Призрак Шекспира

8

Тогда она была новичком в труппе, для нее все только начиналось после студенчества, и Сергей Пальченко был первым зрителем, кто проявил к ней интерес как к актрисе (она, конечно, лукавила, ничем особым на сцене похвастаться тогда не могла, но извечный женский инстинкт подсказывал, что этот бравый офицер с твердым загоревшим лицом не ценитель-театрал, а влюбленный в нее мужчина, в худшем случае — искатель приключений, но на это не было похоже).

Запинаясь, Пальченко попросил разрешения провести Нину — тогда Стадник — домой. Она колебалась, повернулась лицом к подругам, которые еще не разошлись, и увидела, как одна из них кивнула: мол, не зевай, не будь Фомой, на то ярмарка.

И Нина пошла в сопровождении нового знакомого по ночному городу в небольшую театральную гостиницу-общежитие, где делила двенадцатиметровую келью с такой же, как сама, молоденькой артисткой.

Сергей признался ей в чувствах вскоре после того вечера. Нина не знала, что делать — слишком стремительным был штурм майора. Позвонила тете, единственной родственнице, которая воспитала и выучила сироту-племянницу. Жила тетя в районном центре тут же, на Слобожанщине, чуть больше двух часов езды от областной столицы.

— Доченька, — так тетя с детства называла Нину. — Пусть тебе сердце подскажет. Я уже старая, что я скажу… Брак всегда лотерея. А вдруг выиграешь? А если в театре не сложится, тогда что? Если он тебе по душе…

Свадьбу сыграли роскошную, на сцене столы ломились от яств и бутылок, Сергей, если бы мог, устроил бы и салют из пушек училища.

Тетя приехала к Нине загодя, присматривалась к майору старческими, но быстрыми глазами, и наконец сделала вывод: «Надежный мужик». За свадебным столом она все внимание уделила не веселым и остроумным гостям, даже не молодым, а столичному генералу, который восседал за столом действительно по-генеральски. Подвыпив, генерал обратился к веселой компании так, будто перед ним плац с рядами подчиненных — безмолвных и убежденных, что устами оратора глаголет высшая истина. Заверив всех, что армия как никогда сильна и боеспособная (хотя всем было известно, что это не так), генерал долго распространялся на тему влияния семейной жизни на образцовое выполнение воинского долга и залез в такие двусмысленные дебри, что женская половина гостей начала перешептываться и смеяться. Это заставило оратора хлопнуть кулаком по столу, от чего выстрелила полуоткрытая бутылка шампанского и залила его мундир липкой жидкостью. Но высокий чин не обратил на это внимания и закончил громовой фразой:

— За здоровье невесты и жениха, который будет выполнять брачный долг так же неуклонно, как и военный!

Сергей молил Бога, чтобы этот генерал не выболтал, что зачинщиком быстрой женитьбы стал его приказ и перспектива дальнейшей карьеры подчиненного, потому что тогда вряд ли удалось бы убедить Нину, что им двигало только чистое и непреодолимое чувство.

Дело обстояло именно так — бравый майор влюбился в свою избранницу настолько, что первый его брак и те происшествия, которые случались потом у него с женщинами, показались несуществующими, что всего этого не было в прошлом, что он впервые приобщается к еще неизвестным ему глубинам чувств, и это смущало его совсем не романтическую душу, даже немного пугало.

Нина же с начала их знакомства поняла, что этот прямоспинный военный будет как воск в ее художественных руках, выполнять все ее желания, даже прихоти, с преданностью подчиненного, который обожает своего командира. Несмотря на разницу в возрасте, недостаток опытности, она, бессознательная наследница тысячелетнего женского опыта, к тому же актриса, настолько изучила характер, нехитрую натуру мужа, что могла быть уверена: за его бетонными плечами она будет чувствовать себя не как пленница, а как правительница дома, к тому же такая, что ее любят преданно и безоговорочно — может, не так уж изысканны проявления этого чувства, может, слишком прямолинейны, особенно в постели, зато она надежно устроена в быту и в театре чувствует себя не как легкий объект охоты местных самцов, а как надежно защищенная от похотливого глаза замужняя, расцветшая, самодостаточная женщина, преданная своей профессии и готова к служению театру не за жалкую плату, а во всю мощь призвания, ощущение которого не покидало ее.

