Проще, чем анатомия

Глава 19. Воронцовка,14–18 октября 1941 года

Наверное, близость опасности и в самом деле наделяет человека даром предчувствия беды. Будто бы не поменялось в жизни временных постояльцев Воронцовки ничего существенного: смены оставались прежними, приказа срочно сниматься никто не ожидал. Но с тех пор, как “бои на Брянском направлении” стали появляться в сводках, Раиса непрерывно чего-то ждала. И вещмешок держала собранным, хотя в хате, что занимала женская часть личного состава, устроились девчата совершенно как дома, а с револьвером не расставалась с тех самых занятий по огневой подготовке. Ермолаев глядел с удивлением, но вопросов не задавал.

Село действительно стало для них домом. Даже когда со смены шли на отдых, так и говорили “отбой через полчаса, идем домой”. Человеку всегда нужен если не дом, то хотя бы место, которое он может им называть. А потому быстро появились и вырезанные из газеты незатейливые бумажные кружева на полках, и ветка шиповника с красными ягодами — в старой кринке на столе. Даже ходики хозяйские, брошенные в пустой хате, снова повесили на стену, хотя отставали часы безбожно и нельзя было хотя бы примерно считать по ним время, не подводя каждый час.

Вот за этим столом, по деревенской привычке до блеска выскобленным, под старыми ходиками, неспешно отсчитывавшими минуты, ночная смена читала 14 числа свежую сводку. Чтобы все не толпились, Вера начала читать газету вслух. После первых же ее слов наступила такая тишина, что слышно стало не только похрипывающие ходики, но и гул ветра за стеной, теперь к утру всегда портилась погода.

“Положение на фронте продолжает оставаться очень серьезным. После многодневных, кровопролитных боев, ценой огромных потерь немецко-фашистским войскам удалось захватить город Вязьму, — Вера запнулась, но взяла себя в руки и продолжила читать, стараясь, чтобы не очень дрожал голос. — Ожесточенные бои идут в районе Брянска и за Орлом. Со всех этих пунктов бешеные звери Гитлера рвутся к нашей столице, к Москве.”

— К Москве? — она взглянула на подруг поверх очков беспомощно и испуганно.

— Еще чего! Не возьмут, подавятся! — упрямо качнула головой Лида Леонова, комсорг. — Дай мне, Вера, — И, забрав у той газету, твердым голосом стала дочитывать сводку. От следующих же слов у Раисы потемнело в глазах:

"В течение 12 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на вяземском и брянском направлениях. После упорных многодневных боёв наши войска оставили город Брянск."

На минуту показалось, что под ногами поехали половицы. Ну нет, еще чего! Она не кисейная барышня. Кто-то прошептал за плечом: “Ой, тетя Рая…” Кажется, вот так же этим летом она стояла посреди Белых Берегов у почты, 22 июня.

Сколько уже было таких сводок: Чернигов. Киев. Орел, летом еще — Смоленск. Но всякий раз не верилось. Думалось, ну еще день, еще бой — и враг будет остановлен. Увязнет в противотанковых рвах, которые копают на подступах к городам сотни рук, запутается в колючей проволоке, получит дружный залп свинца в ненасытную глотку и остановится. Но нет, линия фронта пылала, трещала выстрелами, гремела взрывами, и двигалась. То медленно и мучительно, то рывками, от которых замирало сердце, сочась кровью, она сдвигалась на восток.

Брянск… Каким он сейчас виделся ей тихим и беззащитным. По реке Десне, прозрачной почти до самого дна, ходили, шлепая колесами, два маленьких неторопливых пароходика. Басовито гудел завод Арсенал, его гудок по утрам будил что-то давно забытое, из детства — там работал отец, когда переехали из Бежицы. Окраины тонули в садах, у каждого дома — палисадник с огненными, горько пахнущими астрами. Неизменные рыжие подсолнухи у забора. Шаткие деревянные лесенки, сбегающие по склонам к реке. Новый центр города с молодыми липами и кинотеатр «Октябрь» в бывшей церкви.

