Прощай, творение

Глава 7

В самолете Айслинн листает какой-то глянцевый журнал и надирается вином. Калеб понимает, она боится. Боится и всеми силами старается отвлечься от того, что занимает ее мысли.

Отчасти Калеб рад терзающим ее страхам, но отчасти ему хочется как-то ей помочь.

Утихомирив как злорадство, так и милосердие, он смотрит в окно, глядя на то, как плывут мимо светлые облака. Надо же, некогда он думал, что здесь начинается рай.

Конечно, а самолеты и теперь падают иногда, оттого что в турбину попадают ангелы.

Но как же безумно красиво. Калеб любуется облаками, лучшими из произведений природы, легкими и нежными, щекочущими взгляд своими абстрактными формами.

Айслинн уговаривает четвертый бокал вина, но прежде, чем она громко потребует стюардессу, Калеб говорит:

- Дай угадаю, пытаешься утопить горе в вине?

- Заткнись, Калеб, - говорит Айслинн. - Не лучшее время меня злить. Мы двигаемся по направлению к дрянному румынскому курорту, и это не прибавляет мне радости.

Нос у нее раскраснелся, и это делает ее милой, как и нежный голос, которым она говорит. Обычно Айслинн не свойственно каким-либо образом демонстрировать свою уязвимость на людях. По крайней мере, Калеб видел такое лишь два раза. Сейчас и когда она вернулась в Хэйвенсгейт, не успев спасти Чэрити.

- Почему ты так боишься? - спрашивает Калеб.

- Почему ты такой непонятливый? - мурлычет она. - Неужели не понимаешь, что я не хочу об этом говорить?

Калеб замолкает, а Айслинн требует еще вина. Минут через пятнадцать, Айслинн разворачивает его к себе за воротник, едва не порвав ткань, шепчет ему на ухо:

- Мы совершили большую ошибку, Калеб. Наш Учитель удалился от нас, когда узнал, что мы наделали, пытаясь спасти его. Мы хотели спасти ему жизнь, и для этого понадобилось уничтожить его любовь к нам.

- А ваш Учитель... - начинает Калеб, еще не зная, как он закончит фразу, но Айслинн делает это за него.

- Мертв, - говорит она. - Наверняка, давным-давно мертв. Мы покупали для него жизнь, а не бессмертие. Наше бессмертие лишь побочный эффект. Но все было зря.

- Так ты не боишься?

Айслинн с минуту смотрит на него совершенно непонимающе. В ее зеленых глазах плещется хмельное недоумение, оттого взгляд кажется расфокусированным, как у сонной кошки.

- Не боюсь чего? - она пожимает плечами.

- Я думал, что ты надираешься здесь, потому что боишься умереть.

Айслинн пьяно вскидывает бровь, потом смеется. Она снова берет журнал, открывает его на странице с косметикой премиум класса, проводит пальцем по линии подводки на веке модели, продолжая смеяться.

- Калеб, Калеб, - говорит она задумчиво. - Ну, надо же. Жалкий мой, милый человечек.

Они прилетают в Констанцу спустя одиннадцать часов и четыре бутылки айсвайна. Калеб удивляется, как Айслинн вообще выбралась из самолета, пьяная вдрызг и на своих высоченных шпильках.

Нет ничего более унылого, чем курортные городки осенью и зимой. Холодное море, бьющееся в пустынные набережные и чайки, плачущие в оглушительной тишине. Редкие прохожие, запахнувшись в куртки, проходят, стараясь держаться подальше от злого, покинутого на зиму моря, никому не хочется быть облитым ледяной водой.

Никому, кроме Айслинн. Она идет прямо по прогулочной части набережной, и периодически водяная пыль осаживается на нее и на Калеба, идущего за ней. В своем кожаном черном платье и туфлях от Лабутена, Айслинн выглядит, как фетишистская шлюха, совершенно не подходящая ни этому пейзажу, ни этой стране. Свинцово-серое море с силой бьет по темным от влаги камням и отступает снова.

- И, дорогая? - спрашивает Калеб. - Что у нас впереди? Я уже успел полюбоваться очарованием Черного Моря и готов двигаться дальше.

Айслинн останавливается, облокачивается о поручни, едва не свешиваясь вниз. Волны бьются, как кровь в больном сердце, и Айслинн окатывает водой. Мокрая, как кошка, она довольно улыбается.

- Я взбодрилась, - говорит она. - А теперь мы поймаем машину.