Годы не медлили. Сергей стал начальником училища, получил в нарушение горсоветовских норм, шикарную трехкомнатную квартиру — правда, за счет фонда своего министерства — мол, потомкам потребуется пространство. Но потомков не было. Сначала Нина уговорила мужа подождать: еще молодая, затем, сейчас главное — театр для нее, карьера — для него; потом была неудачная беременность, Нина болезненно пережила выкидыш, врачи посоветовали год-второй воздержаться от беременности, и перепуганный Сергей носился с женой, как с фарфоровой вазой.

В театре наконец для нее лед тронулся: одну из главных ролей художественный руководитель отдал дублерше вместо своей жены, — его, Петриченко-Черного, достали разговоры о том, что репертуар сплошь строится на народной Третьяковой, а молодым хода нет. В киевской газете, рупоре министерства культуры, вышла статья, посвященная проблеме творческого роста молодого актерского поколения, и среди театров, где молодым было не сладко, были названы и они.

Именно тогда на горизонте появился новый актер, Олег Гардеман. Петриченко-Черный ввел его в несколько спектаклей, в одном из которых у Нины и Олега были сцены с объятиями и поцелуями. На репетициях все эти нежности только обозначались, а вот на сцене приходилось хитрить, чтобы зритель не заподозрил, что вместо настоящих чувств ему преподносят суррогат. Способов выйти из подобных ситуаций актерское племя насочиняло множество, и не было проблемой пользоваться теми приемчиками, но как-то Олег, войдя в роль по-настоящему, вполне натурально, страстно поцеловал Нину в губы, и она не могла — потому что роль! — сопротивляться. За кулисами Олегу от нее досталось, он извинился, но при этом так смотрел на Нину, что ошибиться было невозможно.

Дома, сидя перед старинным трюмо, купленным по дешевке на распродаже в мебельной комиссионке, которую конкуренты покрыли позором, Нина вспомнила тот поцелуй, и губы ее невольно сложились в загадочную улыбку. Хорошо, что не видел муж, потому что даже он, уверенный в своей половине на все сто процентов, он, военная душа с кожей носорога, мог бы разволноваться: что-то с женой не так.

Но полковник Пальченко в тот день рано улегся спать, потому что на рассвете должен был отправляться на полевые учения; ночью он обнял жену, рассчитывая на одобрение этого движения с ее стороны, но Нина не откликнулась, и Сергей, зная, что будет, если он начнет настаивать, повернулся на привычный правый бок и уснул.

День рождения Нины было принято отмечать на даче — лето, свобода, зелень, речка. Она звала своих товарок и коллег, он — сослуживцев. Кухней Нина не занималась, муж все заказывал в ресторане, напитки запасал загодя, так что гулять можно было бы и на второй день, если бы гости оставались на ночь, а если нет — училищный автобус с водителем дежурил по ворот участка, посреди которого стояла дача — два финских домика на кирпичном фундаменте, объединенные галерейки в одно архитектурное сооружение, немного странное, но удобное, просторное и толком спланированное. Дача была гордостью полковника Пальченко.

В то лето Нина пригласила Александра Ивановича с женой, театральных ветеранов Салунского и Шлыка, обоих тоже с их половинками, отставными актрисами, двух молодых актрис, с которыми водила дружбу, и Олега Гардемана, своего партнера в спектакле «Кошка на раскаленной крыше».

Сергей позвал в гости заместителя с беременной женой, начальников главных служб училища, тоже с половинами, а также девушек из столовой, чтобы именинница не имела хлопот с праздничным столом. Он был накрыт под открытым небом, от возможного дождя блюда, напитки и гостей защищал огромный навес, сымпровизированный из брезента списанных армейских палаток.

— Чисто тебе сельская свадьба! — порадовал хозяина Михаил Салунский. — Где музыканты?

— Не говори глупостей, — пробовала угомонить народного артиста жена. — Какая свадьба?

Пальченко улыбался:

— Здесь что угодно можно отмечать — и свадьбу, и рождение…

— И похороны, — добавил неугомонный Самунский. — Как умру, поминайте меня так, под ясным солнышком, на свежем воздухе, чтобы птички пели и кузьки прыгали.

