Проще, чем анатомия

Глава 10. Севастополь. 14 сентября 1941 года

В Севастополь выехали рано утром. Свежеобученный личный состав устроился в кузове грузовика. Не будь на девчатах формы, они бы показались Раисе просто школьным классом. Молодые, бойкие, веселые. Необстрелянные. Как ни близко подошла к Крыму война, они ее по-настоящему не знают. Ни одна, пока ехали, даже не взглянула на небо. Только Раиса нет-нет, да косилась с тревогой на тающие рассветные облака. Для них чистое небо — пока еще просто хорошая погода. Шумели, смеялись, взвизгивали, когда машину подбрасывало на ухабах. Пели хором. Будто не боевое подразделение едет в Севастополь, а пионерский отряд на экскурсию. Пели все мирное, веселое, лишь бы громко.

Большая страна, родная страна!

От моря до моря легла ты!

Особенно одна была хороша, самая звонкая. Рослая, крепкая, подстрижена совсем под мальчишку, лихой русый чуб на ветру как вымпел вьется. Но на сколько-то хватит ее задора?

Прибыли к знакомому зданию, где только вчера беседовала Раиса с хмурым и на все на свете сердитым завканцелярией. Оказалось, что новый состав учебного отряда без номера действительно прибудет только к вечеру.

— К вечеру, так к вечеру! Значит, день, товарищ Поливанова, у нас с вами как я и думал, почти свободен, — рассудил Алексей Петрович. — Что же, значит отправляем запрос в Брянск и пойдемте, покажу вам город. Жаль, что так вам придется его повидать, но — все же.

Они успели миновать всего пару улиц, когда Раиса поняла, что вчера крепко ошибалась на счет того, что Севастополь почти не изменился. Верно, многого не заметила в спешке. Не только в военных на улицах дело.

На Приморском бульваре в окнах новые, не окрашенные еще рамы. Кое-где вместо стекол фанера. А где стекло, там красуются накрест полосы белой бумаги. Все окна в городе так зачеркнуты. Виднеются за ними темные шторы — светомаскировка. На крышах наблюдательные вышки. В одном из дворов — настоящие учения, инструктор показывает, как правильно ухватить щипцами зажигательную бомбу перед тем, как гасить ее в ведре с песком, а несколько пожилых женщин да пара подростков его внимательно слушают. А детей почти не видать на улицах, до того мало их стало. Да и вообще гражданских заметно меньше. У витрин магазинов штабелями сложены мешки с песком. На улицах роют щели и убежища. Только море прежнее. И чайки. Чайкам нет дела до войны.

Вот он, памятник погибшим кораблям. У него Раиса летом фотографировалась. Только этой отметины на колонне точно не было!

— Бомба попала? — спросила она.

— Нет, корабельная мина, — Алексей Петрович нахмурился, будто вспомнив что-то. — Сначала немцы их сбрасывали на парашютах. У берега было мелко и она взорвалась сразу. Это в первый день еще случилось, двадцать второго июня.

И еще одна перемена — исчезли рыбаки с набережной, что прежде сидели с удочками на радость окрестным кошкам. Ни одного. Ходит комендантский патруль с красными повязками. У причала — военные корабли. Раиса в них не понимает, но товарищ профессор объяснил, что минные тральщики. Все-то знает Алексей Петрович.

«Я, считай, целый год уже в Крыму. Тут любой запомнит».

— А почему там флаг такой маленький? — спросила она, разглядывая стоящие на рейде корабли. И тут же смутилась, что так по-детски звучит ее вопрос. Будто она тоже как пионерка на экскурсии. Но ведь непонятно: вдалеке огромный военный транспорт и такой маленький флаг, несерьезный совершенно. Портовый кран опускает на палубу большие зеленые ящики.

— Это сигнальный. “Н”. Означает «Гружу боеприпасы». Ну не “Веду огонь” же… — опять хмурится командир. Глаза строго сощурились, сейчас они не синие, а стальные.

— Хотел бы я знать, куда их везут? Надеюсь, что в Одессу, — произнес Алексей Петрович, не отрывая взгляд от корабля, — но боюсь, что в Поти.

— Но зачем сейчас что-то отсюда — и в Поти увозить?

