цветной пластиковой пачки.
Нина освободилась чуть раньше, и должна была еще быть в театре. Олег горел нетерпением: хотелось сообщить ей свежую новость. Он быстро переоделся, накинул на плечи пиджак и хотел выйти, но Николай Михайлович остановил его:
— Чего молчишь, герой? Александр Иванович сердился? Не переживай, он потом извинится. А я, я чем-то не угодил вашей светлости? Не достоин и пары слов? Высокое искусство отобрало слух и речь?
— Да будет вам, Михайлович! Извините, задумался немного.
— Есть над чем? — продолжал Шлык. — Думаю, будет грандиозное зрелище. Наш Петриченко задумал бросить огромный камень в театральное болото. Вот только боюсь, не разбудил бы он чертей, которых там хватает.
— Прочь мистику, Николай Михайлович. Какие там черти? Играем Шекспира — значит, театр жив. Вы же знаете, критиков понаехало, да еще и серьезных.
— Да, постарался Александр Иванович. Дай Бог, чтобы пронесло…
— Как-то оно будет.
Олег пошел к выходу.
— Вам ничего не надо? Собираюсь выйти на солнышко.
— Я и сам думаю прогуляться. Подождёте?
— Нет, уже бегу.
Олег заглянул в гримерку Нины. Там никого не было.
— Пальченко не выходила? — спросил у дежурной.
— Минут пять назад. С Третьяковой. Говорили, весной подышат.
Значит, Нину надо искать в сквере неподалеку. Но если они с Тамарой Томовной, то не стоит и приближаться.
Однако ноги понесли его в сквер. Издали он увидел женщин — те сидели на скамье, о чем-то оживленно беседуя.
День стоял как по заказу — солнечный, теплый, после длительных холодов даже не верилось, что весна наконец победила и не собирается отступать. Женщины под таким солнцем готовы сидеть часами, особенно старые подруги, но раньше Олег не замечал признаков какой-то привязанности, тем более дружбы между Третьяковой и Пальченко, и надеялся, что вот-вот они встанут и разойдутся, каждая по своим делам, но минуты шли, а конца края их беседе не видно было.
В последнее время, а если быть точным, добрых полгода они виделись только в театре — на репетициях, во время действа на сцене. Несколько раз Олег перехватывал Нину на улице, чтобы выяснить причину перемены в их отношениях, потому что в театре было рискованно заводить подобную беседу, там даже невинную беседу о погоде любопытные кумушки, глаза и уши которых торчали даже из вентиляционных отверстий, могли истолковать как прелюдию любовной связи или признак совершенного прелюбодеяния.
Он корил себя за слова, сказанные тогда, осенью, так давно… Не раз он пытался извиниться; сказать, что не имел в виду ничего такого, проклятая ревность — ну, и тому подобное, но Нина отмахивалась от него, как от надоедливой мухи.
Последний раз она вообще унизила его до предела. Получив деньги в бухгалтерии местного учебного заведения, из института, гордо переименованного в университет, где он вел занятия драматической студии, Олег вспомнил, что уже давно должен Нине. Весь долг отдать не получалось, и он, положив в конверт половину суммы, улучил момент, когда она была одна в гримуборной, молча положил конверт на столик, наклонившись над ней.
Нина резко вскинула голову — так, что пришлось невольно отступить на шаг, — и спросила чужим голосом:
— Что это?
— Долг. Не весь. Еще половина за мной.
Нина отодвинула конверт в сторону — создавалось впечатление, что она брезгует прикасаться к нему — и сказала:
— Убери. Ты ничего не должен.
Олег вскипел:
— Ты что, считаешь меня альфонсом?
— Я этого не говорила.
Гардеман онемел. Чего угодно он мог ожидать от Нины, но чтобы такое?
Перекипев, он спросил:
— Что с тобой происходит?
Нина не ответила. Покончив с макияжем и не поворачиваясь к Олегу, повторила:
— Убери конверт. Тебе деньги нужнее. Когда-нибудь отдашь, когда разбогатеешь.
Это было сказано спокойно, очень спокойно — так обычно говорят с жэковским слесарем, когда тот ерепенится, делая вид, что хозяева дали лишнего за работу.
Конверт, конечно, остался на столике. Олег повернулся и выскочил из гримуборной, чуть не сбив с ног уборщицу, моющую пол мокрой тряпкой, намотанной на швабру.