— Не спешите на тот свет, коллега, — вмешался Шлык. — А вот всему этому кто рады даст?

Он широко повел рукой в ​​сторону безбрежного стола.

Гардеман подарил Нине кучу нежно-розовых роз, их было столько, сколько лет имениннице.

— Ну вот, думала, что это тайна. Кто тебе сказал? Увеличиваются букеты, приближается старость…

Они, как почти все сверстники, старшие и помладше, были в театре на «ты».

— Я, Нина, принес бы восемнадцать роз, но боялся, что комплимент будет слишком наглым.

— Ну, сегодня принимаю все словесные преувеличения.

— Без преувеличений. Ты настоящая красавица.

Олег был приглашен в группу гостей впервые.

— Ты, часом, не положил глаз на нашу Ниночку? Или же она на тебя? — с прямотой Ивана-дурака из сказки спросил Олега Николай Михайлович Шлык, когда тот обратился к нему за советом на предмет подарка.

— Смотри, парень, наши полковники все вооружены и стрелять умеют. Там такой муж, что рогатым ходить не будет, кому-то причинное место попортит, если что.

Олег вызывающе отшутился:

— Попа бояться — в алтарь не ходить. Господь с вами, Михайлович, лучше скажите, что ей нравится, вы же знаете, не первый год знакомы.

Гардеман старался не признаваться себе, что после того публичного поцелуя на сцене думает о Нине, заботясь чувствами совсем не безобидными, однако себе не соврешь. Олег понимал, что не имеет шансов хоть как-то стать ближе к этой яркой, талантливой женщине, вполне, в отличие от него, устроенной в жизни, однако хищные мужские мысли все чаще посещали его, становились навязчивыми и иногда пугали, но ненадолго.

Нина не могла не почувствовать, что с ее партнером творится что-то такое, чему нельзя найти объяснение, если не предположить нечто простое и естественное — особенно после того поцелуя на сцене. Уравновешенная и благоразумная в повседневной жизни — полная противоположность ее сценическим персонажам, порывистым и страстным, — Нина смотрела на свой брак и вообще на такого рода сожительство женщины и мужчины, спокойно и без иллюзий. Она не жалела, что вышла замуж не так на волне эмоций, как на спокойных подсказках здравого смысла, хорошо знала: не будь человеком, который топорщится щетиной, береги, что имеешь. Эту житейскую мудрость тети Нина была не против исповедовать ее еще и потому, что мысленно считала свое замужество еще одной ролью, которую приходилось играть — куда денешься — ежедневно, но эту роль можно было совершенствовать, искать в ней новые возможности и краски, а то и просто повторять стереотип — мужу (она со временем убедилась) совсем не было заметно, что жена дома как на кону. Нина делала вид, будто по-настоящему беспокоится о служебных делах Сергея, и он уверовал в это; когда заходили соседки, офицерские жены, не столько за мелкой хозяйственной ссудой, как для того чтобы иметь потом пищу для болтовни и сплетен, Нина вела себя с ними на равных, нос не задирала, норовила подарить какую-нибудь безделушку — то пуховку, то тюбик помады, а то и контрамарку на спектакль, и желание что-то выведать и осудить у соседок выветривалось, вместо этого и они занимались необходимостью быть в форме не только вне квартиры, но и на собственной кухне, не крутиться перед мужьями утром с копной на голове, в несвежем халате и с неумытой физиономией.

Что же, роль есть роль, и играла ее Нина натурально, однако чувствовала опасность: маска могла прирасти и заменить истинное лицо. Эта неприятность непременно ждала Нину, если бы не сцена — то место, где жило его сердце, совесть, сущность актрисы, где любая роль давала ей возможность (или иллюзию) истинной жизни, даже и тогда, когда действие пьесы перемещало ее в прошлый или позапрошлый век. Сцена, театр были для нее настоящей реальностью, а домашний быт — декорацией и общепринятой условностью.

Нина колебалась, приглашать на день рождения Олега или нет, потому что заранее знала, что может начаться что-то непредсказуемое и неуправляемое, вроде того поцелуя, но, видимо, именно это знание подтолкнуло: интересно, а что же дальше?

