Проще, чем анатомия

Глава 17. Воронцовка, начало октября 1941 года

Насчет кур и ощипа Денисенко, похоже, промахнулся. Поток раненых не стихал, но все-таки не хлестал, как кровь из порванной артерии, и населенные пункты в карточках передового района менялись редко. Немцы, конечно, давили, и серьезно давили, но продавить не могли. Если где и теснили наших, то на пару сотен метров, а порой и обратно эти сотни метров отдавали.

Авиация немецкая тоже сбавила гонор, и на дивизионные тылы у нее сил не хватало. Порой проходили над Воронцовкой на север наши самолеты и потом оттуда доносились тяжелые удары бомб.

Так что уже дня через четыре после передислокации медсанбат перешел в спокойный режим работы — всего-то десять часов в сутки на смену. По мирному времени, конечно, адский аврал, а по военному — мало что не курорт. Во всяком случае, оставалось время не только принять пищу, упасть и уснуть — а еще и поговорить, присмотреться друг к другу.

И первое, что стало Огневу ясно, что с командой, с коллегами на этот раз редкостно повезло. Известно, что никакая страна не отыщет достаточно подготовленных военных хирургов для большой войны, а из гражданского врача сделать военного — задача не двух недель, да и не всякий сгодится. Но те, кого свела судьба здесь в одном подразделении, учиться и могут, и хотят.

Да, Южнов не хирург, и, пожалуй, поздно ему становиться хирургом — но терапевт блестящий, с большим опытом и богатой практикой. Он пневмонию еще на подлете чует, вернее, чем пост ВНОС приближение вражеской авиации. Роза Керимовна, по привычке всех раненых звавшая малышами, оперирует практически ювелирно, и сложные случаи ранений конечностей достаются ей. А Кошкин, по первому взгляду субъект нервный, мало что не трусоватый — почти готовый челюстно-лицевой хирург. Свое дело он знает прекрасно. А постоянная напряженность и страх, это понятный шок любого гражданского перед тем, с чем пришлось столкнуться. Ведь он, небось, и в армии-то не служил.

Ничего на свете Кошкин не ждал с таким волнением, как свежих газет. Сводки он вычитывал так, будто собирался затвердить наизусть. Возможно, кто-то из его близких был на фронте и не подавал о себе вестей. Писем-то он ни разу не получал. Но, когда бывали прочитаны сводки, Кошкин всегда сидел за двумя книгами сразу — “Челюстно-лицевой хирургией” Энтина и топографической анатомией.

Астахов, человек резкий, грубоватый, но старательный и в свои 35 лет опытный, все-таки травматология — самое близкое, что на гражданке может быть к военной медицине, в свободное время тоже завел привычку читать. Он всякий раз утыкался в один и тот же увесистый том, затрепанный, утыканный закладками и зачитанный, как библия у ревностного протестанта. По толщине и цвету корешка Огнев сразу угадал Опокина, “Хирургию военно-полевых ранений”, 1931 года. Вещь подробная, грамотная и в целом не успела устареть. Но чтение это, похоже, ничего для Астахова не проясняло, потому что всякий раз, закрывая книгу, он мрачнел, долго курил в одиночестве, что-то напряженно обдумывая.

Когда занимали пустующие хаты, Денисенко весь начсостав распределил нарочно поближе к медблоку, то есть к школе и сельсовету, но по разные стороны: “Если не ровен час накроет с воздуха, то не всех сразу”. Вот и досталась Огневу с молодыми коллегами, Астаховым и Кошкиным, небольшая покосившаяся хата, стоявшая в запущенном еще с мирного времени палисаднике. Вероятно, жил тут человек одинокий и уже немолодой, обстановка была самая бедная, а печь так нещадно дымила, что у нее остерегались закрывать трубу, чтобы не угореть.

То ли после истории у моста, то ли с самого начала, Кошкин ощутимо побаивался бомбежек. К гулу самолетов, то и дело проходивших над селом, он всегда с тревогой прислушивался. По ночам, услышав их, всякий раз просыпался, иногда даже вставал и выходил на крыльцо, вглядывался в небо, где высоко, еле видные в темноте, проплывали крылатые силуэты.