— А в том пускай Ставка ВГК разбирается. Или как бы не Особый отдел…

Первое, что сделали в городе — нашли почту. Письмо в Свердловскую область, брату, Раиса еще накануне сочинила. Пусть знает, что у нее теперь номер полевой почты есть, не тратит время на поиски в Белых Берегах. Понятно, что наверняка он сам уже в армии, но другого адреса сейчас все одно не сыскать. Только бы догадался сам на адрес лесничества своего хоть что-то прислать…

У почты внезапно открылась Раисе еще одна примета войны. Узкую улочку и три переулка полностью запрудил внезапно возникший рынок-барахолка. Странный был это торг, на привычные базары и базарчики ни разу не похожий. Будто какая-то злая сила вывернула наизнанку человеческое жилье, как мешок. И все из него высыпала наружу, на выщербленную мостовую, под ноги прохожим. Продавали вещи, в основном одежду. Или что-то громоздкое, крупное, некогда делавшее дом уютным, а теперь вдруг — совершенно ненужный и лишний груз. Продавали, порой не торгуясь, или меняли на продукты, охотнее всего — на консервы и соль. И те, кто продавал, в основном торговать не умели. Молодая женщина в легких летних туфельках на каблуке прижимала к груди мужской костюм на плечиках. Робко заглядывала в глаза прохожим. Мужчина средних лет принес торшер с желтым шелковым абажуром с бахромой и патефон. Завел, желая показать, что работает. И над толпой поплыли первые такты медленной, курортной, совершенно сейчас неуместной песни:

В парке Чаир распускаются розы,

В парке Чаир расцветает миндаль.

Мелькали среди торгующих какие-то мутные личности, деловито-цепкие, вертели в руках костюмы и платья, говорили быстро и напористо, забирая добро из рук оцепеневших хозяев. Спекулянт — такая же примета любого бедствия, и войны, и голода, как вошь.

Видала когда-то Раиса такие барахолки. Еще и раза в два побольше, где купить можно было не только патефон, но и револьвер, если знать, у кого. Помнила, как до хрипоты торговались там за каждую тряпку, как кружилась голова от голода, особенно, когда долетал запах выпечки с лотка какой-нибудь торговки. И ее визгливую брань, когда два-три беспризорника с налету толкали лотошницу, чтобы та пошатнулась и выронила хотя бы часть товара. А дальше — на хапок, с мостовой, и бежать, на десятую улицу, кружным путем, лишь бы не догнали. Дожевать на ходу, чтобы если даже догонят — не отняли. Так можно прожить еще день. Есть хотелось почти постоянно. И страх, что еды не хватит, после долго не уходил… В детдоме многие прятали про запас сухари, оставляли корочки с обеда. Привычка.

— Как при НЭПе, — она качнула головой, гоня воспоминания. — Только что беспризорников нет.

— И не будет, — Алексей Петрович только взглянул на нее и Раисе показалось на минуту — все понял. — Пока мы живы — не будет.

Пробираться к почте пришлось мало что не перешагивая через разложенные на мостовой вещи, впереди по улице рухнула стена и образовавшийся тупик рынок запрудил почти полностью. У входа на почту продавали с рук бумагу и карандаши. Старик-торговец сидел на трехногой табуретке, а товар свой разложил на старом чемодане. Другой такой же, с металлическими уголками стоял рядом, тоже на продажу. Старинный, громоздкий, поблескивал медной пластинкой с буквой “О” на крышке.

И тут Алексей Петрович почему-то споткнулся. Присел у чемодана, глядя на пластинку, и спина у него стала напряженная, будто перед ним была самое меньшее корабельная мина.

— Хороший чемодан, дореволюционный еще! — оживился продавец, — Сносу нет!

— А… откуда он у вас?

— Квартирант оставил, — охотно пояснил он, — В двадцатом. Денег у него не было, так очки мне сделал — хорошие очки, дай бог ему здоровья! — и чемодан оставил. Ухожу, мол, как в поход, а в походе и иголка весит. А чемодан тяжел, но хорош! Берите, товарищ военврач, хоть под бумаги пойдет — не хуже сейфа, хоть под лекарства. Квартирант мой там детали для очков хранил. Хороший был человек. Все о сыновьях беспокоился — где, мол, куда их судьба занесла? Один в войну погиб, других носило — одного к белым, другого к красным… А чемодан-то возьмите, недорого отдам.