Непогода, собиравшаяся после полудня в раскаленном с утра воздухе, не разрядилась дождем, гром погрохотал, порычал, и откатился на юг вместе со вспышками невидимых молний и темными подушками туч.

За столами было шумно и весело, Салунский сыпал остротами, неожиданно для Нины теплыми были слова Петриченко-Черного, он даже употребил слово «талант», предостерегая, что это не именинное преувеличение и не действие коньячных градусов, что раньше никогда этого не говорил только в воспитательных целях, а еще — чтобы зависть и ревность, «чудище с зелеными глазами», не доставало молодую актрису в коллективе со всеми этими или Эдмундами и Чарлзами Кинами в одном лице, или Сарами Бернар да Ритами Хейвортами, хотя никто, пожалуй, не видел этих актеров на сцене, а если бы и увидел, то все равно считали бы, что у него получается лучше, чем у знаменитых предшественников.

Петриченко аплодировали и смеялись, Нина — самая первая, она подошла к Александру Ивановичу и поцеловала его, а потом, секунду поколебавшись, поцеловала и его жену, народную артистку Тамару Третьякову.

— Это чтобы я не ревновала, — прокомментировала Третьякова. — Сегодня, Ниночка, все можно, только не думай, что я позволю тебе целовать режиссера и завтра.

Гости исправно пили, ели, именинницу уговорили спеть, потом еще и еще. Николай Шлык подзуживал Олега Гардемана:

— Помоги имениннице, пусть отдохнет немного. Спой, бездельник!

И Олег решился. Голос у него был приличный, на ухо одно животное ему не наступало, поэтому его успех за столом был огромным.

Ближе к полуночи пение, хоровое и сольное, возникало уже не так часто, пожилые люди и коллеги Пальченко начали понемногу собираться, водитель где-то в сторонке прогревал мотор автобуса.

Гардеман тоже собирался уехать, но изрядно подвыпивший хозяин, которому Олег понравился и пением, и выносливостью по части щедрой рюмки, остановил его:

— Куда ты собрался?

Он перешел на «ты» настолько естественно, без тени хмельного бесцеремонного амикошонства — так, будто они были давным-давно знакомы, — что Олег пропустил короткое обращение мимо ушей.

— Зачем тебе тащиться в город? Что ты там забыл? Места полно, отдохнешь, утром можем на рыбалку, а? Оставайся, ей-Богу!

Знал бы полковник Пальченко, к чему приведет его подогретое водкой гостеприимство, пошел бы в домик, нашел табельное оружие и без предупредительного выстрела вверх всадил бы половину обоймы в гостя.

О таком повороте Олег подумал следующим утром, когда между ним и Ниной произошло то, что иногда бывает незначительным эпизодом в актерской жизни, иногда — ударом колокола судьбы, эхо которого хранится в ушах, а иногда и в сердце, неизвестно сколько времени, отпущенного людям на победы и поражения, здоровье и болезни, успехи и неудачи, горения и тления, праведные и грешные поступки.

Дачный дом, его хозяева и гости угомонились где-то около часа ночи теплой июльской безлунной ночи, пропахшей испарениями перегретой за день зелени, тихой до звона в ушах, напоенной ароматами цветов, чуть виднеющихся под окнами дачи.

Нина пыталась уснуть, но тщетно: весь прошлый день вспоминался ей, вспоминались тонкости фраз, остроты, вся атмосфера за столом, непринужденная и бесконфликтная. Сергей раскинулся на спине и раз за разом принимался храпеть, Нина тормошила его, но попытки возобновлялись, и она тихонько выскользнула из кровати. В темноте комнаты она увидела у окна силуэт букета роз, подаренных Гардеманом, вспомнила его взгляд, направленный на нее, когда Олег пел за столом «Месяц на небе…».

Спать Нине не хотелось, слоняться по комнате или сидеть в душной темноте, отыскав кресло в углу — тоже, и она, как была, голая, нащупала на спинке стула небрежно брошенный ночью халатик и вышла из дома под темное небо, усыпанное обильными россыпями звезд.