Астахов, который спал необыкновенно чутко, ворчал и ругался на приятеля:

— На черта ты мечешься, как посоленный? Спи, дурья твоя башка! Люминалу вон у Южнова спроси. Никакого покоя от тебя нет. Наши небось летят, ну чего тебе неймется…

— Ошибаешься, Игорь. Это немцы. Отбомбились и домой идут, гады. Звук другой.

— Ты их разбираешь что ли? — Астахов зевнул. — Когда выучить-то успел?

— Разбираю. Наши самолеты я еще до войны по моторам знал. Я, между прочим, чуть летчиком не стал когда-то.

— Это ты что ль? Да тебя же из кабины видать не будет.

— Вот так мне и в аэроклубе сказали, — Кошкин вздохнул. — Извини, брат, не спится. Чую будто что-то, а что — сам не пойму. И в сводках никакой ясности. “Бои на таком-то направлении…” И как хочешь это направление так и понимай. Да еще бой за какую-нибудь деревню Малые Жабки, которую не на всякой карте отыщешь!

— А на кой она тебе, ясность эта? И без нее понятно, для чего мы здесь. Ты не армией командуешь, даже не взводом. Нам с тобой не топография нужна, а топографическая анатомия.

— Да спокойнее как-то. А то будто на ощупь оперируешь. Или, скажем, знаешь, что пациенту лекарства дают, а какие — угадай.

— Ясность эта, коллеги, лет через двадцать будет, если повезет, — ответил разбуженный Огнев.

— Двадцать? — недоверчиво переспросил Астахов.

— Англичане лет пять свою статистику по раненым считали, уйму денег вгрохали.

— За Империалистическую?

— За нее. Так вот, прежде, чем решить, что больше не осилят, за пять лет обработали они все данные за 1914…

— Там этого года-то — меньше половины! — фыркнул Кошкин, но заметно было, что история про англичан и их статистику ему интересна. Как и что угодно, лишь бы не думать о сводках и самолетах.

— Вот сколько было, столько и обработали. И две выборки по пятьсот тысяч. Но только по англичанам, без доминионов, колоний, рабочих частей и прочего.

— И бросили?

— И бросили. Эти миллионы дел даже пересчитать — задача из задач.

— А они ж еще заполнены небось, как обычно… Вот, видишь, брат? А тебе ясность… — Астахов встал и накинул шинель. — Пойду покурю, весь сон ты мне перебил, салага.

Стараясь не скрипеть половицами, он вышел на крыльцо, и было слышно, как, закрывая дверь, пробормотал под нос: “Я уж забыл, как рентгеновский снимок выглядит, а ему ясность подавай…”

Следующий день никакой ясности не прибавил. Вечером после смены Астахов сидел на скамейке у школы-оперблока, в неизменном обществе Опокина, и курил с таким видом, будто только что с треском провалил тому экзамен по хирургии. Даже, наверное, на первой фразе ответа на первый вопрос.

— Непонятно что-нибудь, Игорь Васильевич? — спросил Алексей Петрович, — Так вы спрашивайте, коллега, чем смогу — помогу.

— Не люблю чувствовать себя идиотом! — отрубил Астахов, захлопнув книгу. — А сейчас я именно он, причем полный, не лучше студента. Всю жизнь шил, а сегодня вдруг — “не шей, бiсов сыне, голову оторву”! Товарищ Денисенко у нас, конечно, первого ранга, и кадровый, и лучше меня понимает, ясно, но французы ведь шили в войну, первичный еще в Империалистическую был у них. Отпечаток раны, цитологический контроль, зашили — и порядок!

— Санитарно-тактическая обстановка, Игорь Васильевич. У французов фронт был какой?

— Позиционный… — немного растерянно ответил Астахов.

