Призрак Шекспира

3

Чтобы добраться до театра, Олег Гардеман должен был пройти по другой улице мимо соседских усадеб до нового жилого массива, где еще продолжалось строительство нескольких девяти— и двенадцатиэтажек, уже последних, под которыми окончательно должны быть похоронены остатки огромного заливного луга, ставшего жертвой стремительной урбанизации, протянувшей свои грабли на далекую патриархальную окраину областной столицы.

На конечной остановке автобуса и маршрутных такси в это время было малолюдно, не густо и покупателей на базарчике, которым облегчил свое существование народ, оторванный от огромного торжища в центре города, где можно было купить почти все — от норковой шубы турецкого разлива до раков из местной реки.

В маршрутку село с десяток пассажиров. Водитель не очень хотел трогаться, пока блондинка с рискованным макияжем («боевой окраской», — краем глаза зацепил ее Олег) не произнесла короткую энергичную речь.

В дороге думается про всякое, бывает, и ни о чем — так смотришь в окно, движение убаюкивает, пролетают встречные машины, откатываются назад здания и кроны деревьев, заходят и выходят пассажиры, и ты на какие-то десять-двадцать минут чувствуешь себя почти бестелесным и бездумным созерцателем движения, свободным от обязанностей и дел, которые вскоре неизбежно вовлекут тебя в свой круг.

Олег сперва чувствовал себя именно так, свободным и беспристрастным наблюдателем, а потом, неизвестно почему и как, настроился на мысли, которые время от времени посещали его, требуя не столько ответов, сколько осознания нынешних реалий его существования.

Истекал третий сезон в местном театре. Казалось, все шло хорошо. Наконец он чувствовал себя не пришлым человеком, с главным режиссером поладили. Явных врагов в труппе не было, почти со всеми актерами нашел общий язык, наконец сквозь многослойное сито прошли документы на звание. Должен был бы чувствовать себя — после всех зигзагов в личной и профессиональной жизни — человеком, который твердо и уверенно стоит на ногах, но, если взглянуть беспристрастным глазом, все же это ощущение основывалось на песке: ни собственного жилья, ни семьи, ни приличного постоянного заработка — ибо что эта актерская ставка, пусть хоть и поддерживаемая партизанскими, как он их называл, концертами?

Руководитель их курса в столичном театральном институте, эрудит, ироничный и требовательный ВВ, как его называли студенты, статный шатен с карими глазами, в основном печальными, не раздавал авансов будущим служителям Мельпомены и Талии.

— Почувствуйте себя способными стать на одну ступень с мастерами прошлого или нынешнего времени — опамятуетесь и подумайте, может, это признак mania grandiose. Держите равновесие. Никто не знает, у кого в рюкзаке за спиной или в сумке на молнии тот маршальский жезл, которым вы, случается, грезите во сне или всерьез. Возможно, его там нет. Но это не основание для преждевременных разочарований или, не дай Господи, зависти. Профессия, вы ее выбрали, одна из древнейших и самых коварных. И одновременно — одна из самых усладных. Не стройте себе воздушных замков. Не рассчитывайте на самодостаточность так называемого таланта. Вы все талантливы, наедине с собой можно и нужно мечтать. Но жизнь предложит такие испытания, что под силу волу, а не ахалтекинскому холеному жеребчику. Девушкам легче, а вот ребятам…

Тогда Олег рискнул:

— Амазонок у нас — море.

Руководитель курса как будто не услышал идиотской фразы, но спустя время (ибо дурного смеха было с избытком) сказал:

— Кентавров тоже. Амазонки их презирали.

И теперь Олег слышал тогдашний спокойный голос ВВ, хотя прошли годы, но неслышная никому пощечина не забылась, потому что никто не знал, какой подтекст был в этих словах. ВВ любили. Он курил «Беломор», не признавал другие табаки, может, и лучшие, даже когда находил исчезающую марку и наслаждался, примяв мундштук, раскуривая папиросу.

— Это мне из Ленинграда прислал бывший выпускник нашего учебного заведения. Удивительное дело: мы привыкаем к тому, что уходит в непроницаемые чащи истории. Нет, не истории, а прежнего образа жизни и выживания. А запах настоящего табака остается…

Что-то было беззащитное и неприступное в руководителе их курса.