Ей захотелось искупаться, и Нина вышла за воротца усадьбы. Река — точнее, малый поток — метров пять в ширину, не слишком глубокий, скрытый за рядами ивняка, был ответвлением основного русла Псла; казалось, какие-то великаны в свое время, возможно, еще до рождения Христа, взяли и направили воды реки в ложбинку рядом, чтобы были они как можно ближе к их тогдашним жилищам. И действительно, если бы взглянуть на это место сверху, нельзя было бы не заметить огромный камень, неизвестно откуда появившийся здесь, в ровной степи. От этого камня, миниатюрной скалы, воды Псла разделялись на основное русло и узкий ручеек, огибающий длинный, похожий на веретено остров, чтобы километра через четыре вновь соединиться с материнскими водами.

Поток можно было перейти вброд, затем через остров выйти к быстрому в этих местах течению Псла, а можно, если лень, и здесь купаться вволю: дно ручья то шло вглубь метра на три — так, что смело можно было нырять с берега, — то поднималось перекатом, где воды было по колено.

Нина пошла в кусты, закутавшись в халат, абсолютно уверена, что она одна единственная на этом клочке земли под куполом черного неба, усыпанного звездами, будто над ней был увеличен в миллиарды раз купол планетария, который она видела в детстве, когда тетя впервые повезла ее в Киев.

Что-то остановило ее перед зарослями кустов. Показалось на мгновение, что за ними кто-то или что-то есть, ощущение уюта и безопасности исчезло, Нина готова была уйти назад, так и не коснувшись воды, но постояла немного, послушала тишину и развела руками ветви ивняка.

— Не бойся, — сказала темень голосом Олега. — Это я. Я знал, что ты придешь. Не бойся, Нина, я сам боюсь. И себя, и тебя, и нас обоих вместе.

— Почему ты здесь? — спросила Нина, понимая всю бессмысленность своих слов.

— Не знаю. Не спалось.

— Откуда ты знал, что я приду?

Олег ничего не ответил — призрак в офицерской плащ-палатке с капюшоном на голове.

— Ты купаться? — наконец произнес он. — Я тоже. Плащ мне твой муж положил на кровать для тепла.

Слова, обычные мелочные слова, вылетали в ночную тишину и растворились в ней.

Наконец Олег сделал шаг к Нине и коснулся ее плеч, почувствовав, что под халатом ничего нет, кроме женской плоти.

— Пойдем в воду, — сказал он чуть слышно. — Не бойся меня, — повторил Олег, сбрасывая на траву плотный плащ, под которым тоже ничего не было.

— Что ты делаешь, — шептала Нина, зная, что Олег ее не слышит, — ты сошел с ума…

Там, в темноте воды, а затем на бережке, на старом командирском плаще, они отдались друг другу, как те доисторические примитивные люди, которые когда-то отвели камнем-скалой воды реки сюда — может, для того, чтобы так же, как теперь они, предаваться любви под молчаливым темным небом, забыв обо всем на свете.

Их роман длился год — то вспыхивал, и оба не могли никак погасить желание, то едва тлел, до отчуждения, когда обстоятельства были выше их.

Именно в такое время угасания и ревнивого отчуждения чувств и Олег, и Нина приехали из отпусков, он с Карпат, она из Крыма, где целый месяц вместе с мужем нежилась в морских волнах, под горячим южным солнцем, и вернулась загорелая и как будто моложе.

На первый спектакль сезона по приглашению Петриченко-Черного, о чем он не раз напоминал секретарю (Емченко освободил секретаршу после того, как молодая быстроглазая красавица забыла сказать шефу о срочном звонке премьер-министра), пришел Василий Емченко.

После представления — режиссер очень просил о милости — Александр Иванович повел хозяина области знакомиться с труппой. Если бы он знал, почему Емченко согласился прийти на спектакль, непременно добавил бы к своим просьбам еще несколько. И спектакль, и пьеса Емченко понравились, общался он с демократической актерской братией на равных, щек не надувал, смеялся остротам Салунского, вместе со всеми вышел из кабинета Петриченко к служебному входу и на тротуар, под мелкий дождь сентябрьской ночи, и так виртуозно, легко, ненавязчиво попросил у Нины Пальченко разрешения подвезти ее домой, чтобы не промокла, словно ежедневно имел дело с актерским народом и каждый вечер выдергивал из группы женщину, понравившуюся ему.