Айслинн изымает у Калеба пальто, заворачивается в него, приобретая уютный и беззащитный вид. Продувающий до костей холод заползает Калебу под рубашку, и он говорит:

- Ты уверена, что здесь знают английский?

- По крайней мере, здесь знают, как выглядят доллары, - отвечает Айслинн, и ее певучий голос совсем не сочетается со смешным кошачьим фырканьем, которое она издает в конце.

Они проходят через пустынный пляж и закрытые сувенирные лавки, минуя курортный район. Жилые кварталы на взгляд Калеба так же безрадостны - невысокие дома, выцветшие от влажности, белье, которое спешно убирают с балконов перед дождем, морской запах в холодном воздухе - все грустно и одиноко, как весь город.

Машину они ловят быстро. До Карпат, как объяснила Айслинн, чуть больше сорока минут езды. Мужчина за рулем соглашается подбросить их, по крайней мере, так они понимают то, что он говорит на своем ломанном английском.

В машине пахнет бензином и дешевым освежителем с лимонной отдушкой. Радио настойчиво и громко сообщает что-то на неизвестном Калебу языке.

Он оборачивается, чтобы посмотреть на Айслинн. Она выглядит расслабленно, полулежит, вольготно расположившись на заднем сидении. Она слушает радио и, судя по выражению ее лица, понимает язык. Тогда какого же черта она заставила Калеба беседовать с водителем?

Около сорока минут они трясутся в старой машине, которая непонятно как еще ездит. Однако, что неожиданно, подъем в горы автомобиль переживает, так и не потеряв ни единой своей части.

Айслинн говорит водителю, усатому и чернявому, что-то на румынском, и тот улыбается, громко, по-южному отвечает, смеется.

На прощание Айслинн вручает ему двадцать долларов, и водитель крепко пожимает ее тоненькую, белую руку. Когда машина уезжает, они остаются одни.

- Я сказала ему высадить нас чуть раньше. До места назначения придется пройтись через обычный лес. Что ты об этом думаешь?

- Думаю, что наша туристическая программа сегодня несколько более обширна, чем я ожидал.

Айслинн снимает туфли, запихивает их в сумочку и идет в лес. В чулках, уже успевших порваться на пятке и в его пальто, она вышагивает впереди. Почти все листья с деревьев уже опали, поэтому шаги Айслинн шуршат по подгнивающему, влажному золоту.

- Тебе не холодно, милая? А то, может, хочешь и ботинки мои забрать?

- Я все равно не могу заболеть, так что оставайся при своих уродливых ботинках.

Сумерки медленно укрывают лес, слизывают последние капли света с темнеющих небес, и наступает вечер. Из-за темноты Калеб не сразу замечает, когда они переходят границу обычного леса и оказываются в лесу колдовском.

Звуки чуть изменяются, и вот уже в уханье совы Калеб слышит едва различимое бульканье, будто в горле птицы какая-то вязкая жидкость, и под ногами у Калеба хрустят и белеют косточки мелких животных, не все из которых ему знакомы. Откуда-то слева Калебу слышатся чистые, девичьи, похожие на ангельские голоса. Калеб даже узнает мелодию, что они напевают. Он слушал ее в детстве, когда мать водила его в лес. Она говорила, это ведьмы поют.

- Нам туда? - спрашивает он, указывая в сторону, откуда раздаются голоса.

- Нет, Калеб. Там начинается заклятье Гуннара. Мы пойдем через мою часть леса. Я бы сказала, что ты можешь отправляться на все четыре стороны, но...

- Но даже ты не такой безответственный Учитель.

Еще некоторое время они идут в молчании. А потом Калеб замечает вдруг целую компанию скелетов, насаженных на острые выточенные ветки деревьев. Руки и ноги у некоторых уже отвалились, а дерево, пронзившее кости грудин или черепов, давно очистилось от крови. Из-за этой чистоты, будто бы нивелирующей произошедшую здесь трагедию, скелеты кажутся декорацией к Хэллоуину. Белые, аккуратные, стерильные украшения, исполненные очень точно, чтобы пугать ребятишек.

Впереди Калеб видит болтающуюся петлю из ржавой цепи. На ней сидят какие-то небольшие, светлые птички, поют свою песенку.

- Хочешь посмотреть фокус? - спрашивает Айслинн. Калеб пожимает плечами, тянет, делая шаг вперед:

- Сложно сказать, потому что...