Маршрутное такси ехало себе, водитель соблюдал все правила движения, Олег старался не быть сентиментальным, но все равно — разве остановишь то, что вспомнилось?

ВВ всем помогал в так называемом трудоустройстве.

— Профессия актера — это не диплом, — говорил он на прощание своим уже бывшим студентам. — Да хранит вас собственная совесть.

Олег узнал о том, что ВВ уже нет, от однокурсницы. Она нашла его, актера провинциального театра, знала, где он сейчас, потому что любила когда-то, как может любить девушка, которую он сделал женщиной, не понимая всерьез, что делает.

— Как? — только и смог сказать Олег, бросил телефонную трубку, извинился перед дежурной, позвавшей его с убогой репетиции, попросил у режиссера, человека с незаурядными амбициями, разрешения несколько дней отсутствовать и отправился в Киев.

День тогда был — да нет, не день, а его последние часы — неважный. Моросил дождь, было холодно, Олег ругал себя за то, что забыл плащ, стоял в костюмчике, как бедный студент, и слушал, слушал, слушал ритуальных выступающих, не веря в то, что ВВ уже нет.

Затем были поминки в институте, вдова ходила между столами, стараясь не потерять равновесия и пропуская мимо ушей казенное сочувствие.

— Ешьте, ешьте, — говорила она, иногда узнавая поминающих.

Близкие друзья ВВ — о них никто из недавних выпускников ничего не знал — сидели своей компанией отдельно, думали о чем-то своем, раз за разом наполняя рюмки. К ним подсела жена ВВ, в то же время следя, чтобы все в зале было как следует.

Олега нашла его однокурсница.

— Не думала, что приедешь.

— Что же тогда звонила?

— Не знаю. Не знаю, кого больше любила — ВВ или тебя.

Олег налил рюмки Ольге и себе.

— Я без претензий. Замужем. Ребенок у меня. Дочь. Ласточка. Ты был прав — было бы у нас что-то ужасное, если бы… ВВ устрил нас в театр. Помнишь?

— Он пытался нас помирить. Помню. Зачем ему это нужно было?

— Кто может ответить?

— Мне до сих пор стыдно — перед тобой, перед ним.

— Ему все равно. А я давно забыла.

— Давно забыть нельзя. Или забыла, или нет.

Ольга вздохнула.

— Это все слова. А жизнь идет себе и заканчивается. Я помню, как тебя тошнило, потому что статист. ВВ о нас заботился.

Олег положил руку на Ольгино плечо.

— Чего ты? — сказала Ольга. — Я ведь выжила. И на афише, и так внешне не совсем неприглядная.

— Не знаю, почему все так получилось. Тошнило за кулисами. Сам себе противен был. Еще тебе неудачника не хватало.

— А мы все неудачники. Потому что актеры. Ты действительно меня любил или по долгу?

— Какому долгу? Что такое долг? Оковы? Я же говорил: виноват перед тобой. Сам себе сказал: исчезну. И исчез.

— Не исчез…

В группе давних приятелей ВВ происходили тихие поминки. Кто-то говорил о себе, кто-то — о непостижимой вечности, кто-то пытался вспомнить песни их поколения, а вдова просто смотрела на всех друзей ВВ, не понимая, почему они есть, а его нет.

Олег и Ольга сидели очень близко от этой чинной группы, невольно говоря о своем, слышали, как эти пожилые люди общаются.

Один из тех, кого Олег видел там, у неглубокой бездны земли, куда положили гроб ВВ, сказал вдове:

— Не надо, солнышко. Когда мне наступит пора не пить рюмку, вообще не быть, такой массы людей не будет. Не плачь. Он так тебя любил, даже неловко было. Мы — это я о себе — нищие на публичные проявления или любви, или ненависти. Мы какие-то такие — может, и против, может, не дай Бог, и за, столько слов говорим, что даже страшно. А ВВ, солнышко, никогда ничего серьезного не говорил публично. Молчал — как приговор нашему суесловью.

Они обнялись с вдовой.

Олег прислушивался к соседям, пока Ольга не дернула его за рукав пиджака.

— Не лезь не в свое дело. Как ты там, герой-любовник?