За Десной бежала по заливным лугам железная дорога, почва под ней была такой зыбкой, что под паровозом ходили ходуном шпалы. Белые Берега огибала речка Снежка, с белым песком, тоже до дна прозрачная. От электростанции через поселок тек теплый канал, где вода не остывала даже поздней осенью. Белели меж сосен корпуса больницы, ее прежняя работа, мирная. Всего этого теперь нет?

Раиса видела, как проходит война через маленькие города, оставляя зияющие пустыми проемами окон остовы домов да чернеющие на развалинах печные трубы. Неужели в ее родных местах теперь то же самое? Что сталось с теми, кто жил в поселке? Ушли с беженцами? Или не успели?

Она глянула читавшей через плечо. Зацепилась взглядом за заголовок "После оставления нами Брянска" и поняла, что не может разобрать ни слова, строчки расплываются.

Скрипнула и приоткрылась дверь, кто-то заглянул к ним с улицы:

— Машины идут! Кто из дневной смены еще здесь — живо! Поливанову — к Огневу.

Несмотря на плотную напряженность обстановки, Алексей Петрович чуть ли не от входа в бывший сельсовет приветствовал ее очень радостно.

— Товарищ Поливанова! Наливайте водочку и пляшите! А завтра за новой гимнастеркой!

“Мое звание”… Раиса не сразу, но сообразила, о чем речь. Она понимала, что нужно что-то ответить, по уставу ли, просто по-человечески. И не могла. Перед глазами все еще стояли скупые газетные строчки и все силы уходили на то, чтобы не разрыдаться. Командир взглянул ей в лицо:

— Рая, что ты? Что случилось?

— Немцы Брянск взяли.

— Орел, а теперь Брянск. Как все скверно-то, — он замолчал и на минуту показалось, что даже старше сделался, так залегли под глазами тени.

— Единственная вещь, которая мне в гражданской медицине так и не далась — разговоры с родственниками, — заговорил наконец товарищ профессор. — Это твой родной город… и он теперь как пропавший без вести. И даже когда мы его освободим и отстроим, шрамы останутся. Как тот шрам от осколка на памятнике погибшим кораблям. Но нам, пока мы живы, нужно стоять на своих местах и делать свое дело, — он бережно пожал ей руку. — Боль переплавлять в злость, а злость — в работу. Военфельдшером можно сделать больше, чем сержантом. Поэтому, все-таки собрать личный состав, сто грамм, чтоб кубики не ржавели, и завтра — за комсоставовской гимнастеркой.

Положенные по званию кубики тем же вечером отправились сначала в кружку с разбавленным спиртом, а уже потом — куда им положено. Армейскую традицию Раиса честно соблюла. И письмо брату написала, отправив тем же вечером, перед тем, как на дежурство заступать.

Но с того дня, когда в сводках прозвучало о потере Брянска, время покатилось вперед с чудовищной скоростью, как будто отсчитывали его часы с выскочившим колесом. Стрелки завертелись с устрашающей быстротой.

Газеты больше не обнадеживали, лишь призывали держаться: «Враг с бешеным упорством лезет вперед, и на некоторых участках фронта ему удается своим численным превосходством потеснить наши войска. Серьезность положения очевидна всем советским людям».

А еще через пару дней, когда уже всей кожей чувствовалось, что немцы давят и всерьез собираются прорваться в Крым, свежая сводка в газете заслонила все: «Опасность нависла над Москвой, над нашей родиной. Этой опасности прямо в глаза, как всегда, глядит советский народ».