— Вот именно. Кроме Приграничного сражения и “Наступления за мир” в восемнадцатом. Когда немцы пытались хотя бы вничью свести. И, обратите внимание, все, что французы строили пятнадцатый, шестнадцатый и семнадцатый годы, — для убедительности Огнев загнул три пальца, — в восемнадцатом меньше, чем за сутки… — он помолчал секунду и сложил дулю, — все развалилось в щепки! Все их госпитальные городки на десятки тысяч коек пришлось просто бросить и бежать. И лечить раненых как попало, где попало и чем попало. Цитологический контроль — его место даже не в армейских ППГ, а во фронтовых госпиталях и глубже. У нас в любой момент всех раненых может потребоваться погрузить, а когда и где разгрузят — бог весть. Пять суток выдержать после операции, чтобы точно нагноение не пошло — не норма, а удача. Да и стационар у нас на пятьдесят коек всего. Считайте, из сорока человек тридцать девять у нас на эвакуацию немедленно, иначе лопнем. Так что, еще в Финскую у нас приказом запрещено в медсанбатах шить первично. Только пневмотораксы.

— Вот прямо приказом командования?

— Хирургического, — Огнев выделил это слово и для убедительности повторил, — Хирургического командования. Разные там профессора-академики, тот же Юдин наш Сергей Сергеевич. Это в Империалистическую медицинской частью заведовали генералы от инфантерии. И “Наставления по военно-полевой хирургии” вот у вас — Алексей Петрович указал на тощую брошюрку в невзрачной серой обложке, лежавшую поверх Опокина, — их тоже не Тимошенко редактировал, а Смирнов. На секундочку, начальник военно-санитарного управления РККА. Такое командование для вас авторитет? У Юдина в “Заметках” про первичный шов почитайте. Много поучительного.

— И все равно не понимаю! Вот они, эти наставления — меньше Устава гарнизонной службы! Только что артикулов воинских со скальпелем в руках тут не хватает. То есть, профессора-академики думают, что этого достаточно, чтобы за месяц остругать до хирурга кого угодно? Хоть Кошкина, хоть его санитарку? — погасшая папироса в темных от йода пальцах Астахова описала нервный полукруг. — И как все это прикажете уложить в голове, когда и так скоро борта рассядутся? "Забудьте все, чему вас учили до сих пор", как любят говорить студентам? Но с таким подходом в хирургию? — он снова зажег папиросу и жадно затянулся. Ясно было, что такая откровенность дается Астахову нелегко. Как признаться, что ты внезапно усомнился в своих прежних знаниях и силах? А ведь не студент, врач со стажем. Но через такой Рубикон переходит рано или поздно любой гражданский хирург, попавший на военную службу.

— Вот не могу не согласиться, — вздохнул подошедший Южнов, — Я, например, с экзаменов скальпель в руках не держал. А товарищ Денисенко и насчет меня, кажется, планы строит. Понимаю, что взаимозаменяемость, но за месяц из меня не то, что хирурга, ассистента не сделать. Я ж про эти инструменты только и помню, с какой стороны браться. На обучение время нужно, а где его взять?

— Не за месяц, — терпеливо объяснил Огнев, — но за полгода — можем и должны. Но не с этим. Это — уже для хирургов. Как переучивать на хирургов — предстоит еще разобраться. И не “забудьте все”, а … хм… “имейте в виду, вы с таким на гражданке не сталкивались, вам может показаться, что вы нашли правильные решения. Так вот, не вы первые. И то, что вы нашли, скорее всего, неправильно.” Военно-полевая хирургия отличается от гражданской, даже от экстренной, тем, что, — Алексей Петрович, сам того не замечая, перешел на лекторский тон и громкость, — здесь другой характер травмы. Пулевые ранения со средних и больших дистанций, да не пистолетные, а винтовочные и осколочные — вы их, почитай, не видели прежде. Это раз. Количество раненых, заведомо превосходящее возможность оказать полноценную помощь в медсанбате всем. Как следствие, необходимость сортировки и частичной эвакуации без оказания помощи. Это два. Невозможность доведения лечения до конца, необходимость эвакуировать раненых, как только они смогут перенести транспорт. Это три. Как следствие, невозможность увидеть свои ошибки, это четыре. Как следствие, необходимость лечить раненых единообразно, чтобы не переделывать на каждом этапе, это пять.