Но прежде, чем он успевает договорить, проходя под петлей, его подбрасывает вверх, ощущение полета переполняет грудную клетку. Как во сне, когда наступаешь куда-то и понимаешь, что можешь летать. Только тут от тебя ничего не зависит. Птички вспархивают с петли, и Калеб видит, что у них золотистые, влажные коготки. Все происходит в доли секунды, и только успев увидеть взлетающих птиц, он чувствует, как петля затягивается на горле.

Воздух уходит из легких, и Калеб не может вдохнуть. Кожу на шее жжет, Калебу хочется кричать, но из горла выходит лишь слабый хрип, ноги у него дергаются, в голове будто бы засела сотня раскаленных игл.

Айслинн стоит внизу и улыбается, а потом щелкает пальцами, срывая цепь вместе с ветвью, к которой она привязана. Ветка ударяет Калеба по спине, когда он сваливается на землю. Несколько минут Калеб скребет ногтями темную, гнилостную почву, пытаясь вдохнуть. Айслинн стоит над ним, он видит, что ее чулки порваны, а ноги изранены.

- Вот что они чувствовали, дорогой. Вот что чувствовала она. В конце концов, ты бы от этого не умер.

Калеб ощупывает горло, на пальцах остается кровь, он чувствует под ними мясо.

- Что...

- Пташки моего брата источают из-под когтей яд, разъедающий живую плоть. Так они охотятся. Не переживай, Раду тебя вылечит. Если, конечно, он уже там.

- Зачем ты это сделала? - рявкает Калеб.

- Я сделала это девятьсот лет назад для того, чтобы защитить свой дом. Люди обычно не боятся виселиц, не будучи осужденными, к примеру, за ведьмовство. Вряд ли наши незваные гости стали бы обходить цепь, даже не достающую до их головы, если бы вообще ее заметили. Это ловушка, мой милый. Силок для охотников на ведьм.

Калеб поднимается, шея у него болит и кровоточит. Впрочем, если бы он мог умереть, он бы давно был мертв. Они идут дальше, и Калеб, снова наступив куда-то не туда, едва не проваливается в яму, откуда, будто ряд оскаленных зубов, торчат ржавые металлические колья.

После этого Айслинн берет его за руку и ведет за собой шаг в шаг. Тут и там Калеб видит человеческие кости - размозженные чем-то тяжелым, пришпиленные к земле, висящие на ветвях. Они больше не кажутся ему пародийными и бутафорскими.

Но как только Калеб видит дерево, все в золотых листьях, увешанное человеческими черепами, он снова вспоминает про Хэллоуин. В разверстых ртах черепов горят алые огоньки. Будто языки, они высовываются иногда между зубами и снова прячутся обратно.

Калебу так и представляются танцующие вокруг этого дерева детишки в карнавальных костюмах, верещащие: сладость или гадость! Золотые листья должны падать на них сверху, оседая в сумках с угощениями. К часу ночи все расходятся домой и объедаются яблоками в карамели, а пластиковые черепа следующим утром, в День Всех Святых, снимает школьный сторож.

- Что это? - спрашивает Калеб.

- Колдовское дерево, мой дорогой. Символ нашего владения здесь. Смотри, оно приветствует нас. Если огоньки уже загорелись, значит в сборе почти все.

Когда они проходят мимо, Калеб слышит неясный, тихий и разноголосый плач.

Они выходят на поляну, залитую луной. Ночь уже вступила в полную силу, хотя, Калеб уверен, нет и десяти вечера. На поляне пасутся то ли жуки, похожие на коров, то ли коровы, похожие на жуков.

Калеб вскидывает бровь, а потом вдруг начинает смеяться. И смеется до тех пор, пока не видит трупы волков, которые эти коровы пожирают вместо травы. Одно из милых животных флегматично хрустит костями.

Айслинн походя, гладит одну из коров, и та прядает ухом со смесью доброжелательности и лени. Они выходят к мосту, перекинутому через ров.

- Это тоже сделала я, - говорит Айслинн с гордостью. Ров зияет, как распоротая глотка. Ради интереса Калеб достает из кармана новенький, сияющий дайм и щелчком отправляет вниз. Дайм пропадает, так и не достигнув дна или, может быть, дно так далеко, что оттуда не доходит даже звук.

На мосту Айслинн оставляет следы крови из своих израненных ног, как Русалочка в сказке. Где-то на середине пути Айслинн достает из сумочки туфли и снова надевает их. Калеб поостерегся бы идти на таких каблуках по мосту над самой бездной, над дырой в мироздании, но Айслинн умеет летать.