Вопросов «что будет дальше?» никто не задавал. А работы сделалось столько, что скоро не стало ни стрельб, ни даже “вечерней школы”. Успели провести еще только два занятия, начали готовить операционных сестер, но на большее сил не хватило и оставили работать самых опытных, тех, кто еще до войны хорошо освоил инструментальные перевязки. Раису тоже. Она внезапно поймала себя на мысли, что так в чем-то даже проще: когда твоих сил едва хватает, и после смены остается свалиться и уснуть, их нет на то, чтобы оплакивать потери и страшиться неизвестности. Потому что даже написать брату хоть слово о Брянске у нее не хватило духу. Конечно, сводки сам читал наверняка. Пусть лучше знает, что Раиса в полном порядке и не волнуется за нее. Прав комиссар был на счет писем.

Весь день 18 октября Воронцовку поливало дождями от слабых и моросящих, до жестоких ливней со злым, пронизывающим ветром. Машины на глинистой дороге вело, словно по льду. Васильевская “полуторка” в очередной раз отказалась заводиться иначе как “с толкача”. Одно утешало — в такую погоду точно не будут бомбить. Самолеты появлялись в небе всякий раз, стоило только хоть чуть проглянуть в разрыв облаков солнцу. Враг бомбил станцию Воинки, железнодорожный узел, да так, что в Воронцовке стекла дребезжали. В садах за хатами отрыли укрытия, но в дождь их тут же заливало.

Дневная смена, отработав без передышки 12 часов, едва держалась на ногах, никому и есть не хотелась. Анне Васильевне даже уговаривать пришлось, мол “что же вы, товарищи, командование скажет, мол голодом вас морю”, “Елена Николаевна, голубушка, вас же так ветром унесет!” Каким-то чудом добралась почта. Никому было уже не до газет и не до сводок, кроме Кошкина. Он устало сморгнул опухшими от недосыпа глазами, проглядел бегло первую полосу и вдруг выронил газету на стол… Лицо его исказилось, будто от сильной боли.

— По стратегическим соображениям… — он рванул крючки на вороте гимнастерки, будто ему не хватало воздуха, и вскочил. — Извините, товарищи, — пробормотал он враз севшим голосом и бегом бросился на улицу, под дождь, забыв и плащ-палатку, и фуражку, что так и осталась на столе рядом с газетой.

Испуганная Елена Николаевна взглянула на сводку:

— Товарищи! Одесса оставлена. Пишут “эвакуация войск по решению Верховного Командования…”

В покосившемся маленьком домике у сельсовета пахло дымом и спиртом. Сырые дрова в печке разгорались с трудом, в перечеркнутое накрест бумажными полосами окошко лупил дождь. Кошкин, промокший и несчастный, сидел съежившись под накинутой на плечи шинелью, грел ладони о кружку. Чаю ему налили не просто с сахаром, а еще и со спиртом, как шоковому. Когда беда пробует человека на излом, тут у каждого свой предел прочности, он и сам его до поры не знает.

Газета со сводкой обошла все руки. Перечитывали раз за разом, говорили друг другу, что мол не надо падать духом, врага остановят, но звучало это без прежней уверенности. Скорее для того, чтобы себя и товарища лишний раз ободрить. Сказано — держаться, вот и держимся.

Наконец хмурый и почти злой Астахов, который до сих пор молча пытался расколоть какое-то упрямое полено на щепки, чтобы в печи хоть что-то могло разгореться, с силой загнал в неподатливую древесину нож и обернулся к товарищу:

— Фрицев вышибут к… матери! А газету эту отдай раненым на самокрутки. Тебе сводки вообще лучше не читать. Ей богу, от того, что ты себе душу раздерешь об них, никому легче не будет. Лучше бы ты мне как тогда в Одессе по уху съездил, глядишь полегчало бы!

Кошкин только вздохнул:

— Опять палец выбью. Товарищ Денисенко мне тогда голову оторвет, и прав будет… Нашел что вспоминать. Два олуха мы с тобою были, Игорь. И все те ссоры наши — сущее же детство. Это тогда казалось, что ничего важнее нет.