Постепенно возвращаясь в реальность, Олег увидел, что уже близится конец поездки, надо собраться, надеть привычную маску нейтрального пассажира и забыть только что вспоминаемое.

Театр, всем своим купеческим величием представ на обширной площади и завладев ею, давно никогда и никому не был интересен, неизвестно, как и каким образом распространялись билеты, но каким-то чудом театр выживал.

На проходной Олег сказал о Марии Ивановне и Степане Степановиче администраторше, которая должна была вечером работать, встречать публику.

— Я вам еще напомню.

— На память не жалуюсь, — улыбнулась администраторша. — Это кто же такие?

— Мои квартирные хозяева.

— Это что же? Контрамарки вместо квартплаты?

Имела тот еще язычок. Она давно положила глаз на Олега, но тот словно ослеп. Дине Макаровне не очень везло в семейной жизни. Муж стал равнодушным, как будто ему сто лет, прикасался к ней так нечасто, что можно было заподозрить его в неверности, но все было проще: начитался какой-то кришнаитской литературы. А у Дины Макаровны была горячая кровь.

— Спасибо вам, Диночка, — масляно улыбнулся Олег.

— Спасибо не отделаешься, — загадочно сказала администраторша. — Тебе телеграмма. Там, в канцелярии.

Это был третий театр в его актерской карьере. После кулис первого, послестуденческого, столичного, где в третьем, дополнительном составе Гардеман выдержал едва год, Олег отбыл в один галицкий театр. Через четыре года вырвался оттуда в неизвестность, потому что не было приличных ролей, не было серьезного отношения его коллег к профессии, режиссеры менялись слишком часто.

Студентами они с однокурсниками, совсем еще молодые, амбициозные, бегали на киностудию — а вдруг повезет. ВВ им не мешал — никто не знает, где ждет человека удача, когда же речь идет об актерской братии, то и теория вероятности бессильна.

Как-то Олега заметил ассистент режиссера группы будущего фильма с невнятным рабочим названием «Путник».

— Как ваша фамилия? — поинтересовался ассистент и записал услышанное в дешевый блокнот со спиралью, державшей вместе листочки канцпринадлежности. — Придете завтра на фотопробы. В двенадцать устраивает?

— А что за роль? — наивно спросил Олег.

Ассистент почесал шариковой ручкой за ухом.

— Роль? Хм, роль… Фотопробы завтра, а не роль. Не спешите поперед батька…

Олег проглотил пилюлю, однако полушутя полусерьезно спросил:

— А можно прийти с девушкой, она тоже студентка театрального?

Тогда их с Ольгой роман был в самом разгаре.

— Пожалуйста, — ответил ассистент, пожав плечами. — Только учтите, фотопроба — только для вас. В фильме единственная женская роль, и она — за московской звездой.

ВВ, которому гневно исповедовался Олег, ругая подход киношников к их профессии, выслушал студента и сказал:

— Если бы вы имели уродливую или какую-то оригинальную внешность — вас запомнили бы. Может, взяли для эпизода. А так — красавец, статный, к тому же молодой герой-любовник. Таких вокруг студии больше, чем довженковских яблонь в студийном саду. Не обижайтесь. Вы хороший студент. Набивайте шишки. Учитесь перевоплощению. Тысячу раз говорил всем, и теперь скажу вам персонально: вы выбрали тяжелую профессию. Не выдержите — бросайте. Лучше раньше. На кого укажет перстом судьба: «Ты избранник» — не знает никто. Да и не верю я в паранормальность таланта. А вот в работу, ежедневную работу над собой — верю. И в потребность в цели.

ВВ замолчал, пожевал губами.

— Вы извините, Олег, длинные речи надоедают. Забудьте. И на киношников не обижайтесь. Они человека с улицы сделают явлением, а потом выбросят, обнадеженных, на помойку. Там своя специфика. Настоящий актер должен иметь академическое образование. И работать в театре. Это — правило. Об исключениях речи нет.

Они стояли в коридоре института, у окна. За ним пролетали белые мухи декабрьского снега.

ВВ вытащил пачку «Беломора». Это означало конец аудиенции. Однако ВВ не пошел в курилку. Присмотревшись к вялому снегопаду, вдруг улыбнулся.

— Деньжат заработаете на елках, не беспокойтесь…