Руины Калеб рассматривает без интереса. Он идет в то, что осталось от главного зала замка вслед за Айслинн. Лунный свет, льющийся из провала в стене, играется с ведовскими знаками, изображенными на полу. Айслинн спускается вниз по щербатой, и, Калеб думает об этом не без злорадства, совсем не приспособленной для ее каблуков, лестнице. Разумеется, очередной камень крошится под ее ногой, и Айслинн летит вниз, издав при этом пару грязных ругательств. Кто-то, невидимый Калебу в темноте, подхватывает ее, и Калеб слышит смех Айслинн.

Спустившись, он видит двоих мужчин, совершенно непохожих. Серьезного, хорошо одетого скандинава и сутенерского вида чернявого местного. Они оба удерживают Айслинн, и Калеб чувствует прилив ревности, неожиданный, а оттого острый.

- Братья, - говорит Айслинн, выпрямляясь, и Калеб видит в ее лице такую нежность и спокойствие, каких ни разу не видел прежде. Она целует в щеку сначала одного, потом другого, и выражения лиц у обоих мужчин будто бы смягчаются. Айслинн некоторое время смотрит на них по очереди, будто не может наглядеться, а потом говорит мягко, спокойно.

- Калеб, милый, - говорит она. - Это мои братья, Раду и Гуннар.

И без паузы продолжает:

- Гуннар, Раду, а это мой ученик, Калеб Мэйсон. Бывший охотник на ведьм.

Лицо у блондина, Гуннара, становится в момент жестким и собранным. Он кивает Калебу, и Калеб замечает, как Гуннар сжимает руку в кожаной перчатке. Второй мужчина, Раду наоборот широко оскаливается, тянет:

- Надеюсь, тебе нравится в кабале, малыш? - голос у него мягкий, напевный.

- Уже привык, - говорит Калеб.

- Раду, твои птички немного поранили его шею, ты не мог бы...

Раду пожимает плечами, берет серп, висящий у него на поясе, и взрезает себе ладонь почти до кости, даже не поморщившись. Прежде, чем Калеб успевает, что-либо сделать, Раду берет его за горло. Но вместо боли или удушья, по телу разливается тепло. Когда Раду отнимает руку, под теплой кровью, оставленной им, Калеб не обнаруживает больше открытого мяса.

- Спасибо, - говорит он искренне.

- Мы с братьями пройдемся, Калеб, и поговорим.

- Наши ученики, - говорит Гуннар, и голос у него оказывается механический, почти лишенный интонаций. - Перебрались в библиотеку. Ближе к концу коридора.

Калеб пропускает их наверх, в зал, а сам спускается вниз. Коридор длинный и ничем не освещенный, пробирается Калеб почти наощупь, особенно когда остатки лунного света исчезают позади. Он еще слышит мягкий смех Айслинн, голос Раду и чеканные шаги Гуннара, но ощущения у него такие, будто он остался совершенно один.

Калеб идет вперед и коридор из-за темноты кажется ему бесконечным. Через минуту, которая ощущается годом, у него за спиной раздается скрип. Одна из дверей, которую он уже прошел, открывается и из-за нее выглядывает девочка, которой Калеб не дал бы и семнадцати. По крайней мере, в такой темноте. У нее смешное, милое лицо и две длинные тяжелые косы, которые метут пол, когда она свешивает голову набок.

- Привет, - говорит она. - Ты, наверное, нас ищешь. Или случайно сюда зашел, тогда сегодня не твой день. Но не переживай, Жак Лакан постулирует, что единственная проблема личности в утрате универсальности сознания и невозможности увидеть самого себя.

Девочка цепко хватает его за руку, говорит:

- Я - Габи, ученица Раду.

Она тянет его в помещение, возможно, когда-то и бывшее библиотекой, но теперь оставленное без единой книги. От библиотеки остались только полки, уставившиеся в пустоту да скамьи между ними. Помещение большое и холодное. Калеб видит еще двоих людей: высокую девушку с прозрачными, мечтательными глазами и нервного, очень исхудавшего парня в строгих очках, которые он все время поправляет.

Парень и девушка увлеченно болтают о чем-то заумном, что, если прислушаться, напоминает органическую химию.

- Это Кристания, моя сестрица и Франц, ученик Гуннара. Иными словами, познакомься со своими кузинами и кузеном, - говорит Габи, тон у нее дружелюбный, что подозрительно для ведьмы.

Ах да, Калеб и сам колдун.

- Потрясающе, - говорит Калеб. - И как же мне могло так повезти, а?