— Да нет, спасибо, ни к чему он мне, — медленно произнес Алексей Петрович, поднимаясь и уже не глядя на продавца, — Для нынешней войны, маневренной — тяжел будет… — и, не слушая возражений, быстро зашагал мимо через рынок, вверх по тропке, петляющей между развалин.

— Алексей Петрович, — Раиса чуть за рукав старшего по званию не дернула, — Что с вами?

Командир остановился так резко, что она едва на него не налетела.

— Огнев… — задумчиво ответил он, — Петр Васильевич, магазин оптики в Москве держал на Пречистенке. А Петр Петрович, старший мой брат, в шестнадцатом погиб. В артиллерии служил…

Раиса хотела переспросить и замерла, осекшись. Кто же знал, что вот так придет Алексею Петровичу весточка от родных. Посреди войны.

— Я про отца и младшего брата в анкете всегда писал — “сведений не имею”. Да, в общем, и сейчас не имею, — он вздохнул и сел на обломок стены. — Точнее, не имел до сего момента. Жаль, что ушел. Хорошо, что живой ушел. Пусть ему там будет хорошо, куда б ни занесло…

Раиса молча села рядом. Ей было отчаянно неловко, как всегда, когда она близко соприкасалась с чужой бедой, которую ясно видишь, но ничем исправить не можешь. Что можно сказать человеку, чьи родные пропали в безвестности, когда твоей собственной семьи считай что нет? Брат остался, письмо ему ушло в Свердловскую область. Но когда еще найдет оно адресата? И жив ли он? Ох, лучше не думать сейчас о страшном…

Значит тогда, в Москве, на Остоженке, Раиса все правильно поняла. Где-то там остался дом, где ее командир когда-то жил с родителями и братьями. Наверняка, это была очень дружная семья, где родители любили своих детей и беспокоились о них. Вон что рассказывал тот старик с чемоданом… Что сейчас Раиса может сказать? Ничего. Только молчать рядом.

Алексей Петрович скорее не подавленным выглядел, а растерянным. И неожиданно постаревшим. Или это она раньше не замечала, что он наполовину седой.

Своего отца Раиса почти не помнила. У него были колючие усы и жесткие широкие ладони. Пожалуй, все, что осталось в памяти. Она знала, что он погиб в шестнадцатом году, когда на Брянском арсенале разгоняли стачку. Но это ей сказали уже потом. А в памяти у Раисы, пятилетней, застрял только отчаянный крик матери, когда кого-то недвижного вносят в дом. А больше она ничего не запомнила, потому что брат закрыл ей глаза рукой и увел к соседям… Ивана Поливанова зарубили казаки, шашкой в лицо.

“Твой отец был революционером. Он отдал жизнь за счастье народа”, - это уже детский дом. Так ей сказали.

— Что приуныли, товарищ Раиса? Вести из прошлого, они почти всегда такие. Чем дольше мы живем на свете, тем больше их будет. Но нам с вами сейчас смотреть только вперед. Старые солдаты говорили: “Если не знаешь что делать, поешь и ложись спать — никогда не угадаешь, когда в следующий раз удастся”. Отдыхать нам некогда, знаете что — пойдемте в кино. Я его приметил там, через проулок от почты. К нему эта солдатская мудрость тоже вполне подходит.

И они пошли дальше по улице. Тропинка петляла через развалины вверх. Из-за треснувшей стены опустила ветви вишня и перезревшие черные ягоды усыпали битый кирпич, оставляя на нем пятна цвета запекшейся крови.

Кинохронику перед сеансом Раиса смотрела вполглаза. Сводку с утра читала, так что ничего нового ей не скажут. Занимали ее сейчас мысли совсем о другом. Будет ли ей из дома весточка от брата? Товарищ командир вот весточку от родных получил… Такую, что не скажешь, к добру или к худу. Только так видно, насколько Алексей Петрович ее старше. Раиса что было до революции помнит смутно, маленькая была. А он? Наверное, студентом был уже.