— Товарищ военврач третьего ранга, разрешите обратиться? — на лекторский тон, оказывается, подошла Вера Саенко, — Это только для начсостава или нам тоже можно слушать?

Из-за ее спины выглядывали Мухина и Галя Петренко. Все три робели при таком количестве начальства сразу, храбрости подойти и спросить хватило только у Веры, у которой любопытство всегда было сильнее страха.

— Да слушайте, конечно, если что не поймете, потом спросите. Так, о чем я? Разумеется, о вечном. Первичный шов, например, потому именно запрещен, что мало какой врач способен достаточно хорошо обработать огнестрельную рану, и не всякую технически возможно обработать как надо, а та погрешность, которая исправилась бы покоем, неизбежно будет усугублена эвакуацией. И получим мы, что один врач занят — шьет, другой занят — распускает, а раненый страдает. И дольше занимает койку, и дольше возвращается в строй, — Огнев вздохнул, вспоминая что-то, — Если не идет на ампутацию. Или в могилу. Гражданский хирург, практически вне зависимости от опыта, на войну попадая, становится студентом. В лучшем случае — четвертого курса. Вот в таком вот разрезе и воспринимайте. А из Кошкина, кстати, почти готовый челюстно-лицевой хирург. Он всю топографическую анатомию региона уже знает, проводниковое обезболивание, оно там не самое простое, тоже делать умеет. Зубы соберет правильно, — тут он сделал маленькую паузу, пытаясь подобрать слова, — а не как мы с вами.

Кошкин такой лестной характеристики о себе слышать не мог, его смена была как раз ночной. А дневная, как убедился Огнев, собралась вокруг почти в полном составе. Вплоть до санитарок.

Что-то подобное уже бывало, в Финскую, из любой беседы с участием хотя бы двух человек. Да что там, “Демосфеном” в гимназии просто так тоже не прозовут. И дело не в том, что он с юности привык видеть в собеседниках аудиторию, а в том, что не видеть ее он просто не умел. Неважно, что было в начале, каверзный вопрос, заданный гимназическому наставнику или бурный студенческий диспут. В Финскую это удалось обратить на общую пользу. Так появилась их “вечерняя школа”. Впрочем, здесь она еще нужнее, чем там.

— Полностью согласен. Именно, что студентом, — сказал неслышно подошедший Денисенко, с одного взгляда оценивший все происходящее — и характерную лекторскую позу Огнева с отведенной правой рукой, и Астахова с двумя книгами сразу, и собравшихся слушателей, — Вольно, товарищи. Уже курсы усовершенствования открыл, Алексей Петрович? Добре. Вот с завтрашнего дня в расписание и поставим. Личный состав сам себя не научит. А коли научит, то не тому… Но сейчас — ужинать и отбой.

Южная ночь приблизилась как всегда незаметно. Расходились засветло, а когда два командира, поотстав от остальных, дошли до середины села, сумерки почти слизнули Воронцовку.

— Ну что, стало быть берешь общественную нагрузку, товарищ лектор, — Денисенко улыбнулся даже, но вышла улыбка невеселой. — Что, там пират наш? Злится, что я разнес его сегодня?

— Злится, Степа, но в первую очередь на себя.

— Хороший специалист получится, если вовремя окоротить, очень хороший. Рука твердая, глаз верный. Только все время забывает, что не у себя в травматологии, — Денисенко остановился, и с хмурым видом оглянулся на темнеющие хаты Воронцовки. — Сниматься надо отсюда к чертовой матери! Хоть на километр, но уходить. Сидим как мышь под метлой, надолго ли? На нас сейчас только что мишень не нарисована.

В сыром ночном воздухе далеко, на юге родился низкий тяжелый гул. Он приближался волнами, то накатывая, то отдаляясь, пока не обозначились на горизонте силуэты самолетов, идущих тройками. По звуку Алексей понял — немцы. Самолеты, мерно гудя, плыли над ними высоко, почти не видные в быстро темнеющем небе.

— От, бiсовы диты! — Денисенко из-под руки глянул вверх. — Как есть, уходить надо. Это пока им дела до нас нет. Только пока.