Призрак Шекспира

18

Шекспир стоял перед своим раскрашенным бюстом в церкви Святой Троицы. На нем была одежда обычного стратфордского мещанина двадцать первого века. Никто из толпы не обращал внимания на скромную фигуру какого-то человека, очевидно, приезжего. Еще один поклонник их прославленного земляка пришел на поклон.

Но Петриченко знал, не только знал — был абсолютно уверен, что видит именно Шекспира. Только почему он в современном костюме и перед своим надгробием?

Александр Иванович не осознавал, что это только сон — все было выпукло, физически ощутимо, так же, как плечо Тамары, поцелованное на ночь.

Он видел лицо Шекспира в профиль, оно было не таким, как то, портретное, в старом забытом сне, когда с драматургом разговаривал вождь мирового пролетариата.

Шекспир стоял неподвижно, стоял и Петриченко, и ему казалось, что он понимает английский, которым вполголоса — потому что церковь — говорили люди.

Когда-то, сто лет назад, когда Александр Иванович — тогда не часто к нему обращались по отчеству — искал места под солнцем в Москве и репетировал пьесу, персонажи которой жили как бы во сне, консультантом был приглашен доктор наук, психолог, исследователь подсознания, автор книг о сновидениях и их природе. Доктор был интересным человеком, прекрасным рассказчиком, от него Петриченко узнал много полезного для работы над спектаклем. Тогда рискованно было объяснять что угодно, не опираясь на всесильный материализм, а еще на известное учение, единственно правильное, единственно истинное, однако ученый не склонен был валять дурака и говорил о таинственных и необъяснимых составляющих, причинах и следствиях сновидений с очевидным уважением к выдающимся психологам и психоневрологам зарубежья, древних и современных, а еще предполагал вмешательство в высшую нервную деятельность человека сил, не подвластных материалистическому толкованию.

— Вы верите в Бога? — спросил тогдашний Александр.

— Я допускаю его существование, — ответил доктор наук.

— Вы верите в Бога? — спросил Шекспир, вдруг повернув лицо в сторону Александра Ивановича.

— In God, I trust, — ответил по-английски Петриченко. — Но почему вы…

Он совсем не удивился, что свободно разговаривает на чужом языке, да еще вспомнил слова, написанные на долларовой бумажке.

— Почему я смотрю на свою могилу? Во сне все возможно, не так ли?

Петриченко наклонил голову в знак согласия, потому что не имел слов для хотя бы какого-то ответа.

— Знаете, несколько странно. Чего только не наслушался в Лондоне в свое время — и такой я, и сякой. Перешивал чужое старье на приличное платье. То есть перелицовывал старые пьесы на новый лад. И вот тебе — памятник, мемориальный театр в родном Стрэтфорде.

— Вы гений, милорд. Это признал мир. Вы маршал среди драматургов. У вас маршальский жезл.

— Бросьте, какой из меня милорд. Сын своего отца. Обычного гражданина. Маршал? Не смешите. Гений? Что это еще такое?

— Это тот, кому ставят памятники. Кто живет и после смерти.

— После смерти? Никто после нее не живет.

— Живут его дела, произведения, люди их не забывают.

— Значит, я, по-вашему, до сих пор жив?

— Мы же с вами беседуем.

Шекспир улыбнулся.

— О, эти сны… Сны в летнюю ночь…

— Сейчас осень, господин Шекспир.

— Неважно. Мне все равно. Пойдемте, сударь.

Они пошли по улице города. Никто из прохожих не обращал внимания ни на Шекспира, ни на Александра Ивановича.

— Кстати, — сказал драматург, — с кем имею честь?

— Я работаю в театре.

— О, рад слышать, коллега. В каком? «Глобус» сгорел. В «Лебеди»? «Блекфрайерси»? Или в «Красном быке» или «Фортуне»?

— Я не лондонец, — уклончиво ответил Александр Иванович.

Мимо проезжали автомобили, но Шекспир не замечал их или делал вид, что не видит.

— Так откуда вы?

— Боюсь, вам ничего не известно ни о моем театре, ни о городе, где он работает.

— Пусть так. А вы актер, хозяин, — кто?

Александру Ивановичу показалась лучшим ответом самый простой.