Ей из того времени известий ждать не от кого. Что там, улицу их в Бежице, пожалуй, не отыщет уже. Дом-то понятно не уцелел, он тогда уже набок заваливался. Улица была немощеная, кривая, поросшая по обочинам высокой злой крапивой, которая в детстве казалась дремучим лесом. Здесь жили рабочие рельсопрокатного завода, кому хватило сил завести хоть какой-то свой домишко. Весной и осенью улица тонула в грязи, зимой — в снегу. Домики жались друг к другу тесно, словно им тоже было холодно. А как звалась та улица? Не вспомнить. Да пожалуй, она и не знала. Для чего знать, если тебе и так все знакомо, до перекрестка, где начинается мостовая, до соседней большой улицы, где дома двухэтажные и стоит городовой.

А кино, наверное, больше для гражданских лиц снималось, хотя военных в зале было порядочно. Человеку, который врага видал вблизи, смотреть на этих киношных немцев резону, на взгляд Раисы, никакого не было. Все одно не похожи. Интересно, насколько тяжко артистам их играть? Ладно, когда в фильме про революцию каких-нибудь царских жандармов. Царя свергли давно. А немцы, настоящие, вот они. В стольки-то километрах. И мин в море как клецек! Фильм не понравился. Разве что последняя крошечная серия смешная, где Наполеон телеграмму Гитлеру шлет, не советую мол идти с Россией воевать, меня разбили, и тебя разобьют. Но лучше бы просто показали что-то хорошее, довоенное. “Юность Максима”, например. Раиса очень любила этот фильм. Особенно потому, что у старого революционера там фамилия Поливанов.

Она впервые поймала себя на мысли, что очень четко разделяет, где гражданские, где военные и к первым себя уже не относит. Хотя в званиях, есть такая беда, путается. Так что, и ко вторым себя причислять рановато…

Не думал Алексей Петрович, что вот так придется получить последнюю весточку. Не ждал, давно не ждал уже, с тех пор, как расстались в начале 1917 года. Нехорошо расстались, шумно. Если бы у их семейства был свой девиз, то профессор Петр Васильевич Огнев не задумываясь начертал бы: «Вне политики». Искренне и глубоко влюбленный в свое дело и уважавший науку, отец казалось и слышать ничего не хотел о том, что происходит за пределами его кабинета. Уход среднего сына в Красную Армию он не одобрял столь же горячо, как то, что младший, семнадцатилетний юнкер Сергей Огнев примкнул к белым. Не на том, нет, не на том должны были строить жизнь его отпрыски. Прежде врачей в их роду не было, отец мечтал, что с него начнется новая медицинская династия. Но на медицинский факультет поступил только средний сын, старший выбрал, вопреки отцовской воле, военное училище, за ним и младший потянулся — и чем, спрашивается, это кончилось? В памяти детства остались горячие споры старшего брата с отцом. Их голоса были слышны на всю квартиру, в запальчивости Петр Васильевич срывался на крик, голос у него был зычный, лекторский, стены кабинета не могли его заглушить.

Последнее письмо от отца Алексей получил уже в начале восемнадцатого года. Чудом долетело оно из Москвы, куда он, уже будучи в армии, никак не мог теперь вырваться даже на день. Писал сумбурно, второпях, совсем это было на него не похоже. А вести сообщал тяжкие. Умерла мать… Не выдержало сердце. На улицах Москвы, писал отец, творится черт-те-что, и если это война, то он категорически не понимает такой войны, а если нет — то “куда смотрят те, кто зовет себя теперь властью?”

Вернувшись ненадолго в Москву еще через полгода, Алексей нашел их квартиру на Остоженке занятой другими жильцами. Они ничего не знали об отце. С трудом удалось выяснить, что еще в декабре семнадцатого он собрал вещи и уехал, куда — неизвестно. И оставалось неизвестным до сего дня, пока не отыскалась вот эта, теперь уже точно последняя весточка от отца здесь, в Крыму, посреди новой войны, не похожей ни на одну их тех, которые он сам успел пережить к сорока пяти годам.

А Сережка, младший, погиб на Дону. Документы убитого добровольца, подпоручика Сергея Огнева ему показали, спросили, «не родственник ли?». Ответил, что нет, и никто переспрашивать не стал. Будь брат жив, Алексей боролся бы за него до последнего. Но мертвому ничем не поможешь. А ни бдительности, ни, тем более, сочувствия настолько не хотелось, что хоть из кожи вон… И сейчас не хочется. Как хорошо, что Раиса молчит…

После кинозала вечерний свет показался слишком ярким, аж глаза заслезились. Нет, не вовремя навестили воспоминания, совсем не вовремя. И не его одного, как видно. Вон, как товарищ Рая в лице переменилась, когда их на ту барахолку занесло. Сколько ей тогда было, в Гражданскую? Беспомощная маленькая девочка. “Горе же будет в те дни беременным и питающим сосцами”. Детям тоже…

В память пришел последний их мирный вечер в Крыму. “Не горит, но тлеет и дымится”. Тлел-то, как оказалось, запальный шнур!