— Так я и не спорю, оба хороши были. Но это тогда, а ты сейчас-то головой соображай, а то глянул сводку — и уже за сердце схватился. Важно не откуда наши отошли, а куда они идут, — Астахов обвел глазами товарищей и жестко, с нажимом произнес, — А идут к нам! Мы тут ближе всего, а немец прет недуром. Куда же еще войска-то двигать? На Кавказ что ли? Смешно, там немцев близко нет. На Балтику? Еще смешнее. Сюда они двигают, в Крым!

Видимо, эта мысль ему и самому пришла только что. Астахов с жаром, будто он сам видел перемещение армии, принялся доказывать, что никакого другого повода куда-то отводить войска от Одессы просто не может быть. “В Ставке знают, что делают! Мы же не на необитаемом острове тут в самом деле!” Для большей убедительности он принялся подкреплять свою идею какими-то схематичными построениями на столе, при помощи все того же номера “Правды”, лучин, кружки и прочего, что подвернулось под руку, совсем как Чапаев в кино, когда он на картофелинах показывал порядок построения войска.

— А недавно говорил, что нам с тобою нужна не топография, — Кошкин слегка приободрился, но смотрел отрешенно. — Знаешь, все равно когда думаешь о том, враг у тебя дома… Извините, товарищи. Мне надо было в руках себя держать. Иначе… совершенно недопустимо военному человеку… даже если у него беда.

— Беда у нас у всех одна, общая, Андрей Аркадьевич, — когда Гервер появился, никто и не заметил. То ли комиссар только что вошел, то ли давно уже наблюдал, как Астахов пытался наглядно показать все стратегические соображения подручными средствами.

— Да, товарищи, у всех нас сейчас одно общее горе, у всей страны. Ведь война так или иначе тронула каждого из нас. Кому-то выпало получить горькую весть о родной земле. В последние дни трое из наших товарищей узнали, что в их родные города ворвался враг. Киев. Брянск, теперь Одесса. Мы с тревогой ждем сводок, а многие — и писем с фронта. У вас, Игорь Васильевич, родные ведь тоже в армии?

— Во флоте, — Астахов кивнул. — Оба брата. Старший — на катере. “МОшка”. Младший — на подлодке.

— Вот. У нашей уважаемой Елены Николаевны отец ушел добровольцем. У Розы Керимовны — оба сына. У товарища Огнева — тоже сын, он артиллерист, правильно?

— АИР, — ответил Алексей Петрович. — артиллерийская инструментальная разведка. Звукометрия.

— Нам всем, товарищи, выпало нести на плечах тяжкий груз. Нести его артиллерии, морякам, летчикам, пехоте, военным врачам. У каждого этот груз свой, у каждого своя боль и своя тревога. Но для общего дела мы должны и обязаны держаться. Сохранить веру в победу может быть нелегко. Но это столь же важно, как удерживать рубежи. Да, враг нам достался сильный и жестокий. Но в Европе немец гулял как у себя дома, здесь он кровью платит за каждую пядь нашей земли. Да, сейчас враг жмет и продвигается вперед. Но придет час — и ему придется бежать без оглядки, бросая оружие и технику. Да, Одесса оставлена. Но наши войска туда вернутся. Как вернутся они в Киев, Брянск, Вязьму. На советской земле врагу не бывать! — никогда еще Гервер не говорил так убежденно. Он вспомнил о Гражданской, как прошла она и по Крыму, и по Украине, где немцы успели тогда похозяйничать, но всем известно, чем это для них кончилось. Не будь сейчас товарищ Денисенко на дежурстве, он нашел бы что сказать. А пока важно держаться и не терять присутствие духа.

Огнев сидел, прикрыв глаза, не вслушиваясь в слова комиссара, думая о своем. Еще одно важное дело нужно сделать, срочно. Права Вера, очень права. И когда нежданная политбеседа закончилась и все разошлись, он разложил на столе письмо и снова вгляделся в четкие, почти чертежные буквы. От “Здравствуй, папа!” до “Успехов, товарищ командир!”