Между тем на скамейке ничего не менялось: женщины оживленно обсуждали какие-то проблемы, и Олегу не оставалось ничего другого, как по-глупому торчать за деревьями.
Зачем он хотел разговора с Ниной? Что должен был ей сказать? Как мальчик с отличной оценкой в дневнике похвастаться, что он все же что-то может? Эта телеграмма — ну и что в ней такого, не факт, что его возьмут в фильм.
Если бы он до конца был честен с собой, то признал бы: звание Нины сильно ударило по его самолюбию, даже унизило в глазах. Казалось, все шло к тому, что на награждение будет представлена и его кандидатура, но колесики соответствующего механизма, сцепляясь между собой непредсказуемым алгоритмом, сработали не в его пользу. «Ну и ничего страшного, еще не вечер», — сказал он себе раньше, но теперь спасительные внутренние механизмы почему-то не срабатывали.
Он иногда чувствовал себя так, как тогда, очень-очень давно, когда жена брата в приступе грязной ярости назвала его нахлебником.
Действительно, почему он так стремится к разговору с Ниной? В конце концов ничего экстраординарного, типичный театральный роман, если взглянуть сторонним глазом. Замужняя, устроенная в жизни женщина позволила себе кое-что, а теперь спохватилась, очевидно. А он разве готов ради нее на все, разве стремится, чтобы ни случилось, быть с нею каждый день, каждый час?
Гардеман не имел утвердительного ответа. Как не смог тогда, еще работая в столичном театре, справиться в отношениях с однокурсницей Ольгой. Все шло к тому, что молодые люди будут вместе, но…
Олег вспомнил их с Ольгой первую ночь. В изнеможении плоти они дошли до края, и деваться было некуда, обоих не устраивала перспектива ночного пляжа или грязного чердака в каком-то доме. Олина подруга, девушка без предрассудков, как-то сказала ей, проникшись состраданием: «Тетя едет на гастроли, оставляет квартиру на меня. Приходите с Олегом, не пожалеете».
С бутылкой вина и коробкой конфет они пришли поздно вечером к дому, где жила народная артистка Косенко, и долго стояли перед дверью, через которую проникали музыка и смех. Наконец Олег нажал на кнопку звонка. Олина подруга открыла быстро. «Айда к столу, соловьята». Подруга уже причастилась, щеки пылали, глаза — тоже.
За столом было много молодых людей — парни, девушки, новые лица и для Ольги, и для Олега. Никто никого ни с кем не знакомил, разговор, смех — только позже можно было, наслушавшись обрывков фраз, предположить, что это художники, музыканты и просто любители сборищ, «тусовок» — молодежный сленг только что взял это слово на вооружение.
Говорили, почти не слушая друг друга, затрагивали любые темы, в том числе и глобальные.
Невысокий, широкоплечий парень, на голове которого начинала обозначаться будущая лысина, держа в руке очищенный банан и жестикулируя этой же рукой, доказывал визави, худощавой невыразительной внешности девушке, которая никак не могла извлечь из смятой пачки сигарету, что мужчины по природе своей — полигамные существа.
— Закон рассеяния, закон плодовитости, он перестал бы действовать, погубив продолжение рода человеческого, если бы не это естественное свойство мужчин. В общем, это закон всего животного мира, — говорил он убежденно, будто читал лекцию.
Девушка наконец достала из пачки сигарету. Парень вытащил из джинсов зажигалку. Прикурив, девушка ответила на его тираду:
— Самка-паучиха, кажется, эта знаменитая «черная вдова», съедает своего партнера, как только он ее оплодотворит. Так бы поступать и с бабочками мужского рода. Было бы справедливо.
— Ты никогда не была феминисткой, — засмеялся парень. — Откуда такая жестокость? Останутся одни амазонки, откуда же тогда детей брать? В капусте искать? Ждать аистов?
— Выход всегда найдется. На время оставить нескольких племенных быков — вот и все. Банк спермы можно завести — тоже решение проблемы.
— Несовременно, дорогая моя. А как же чувства, любовь, созданная с древнейших времен? Объятия, поцелуи?
— Если любовь, голубчик, то о полигамности надо забыть. В женщине заложена именно моногамность, женщина существо совершеннее и нравственнее, чем мужчина.
— Я не говорю, что мужчины идеальны, я о другом — всего лишь об их биологической функции, заложенной в гены матушкой-природой, это просто научный факт.