“Это наш дом. Я еще помню, как мы его строили. За него отец наш с Володькой погиб. Этот дом мы будем защищать”, - так она говорила.

— Ну что же, у нас час с небольшим осталось до прибытия за новым пополнением. Пойдемте. По вам глядя, можно сказать, с кино нам с вами не повезло. Вам тоже не понравилось?

— Баловство какое-то, — Раиса нахмурилась. — Товарищи режиссеры будто в бирюльки играют! Где они таких немцев нашли, чтобы их можно было мало что не лопатой забить? Все это на гражданское население рассчитано. А военному человеку насмешка одна! Опять что ли “малой кровью, могучим ударом”?

Она осеклась и замолчала. Все-таки, с командиром говорит. Как-то он на ее суждения посмотрит. Но “Боевой киносборник” рассердил сильно. Как и некстати вспомнившийся товарищ Шпанов [*Николай Николаевич Шпанов, советский писатель, автор приключенческих романов. Раиса имеет в виду его книгу "Первый удар. Повесть о будущей войне", изданную в 1939 году], хотя когда-то она читала его с удовольствием.

— Видите ли, Раиса, с одной стороны, забвение действительности — сон нации — это смерть. С другой — к восприятию действительности нужно быть готовым. У нас как бы не с Петра Первого принято с пиететом, чтобы не сказать больше, относиться к иностранцам, к немцам в особенности. Они, мол наши учителя, у них мол и наука, и дисциплина, а мы тут сиволапые, сидим, лаптем щи хлебаем. Да и многие до сих пор еще не поняли, что давно уже нет в Германии готового к восстанию пролетариата, не будет, как в Гражданскую, демонстраций "Руки прочь от Советской России!" — на этот раз товарищ профессор говорил не прежним лекторским своим голосом, а негромко, будто размышляя вслух.

К городу медленно подползали сумерки. Это заметно стало больше не по тому, как рыжие отблески легли на мостовую, а по тому, что на улице стало еще меньше гражданских. И уже на соседнем углу комендантский патруль, вежливо откозыряв, спросил документы. Все было в порядке, патрульные зашагали в сторону разошедшегося к вечеру базарчика, предупредив: “Вечерами участились налеты, товарищ военврач”. И объяснили, где ближайшее бомбоубежище.

— Уже финны показали, как они смотрят на войну с нами. Ей не пытаются придать даже иллюзии “благородного дела”. Я видел последствия. Они добивали раненых. Замучали до смерти жену комполка. Мы с вами, Раиса, вся страна, для них сейчас — не люди. Нынешние немцы — как белые под конец Гражданской, когда те поняли, что им не видать победы. Рассказывали мне, какие среди них тогда настроения ходили: всех рабочих старше шестнадцати перевешать, они большевизмом заражены. Офицера, что это сказал, сочли странным, но не более того. Его всего лишь спросили, кто будет работать, если он всех перебьет. Вот потому и необходимо сейчас личному составу показать, — Алексей Петрович остановился и внимательно посмотрел на Раису, будто он от нее и сегодня же ждал, что она это до личного состава доведет, — что немцев бить, во-первых — нужно, во-вторых — можно. Да, кто-то упадет духом при столкновении с противником — но на то в строю должны быть младшие командиры. А такого, чтоб вся часть упала духом при одной мысли о немцах — быть не должно! И тем более — чтобы не думали, что там такие же пролетарии, что они сейчас всё поймут и на нашу сторону встанут. Не поймут! Не раньше, чем патроны кончатся и гранаты тоже, вспомнят они слова “их бин арбайтер, их бин нихт фашист”. Но, за редким исключением, не раньше. Типичный немецкий солдат с детства каждый день слышит по радио, что он сверхчеловек, что все ему можно и весь мир должен. И выбить из него эту мысль можно только штыком и пулей.