Как только его «лексус» тронулся, оставив под навесом служебного входа озадаченного Олега Гардемана и братию, которая открывала зонты и поднимала воротники пиджаков и плащей, Василий Егорович сказал:

— Я не первый раз любуюсь вами, Нина Андреевна. Вы украшение нашего театра. Удивляюсь, что руководство до сих пор держит вас в черном теле.

— Вы ошибаетесь, я играю то каждый день, то через день. Я в репертуаре.

— Я не о том, Нина Андреевна. Сколько лет вы на сцене?

— Седьмой сезон. А что?

— Люблю цифру семь. Хотя знаю, что нумерология — вещь коварная, если не вредная, потому что вынашивает у людей напрасны надежды, но все равно семерка для меня счастливое число. Хотите, будет так и для вас?

— Вы о чем?

— А о том, что такой талант, как у вас, должен быть признан и отмечен соответственно. О звании заслуженной артистки не думали?

«Что это с ним? — подумала Нина. — Кажется, так просто все это не закончится…»

А вслух сказала:

— Актеры — люди зависимые и тщеславные. Но званием отсутствие таланта не прикроешь. Такая профессия.

Она присматривалась к Василию Егоровичу, почти физически ощущая уверенность в себе хозяина машины, волны спокойной силы, шедшие от него. Сила та была совсем не агрессивна, Емченко не позволил себе ни одного двусмысленного слова, провокационного жеста.

— А я не считаю тщеславие грехом. Мы, все общество, очень скупы на проявления признания и уважения, и очень часто проигрываем из-за нашей невнимательности к людям. Многие вполне заслуживают общественного уважения, годами и десятилетиями, часто подсознательно надеются, что их труд, и их самих, заметят и по достоинству оценят, но часто — напрасно. Это несправедливо.

— Знаете, Василий Егорович, если это обо мне или о моих коллегах, то, в отличие от других профессий, мы почти каждый вечер получаем порцию уважения — аплодисменты, цветы. И знаете, бываем счастливы.

— Это прекрасно, Нина Андреевна, и все же я надеюсь, что руководство театра не слепое.

Он сказал это так, что Нине стало ясно: влиятельный и властный мужчина уже сделал шаги, которые давали ему уверенность в подобного рода заявлениях.

— Даже не знаю, что вам сказать.

— И не говорите. Знаете, Нина Андреевна, я был бы вам очень благодарен, если бы вы нашли хотя бы несколько часов свободных для меня — вне театра. Как-то…

И, опережая возможную негативную реакцию со стороны красивой женщины, Василий Егорович добавил:

— Боже упаси вас подумать о чем-то… что выходит за рамки здравого смысла. Вы замужняя женщина, я знаю, я тоже женат. Так как, мне надеяться?

Емченко вытащил портмоне, достал прямоугольничек плотной бумаги.

— Это мои телефоны, плюс мобильный, наиболее удобный. Друзьям нечего было делать, вот и отпечатали визитки, всего тридцать штук — для конспирации. Здесь просто фамилия, имя и телефоны. Мне надеяться?

«Будешь последней дурой, если не улыбнешься и не пообещаешь чего-нибудь туманного. Язык тебе отсохнет, что ли, тоже мне моралистка чертова» — пронеслись в голове Нины не очень благородные мысли и слова — актерская профессия жестокая, иногда наружу вылетают и непарламентские выражения.

«Карьеру в белых перчатках женщины не делают, — вспомнилась ей фраза, сказанная мимоходом Михаилом Кононовичем Салунским (он и не подозревал, что услышит кто-то посторонний, потому что распространялся на предмет Третьяковой, жены режиссера, со своим дружком Шлыком) — скорость, с которой актриса сбрасывает трусики перед начальством, залог ее успеха в театре». Тогда она покраснела и готова была заехать в рожу народному артисту, а теперь, сидя на удобном сиденье шикарного авто, имея длительный опыт в соблюдении строгой женской тайны, решила не быть инженю.

Взяла визитку, положила ее в сумочку.

— Отказать вам, Василий Егорович, то же, что отказать себе. Только не говорите, когда позвоню, что не знаете, кто вас отрывает от государственных дел.

— Ваш звонок будет равным президентскому.

Нина засмеялась.

— Таких грандиозных преувеличений я еще не слышала.