Второе, как ни крути, выходило более искренним. Эх, Сашка… каким простым и логичным выглядело решение в 28-м оставить тебя в Москве, у деда с бабкой, чтобы не тащить с собой в неустроенный гарнизон в Среднюю Азию. Кто б знал тогда, что десять лет не увидимся? С другой стороны, в той круговерти, которая наступила через три года, только ребенка не хватало. А когда ты прислал письмо из артиллерийского училища — показалось, что снова тринадцатый год, и снова из-за закрытых дверей отцовского кабинета доносится голос старшего брата. Ну, что ж, те несколько встреч с 38-го по 41-й были хорошими… Но все-таки так и получился ты для сына, Алексей, больше товарищ командир, чем папа.

Письмо вышло коротким, но в таких случаях долго распространяться и не к чему. Огнев аккуратно свернул треугольник, написал адрес. “Отправить завтра же. Когда появится почтальон. Пока он до нас еще добирается”, - заметил он себе, а потом взялся за еще одно дело, которое откладывал давно не из суеверия, а за нехваткой времени: вытащил медальон-”смертник” и аккуратно заполнил листок простым карандашом. Для сохранности навощил его, на что очень кстати пришелся чадивший на самодельном столе свечной огарок.

Снаружи опять полил дождь, капли застучали по слепому окошку. Отправившийся проводить Елену Николаевну и остальных Астахов возвратился мокрым до нитки, хотя казалось бы, идти ему сюда два шага.

— Ну льет… как прорвало, — он повесил у дверей мокрую насквозь плащ-палатку, встряхнулся по-собачьи, посмотрел грустно на мертво спавшего Кошкина и только тут увидел раскрученный медальон и заполненный листок. — Зачем?

Огнев не спеша свернул листок, убрал его в медальон, завинтил и обмакнул крышку в подтаявший воск. Только потом ответил:

— При отступлении он запросто до весны пролежать может. А если не повезет и не могила, а просто воронка — то и не один год.

По лицу коллеги можно было понять, что тот хотел уже выругаться, но зажал все крепкие слова зубами. Ежась от холода, он долго шарил по карманам, ища сначала папиросы, а потом хоть одну не намокшую спичку, не нашел, прикурил от свечки и встал у выхода, стараясь дымить на улицу и пряча огонь в кулаке.

— Я свой так и не заполнил, — бросил он хмуро. — Морозит как-то. Все одно что нарочно смерти ждать.

— Для военного человека, — спокойно ответил Огнев, — смерть при исполнении обязанностей — в общем, нормальное явление.

Астахов промолчал, жадно докуривая, словно дожигая в папиросе высунувшийся было страх. “Смертники” эти мало кто любит, что верно, то верно, хотя в заполненном медальоне есть немалая польза и для живого человека. Если кто в беспамятстве и без документов, все по медальону можно прочесть. Разумеется, если он заполнен.

— Видно, не стал я пока военным человеком, — выдохнул он с последним облачком дыма и аккуратно загасил окурок. — Хотя если где уложат, думаю, будет кому рассказать. Не рассказать, так вспомнить…

Астахов опустился за стол, вытащил, по своему обыкновению, Еланского, которого теперь изучал всякий вечер с “Наставлениями…” пополам, но на этот раз читать у него не ладилось. Застрял на середине страницы да так и сидел, подперев кулаком щеку. “Нет, это еще не страх, — думал Алексей. — Люди его склада нипочем не признают в себе даже тени страха. Прижмет, так будет драться. Это ощущение присутствия гибели. Ее возможности. Молодые не дорожат подчас жизнью, поскольку в глубине души верят, что смерть их минует. А сколько ему, тридцать два? Не так уж и много. Но бессмертным себя человек, а тем более, врач, в таком возрасте уже не чувствует”.