— Считайте, хозяин.

— Сборы приличные?

— Как когда.

— Что ставите?

— Шекспира. «Короля Лира».

Шекспир остановился.

— «Глобус» вам позволил?

— Господин Шекспир, хочу вам сказать… Многое изменилось в мире за почти четыре сотни лет… Ставить ваши пьесы можно без разрешения.

Задумавшись, Шекспир шагнул на мостовую, чтобы перейти на противоположную сторону улицы. Сквозь него проехало авто, не нанеся драматургу никакого вреда.

Петриченко задержался, чтобы пропустить транспорт, и должен был догонять призрак. Он начинал понимать во сне, что вся эта фантасмагория — ночная работа бодрствующего мозга, так бывало иногда и раньше, но освободиться от физически ощутимых реалий нереальной ситуации не мог — или не хотел.

Шекспир остановился у продолговатого двухэтажного здания с плотно закрытыми окнами. Полосатые черно-белые стены внушали не слишком оптимистичные мысли.

— Нет, это не сумасшедший дом, — прочитал мысли Александра Ивановича Шекспир. — Это школа, где я учился. Латинский, греческий. Странно, я до сих пор не забыл эти языки. Вы тоже учили латынь?

Александр Иванович даже во сне покраснел.

— Знаете, милорд, у нас немного другая система образования…

— Опять милорд. Не надо. Итак, за мои пьесы никто никому ничего не платит?

— Да, они — достояние всего мира.

— Жаль. Хотя… Какое это теперь имеет значение… жены нет, детей нет, родители давно в могиле, и мне, собственно, ничего не надо, и меня нет… Пойду.

— Подождите, господин Шекспир! — Петриченко растерялся, цепляясь за любую возможность продолжить разговор. — У меня к вам много вопросов.

— Я знаю, — спокойно ответил Шекспир. — Вы хотели расспросить меня, любил я кого-нибудь так, как Ромео, изменял ли жене, пропивал ли все до нитки в пивной?

Призрак снова прочитал не совсем очерченные мысли своего собеседника.

— Все это не имеет никакого значения. Одно скажу: настоящей жизнью я жил здесь, в Стрэтфорде, когда совсем оставил Лондон и бросил эту проклятую работу. Рукописи мои сгорели, и они не были моими — это собственность театра, актерского общества. Несколько изданий пьес, которые держал в руках, и еще сонеты — вот и все. Боже, я писал еще и сонеты…

— Ваши сонеты — украшение мировой литературы, поверьте!

— Ну что ж, хотя бы во сне буду чувствовать себя поэтом. Не обижайтесь, не верю я в абсолютное совершенство созданного людьми. Все только приближение к действительно чего-то стоящему, потом, когда-то. Сколько, говорите, прошло лет? Четыреста? И вы до сих пор ставите мои пьесы? Никогда не поверил бы, если бы мне что-то такое сказал Бьорбедок.

— Признание современников — редкая вещь.

— Это справедливо. Нельзя работать, зная, что ты гений.

Шекспир второй раз в течение их иррационального разговора улыбнулся.

— Извините, сударь, коллега, я должен идти. Загляну к своим. Вот только найду их последнее пристанище…

Он поклонился и ушел по стретфорской улочке, теряя четкие контуры, тая, растворяясь в мглистом британском дне.

Александру Ивановичу показалось, что и сам он становится бесплотным, неким фантомом, не способным ни поднять руку, ни шевельнуть шеей. Это его испугало, полог сна разорвался, так что несколько секунд назад виденное и слышанное им со всей возможной убедительностью исчезло, оставив по себе страх и тревогу.

Крик, с которым он проснулся, услышала Тамара, открыла глаза.

— Что? Что случилось? Тебе больно?

— Нет, спи, спи. Это сон…

Петриченко еще долго лежал, то закрывая, то открывая глаза. Вот уже второй раз ему приснился Шекспир. Перегрузки. Надо лечить нервы. Надо поехать на могилы родителей. Надо выбить в министерстве поездку в Британию. Надо просто работать. Маршальский жезл… Ну и дурачком ты был во сне…

Александр Иванович взглянул на состарившееся лица жены, тихонько сполз с кровати и пошел на кухню варить кофе.