— Пошел бы ты со своей наукой куда подальше. Если влюбишься без памяти, а тебе кукиш под нос — увидим, куда и денется эта полигамность. Патриархат давно прошел, дорогой мой, проснись. Теперь выбирают в основном женщины…
Невыразительное лицо девушки, ощутившей прилив крови от глуповатого разговора, разгорячилось: стало даже привлекательным, но парень этого не заметил, в который раз махнул рукой с бананом и молча направился к бутылкам.
На подоконнике, ближе к Олегу и Ольге, сидели две девушки с бутылками, наполненными явно не соком. Их тоже интересовал один из аспектов взаимоотношений женщин и мужчин.
— Ты представляешь, — говорила шатенка с коротко подстриженными волосами, — полез ко мне на первом же свидании.
— Ну, а ты? — спрашивала явно заинтересованная брюнетка с длинными прямыми волосами.
— Не ложиться же под куст в парке!
— Ты его отшила?
— Как тебе сказать… Мы же не дети. Я ему помогла успокоиться.
— Хоть приличное что-то было?
— Как у нашего Валентинчика.
— Ты не знаешь, почему он не пришел?
— Не знаю. Слышала, что подцепил какую-то свеженькую девицу.
— Вот свинья! Мало ему нас? Кандидат на кастрацию.
— Не закипай. Найдем другого. Мы с тобой всегда найдем выход из положения.
Все это говорилось обычным тоном, будто речь шла о ценах на картофель или о преимуществах кроссовок по сравнению с другой обувью.
Олина подруга, закончив весьма темпераментный разговор с долговязым рыжим парнем в джемпере на голое тело, пошла к двери, ведущей куда-то в глубь квартиры, и поманила Ольгу пальцем. Они ненадолго исчезли, а потом Ольга с разгоряченным лицом подошла к Гардеману.
— Пойдем, — прошептала она.
— Куда? — спросил Олег, полагая, что им указали на дверь.
— Пойдем, — повторила Ольга и потянула за собой Гардемана.
Квартира была огромная, не слишком опрятная, не убрана как следует, в широком коридоре, куда они вышли из гостиной, где бушевала гулянка, то тут, то там лежали окурки — просто на темно-красной затертой дорожке.
С коридора Ольга повернула направо в какой-то закоулок или нишу. Было темно, но дверь Олег усмотрел.
— Открывай, — тихо сказала Ольга, вкладывая ему в ладонь ключ.
Только тогда Олег понял: наконец. Молча он покопался в замке и открыл дверь.
В комнате было темно, только через окно, выходящее в пассаж, извне проникал свет фонарей.
— Закрой, — заговорщически сказала Ольга. — Быстро!
Наконец они с Ольгой остались одни. Сюда не доносились голоса разогретых вином гостей, никто не мог открыть двери. Глаза быстро привыкли к сумраку. Он и она увидели широкую оттоманку. Огромный ковер спускался со стены, накрывал четвероногий диван и спускался вниз, почти касаясь пола. Две подушки, зеркало в углу, коврик под ногами.
И Олег, и Ольга дрожали, обнимаясь и до боли прижимаясь губами.
Они пробыли в этой комнате до утра, постигая друг друга словно делают это впервые: сначала неумело, робко, как в лихорадке, а потом нежно и горячо, не смыкая век, иногда наблюдая себя в зеркале — современные Адам и Ева.
Почему спустя столько лет ему вспомнилась Ольга, теперь почтенная жена, мать, с отдельной своей жизнью? Кто знает.
Олег забыл, где он сейчас и зачем, собственно, здесь. Воспоминания — вещь молниеносная, за десяток секунд можно вспомнить целый кусок жизни, даже с подробностями, казалось, навеки погребенными во времени. Как будто прошла целая вечность, а на самом деле секундная стрелка часов на руке не сделала даже полного оборота по циферблату.
Гардеман был бы поражен, если бы мог убедиться в этом — ему показалось, что он ушел в неожиданные воспоминания на добрых полчаса.
Наконец Третьякова встала, что-то сказала Нине и двинулась по аллейке. «Давно бы так» — подумал Олег, выходя из своего укрытия, но тотчас остановился.
К Нине, сияя улыбкой, спешил муж, полковник Пальченко, который прошлым летом на даче так опрометчиво оставил Гардеману офицерскую плащ-палатку. Полковник поцеловал жену горячо, как любовник, потом сел рядом с ней, о чем-то оживленно рассказывая.