— Относись к этому, как к смерти пациента на столе, — сказал, подумав, Огнев. — Нехорошо, всеми силами стараемся избежать, но случается иногда.

— Стараемся, — Астахов заложил страницу соломинкой и закрыл книгу. — Бывает все сделаешь, все как надо… уже зашиваешь — и на последнем стежке человек все равно уходит. Значит где-то эта… падла безносая тебя опередила. И разбери потом, где. А теперь мы выходит на два фронта, она с одной стороны, а с другой — фрицы.

— Если этого бояться — то и себя не спасешь, и умрешь прежде смерти. И, когда нужно будет собрать все силы, тебя этот страх за руки-то и ухватит. Надо просто понимать — такое бывает. И может случится, что ничего с этим не сделаешь, только встретишь достойно и сделаешь все возможное.

Коллега невесело усмехнулся, и так мол, делаем, сутки напролет.

— Ты не думай, Алексей Петрович, что я сдрейфил, — он поднялся, подошел к едва чадившей печке, поворошил угли кривым поленцем и отправил его в топку. — Только все-таки, мало нам одного пулемета.

— Война — штука страшная. Не один месяц привыкаешь. У меня-то четвертая. Привыкнешь. А пулемет… по штату, нам и одного не положено. Опять же, пулемет — он как инструмент. Я вот из него стрелять условно умею. В простой обстановке, по хорошо видимым целям. На небольшие дистанции. Денисенко тоже. И все. Ты из него, не в обиду будь сказано, только “в ту сторону” сможешь, он тебе — как плохая винтовка. На пулеметчика нужно учиться. Время нужно, патроны, инструктор. А у нас половина состава и про винтовку-то знает, в основном, где у нее ремень. Полгода бы нам на сколачивание… посмотри, у тебя в кармане полгода не завалялось нигде?

— У меня, видишь, сухих спичек-то нет. А времени нам и штадив не подбросит, даже недели. Что же, повоюем, чем есть. Кипятка вот только согреть — и можно дальше…

На следующий день Раису, несмотря на непрекращающийся поток раненых, удивило изменение состава. Откуда-то появились странные люди, выглядящие старше своих лет, постоянно настороженные, напомнившие ей повзрослевших беспризорников. Да, именно это сходство сразу пришло в голову. Очень похожи. Когда-то сразу после училища ее по распределению послали работать в детскую колонию. Вот прямо как старшие воспитанники, только еще постарше. Что-то неуловимо общее, понять бы только, что. Но самое удивительное, что одного из них узнал Астахов.

— Товарищ старший лейтенант?

“Какой лейтенант? Один треугольник же. Младший сержант”, - удивилась про себя Раиса. И размышлять-то особенно было некогда, а взгляд цепляется сам собой. Не похож младший сержант на тех военных, что она до сих пор видела. Только не разберешь, чем не похож. Рана не опасная, пока он не лежит, сидит на столе. Гимнастерку и рубаху срезали. Правая рука перебита, ясно, что кость тронуло. Но держится спокойно, не морщится, не ругается даже. Разве что скулы чуть резче обозначились.

Мускулистый, худой и жилистый. Должно быть, в армии не новичок. Может, и на войне тоже. Вон, на голове два приметных шрама, старые уже. От макушки к левому уху и на темени еще один. Такая же отметина от виска к скуле. Чем-то хорошо порезало, зашивали.

— Лепила? Вот не думал, что встретимся. Что там у меня с клешней?

— Вообще-то не положено… Раиса, ножницы, новокаина пять граммов.

— Брось. Не положено…

— На вид — перелом, умеренно сложный, месяца два-четыре, — Астахов прищурился, улыбнулся под марлевой маской. — Если опять не удерешь.

— Да куда я денусь…

— Поумнел? Скальпель.

— Поумнел, — он чуть скосил глаза в сторону столика с инструментами, выдохнул сквозь зубы. — Поумнеешь тут… Знаешь, очень способствует, когда тебе 58–14, причем за дело… У меня ж все было. Квартира, деньги, девки табунами. А сейчас думаю, предложи мне кто все эти годы по четырнадцать часов вкалывать и хлеб с водой жрать, а вчера бы к нам на позиции одну противотанковую пушку за все это…

— Одну, противотанковую. Понимаю, товарищ старший лейтенант. Раиса, еще новокаин!

— Кончился лейтенант давно. "кровью… искупить". Тут не искупать, тут зубами держать! Слышишь, товарищ военврач, зубами! Каждый клочок, каждую кочку, зубами! Прут, гады, и прут.

— Слышу, слышу. Пинцет. 58–14? Это у нас с чем едят? Мне эта цифирь ни о чем не говорит.

— Контрреволюция без отягчающих, товарищ военврач, вот что это такое… Допрыгались мы… с бесконтрольностью, — лицо у раненого чуть смягчилось — действовал новокаин — но в глазах оставалась боль, многолетняя боль. — Когда пришли контролировать, там стрелять пришлось. Я-то мелочью был. Так, на подхвате. Как понял, чему помогал — наизнанку вывернуться хотелось. Значит, говоришь, два-четыре месяца? А побыстрее никак?

— Даже с требованием из НКВД и Наркомздрава одновременно, никак. Выполняй предписания, кушай кашку и делай упражнения. Иглодержатель. Лежи, не дергайся, сосуд перевязываю. Рука слабее будет, тут ничего не попишешь.

— Есть, товарищ военврач, кушать кашку, — он улыбнулся уголком рта. — Вернусь еще в строй. Покажу гадам. Одной руки хватит.

После смены, в липких осенних сумерках Астахов, избавившийся наконец от перчаток, жадно курил в стороне от перевязочной. Невозможность перекурить мучила его хуже, чем недостаток сна. Раиса не удержалась и спросила:

— Игорь Васильевич, а откуда вы этого… сержанта-лейтенанта знаете?

— Давняя история. В тридцать, дай бог памяти, шестом его ко мне привезли. Этакий, понимаешь чубчик кучерявый, пижонистый, ряшка аж лоснится, как у бабушкиного любимого подсвинка! Чуть приемное нам не разнес к… — Астахов аккуратно пропустил ругательство и затянулся. — Привезли пьяного как штопор. Наганом размахивал, требовал чего-то. Насилу угомонили, хорошо, что наган был пустой. Товарищ старший лейтенант НКВД в ресторане гулял, что-то ему не так показалось, так он стрелять начал.

— В людей? — ужаснулась Раиса

— Да нет, в люстру. Не иначе, контрреволюцию в ней углядел, с отягчающими. Весь барабан вверх высадил и хрустальной подвеской сдачи получил. Помню я этот ресторан, еще с НЭПа такой, с вывертом. На люстре каждая висюлька величиной с огурец. Мог бы и сотрясение заработать, было б чего сотрясать…

— То-то у него голова такая…

— Ну, да. Я шил, свой почерк сразу узнал, а уж потом он меня вспомнил. А из палаты тогда удрал быстрее, чем за ним по службе приехали. Не приходя в сознание, со второго этажа, и не сорвался, дуракам везет. Меня, понятное дело, пробовали тряхнуть, с каких мол таких у вас больные разбегаются. А что, говорю, караул я к нему ставить должен? Больше я о нем не слышал. А тут вот оно как. Отощал, гляжу, но поумнел…

— Но как же так-то? Человек в звании… на такой службе.

— Не всем с “кубарями” ума перепадает, Раиса Ивановна. Я тоже когда-то не многим лучше его был, сейчас и вспомнить тошно… — Астахов докурил папиросу до самой гильзы и затушил окурок. — А вот с чего у нас пошли арестантов вычерпывать — вот чего бы я спросил. Или совсем под ружье поставить некого? Спиной чую, скоро еще жарче нам всем будет. Хотя вроде куда уж…