«Не везет» — констатировал Олег и отправился в ближайшее кафе, хозяин которого в первые погожие дни успел открыть обслуживание на террасе, где столики защищались от неожиданной непогоды цветными зонтами с рекламой немецкого пива.
Оглядываясь по дороге в кафе, Олег видел, как Нина встала со скамейки, как вдвоем с мужем степенно шла боковой аллейкой к выходу из сквера к автомобилю, припаркованному у бровки. Полковник открыл дверцу, усадил жену и сел возле нее. Авто отчалило и направилось куда-то в центр города.
«Обычная сценка обычной городской жизни, мир и благодать, гармония супружеского существования… Что тебе до этого, герой-любовник? Не наслаждаться же тем, что украсил рогами полковничью голову… А чем же, голубчик? Без лукавства, без наигрыша — чем? Любовью? Возможно…»
Олег сидел над тарелкой с сосисками, водрузив блюдечко на чашку кофе, чтобы не остыло быстро, одолевающие его мысли были малоутешительными. Там, в самом низу сознания или души, пульсировало ощущение, что он сам себе врет, что к Нине его тянет скорее по инерции, а если быть абсолютно точным — это было темное и мстительное чувство отставного любовника, которому больше всего хочется, чтобы последнее слово осталось за ним, чтобы не его бросали, а он…
Олег на мгновение показался себе гадким и несчастным одновременно.
Надо было думать о другом — хотя бы о том, как вырваться в Киев. Вряд ли Петриченко-Черный ограничится премьерой, ему захочется шлифовать постановку, обжить ее — это точно. Сказаться больным? Все выйдет наружу, сраму не оберешься, испортишь себе репутацию в театре, вообще — как после такого работать? Выгонят — и все.
Кофе окончательно не остыло, Олег выпил чашку залпом и решил обратиться со своей проблемой к Александру Ивановичу после премьеры.
На часах обозначилось начало третьего. Если бы жил где-то поблизости — отдохнул бы пару часов на диванчике, а на угол к Степану Степановичу надо тащиться минут сорок, да обратно — столько же, так что надо было придумать что-то другое, чтобы убить время.
Не имея никакой рациональной мысли на этот счет, Олег направился к киоску с прессой, приобрел местную и киевскую газеты, постоял на солнышке, листая страницы. Остановился на репертуаре киевских театров. Его бывший давал сегодня вечером «Дон Кихота, 1938» по Булгакову, Театр на левом берегу — малоизвестную пьесу Чехова. Опера и оперетта Олега не интересовали. Он скомкал газеты и бросил комок в урну.
Телеграмма из киностудии лежала в левом кармане пиджака, он чувствовал ее физически. Интересно, каким образом всплыла его фамилия среди сотен других? Кто мог вспомнить о нем, кажется, надолго, если не навсегда прописанном на провинциальной сцене? В возможность фототечного пасьянса верилось не очень, хотя могло быть именно так, ведь фотографии практически всех украинских актеров направлялись на киностудию, несмотря на то, что съемок становилось все меньше. Что же, все выяснится в ближайшее время.
Дальше слоняться по городским улицам не было ни желания, ни смысла. Глупости, что перед премьерой актер загодя перевоплощается в персонажа, которого ему предстоит сыграть через несколько часов. Мысли Гардемана были далеки от коллизий пьесы, и чувствовал он себя не как оболганный незаконным папиным сыном Эдмундом благородный страдалец Эдгар, а как партикулярный гуляка, которому все на свете безразлично, и мир охладел к нему.
Гардеман повернул назад, к скверу, подошел к скамье, на которой недавно сидели Нина с Третьяковой, взялся рукой за деревянную спинку.
«Сентиментальный дурак», — ругнул себя и пошел в направлении театра. Там, за кулисами, в уютном уголке стоял полувекового возраста пружинный диван с выпуклым сиденьем, обтянутым старой клеенкой, произведенной, наверное, сразу после войны — тогда работали на совесть, потому что за халтуру можно было и в тюрьму попасть. Клеенка местами облупилась — проступили нити основы, — но не порвалась.
Если никто из рабочих сцены или осветителей не прилег после трудов праведных, политых винцом или водочкой, можно там ему полежать или и поспать перед началом беготни с гримом и всякой другой вечерней суетой. Он ушел за кулисы, захватив с собой ветхий плед с их со Шлыком гримуборной. Плед из реквизита, как и диван за кулисами, были, видимо, сверстниками, но до сих пор не потеряли функциональности: Олег как лег, как укрылся, так и заснул.