Проще, чем анатомия

Глава 15. Перекоп — Ишунь, 25–26 сентября 1941 года

На третьи, как после стало понятно, сутки поток раненых резко упал — будто его краном перекрыли. Раиса еще удивилась, как такое — вроде бы гул артиллерии принципиально не поменялся, но даже спросить не успела, все прояснилось само.

Сразу после завтрака Денисенко построил водителей и в полный голос начал излагать. Сменившаяся со смены Раиса решила пять минут подождать, услышав, о чем идет речь.

— Товарищи! Особо напоминаю вам про топографию и дисциплину марша. Карту с местностью вы должны уметь сличать все, и ночью — тоже, ночью — это прежде всего. При первой возможности — буду экзаменовать. Лично и каждого. Три дня назад медсанбат наших соседей в ходе ночного марша заблудился и к утру, израсходовав весь бензин, вышел практически на исходные позиции и выпал из работы полностью. Что по этому поводу начасндиву сказал начсанарм, и что начсандив сказал всем непосредственным участникам беспримерного перехода, думаю, все догадываются!

Шоферский строй совершенно не по-военному заворчал, что, мол, все понимаем и даже слова эти знаем. И с топографией не подведем.

— Васильев. Теперь лично вам. Еще раз машина выйдет из строя — выговор с занесением!

— Та шо я вам сделаю? — замахал руками водитель, пожилой, длинный и немного нескладный. Раиса его запомнила — за две недели он умудрился потянуть ногу, пропороть отверткой ладонь и приползти с обострением радикулита. Не симулянт, просто так не подфартило человеку.

— Ей уж на свалке прогулы записывают, она план по металлолому срывает с прошлой пятилетки! — сокрушался Васильев, — Не машина, а взыскание! Я и так все время, пока не еду, под ней лежу! А запчастей нету! Ну не едет она нормально! И не будет! Хоть на себе тащи!

— Другой машины не дадут. Вы на себе полторы тонны потащите? Список запчастей составьте сегодня же и отдайте начснабу.

— Да три раза уже давал!

— Значит, комиссару.

— Есть, список комиссару, — вздохнул Васильев, похоже, втайне надеявшийся, что Денисенко сотворит чудо и вынет из полевой сумки новенький грузовик. Желательно американский.

Так и выяснилось, отчего медсанбат не разгибаясь трудился трое суток на пределе человеческих сил. Один он оказался на две дивизии.

Рядовой Петр Васильев из всей шоферской братии был самым пожилым и самым, невезучим. Это Раиса в первые же дни поняла. Бывают на свете такие люди, к которым неприятности просто липнут. О таком говорят: “и в ложке утонет”. Если полуторка, под стать водителю, самая старая в батальоне, не подбрасывала какой очередной сюрприз, то беда подкарауливала самого Васильева, который по здоровью плоховато подходил для военной службы. То у него желудок скрутит, то спину с утра не разогнет, то зубами мучается. Отчаянно переживая из-за не геройского своего состояния, он стеснялся жаловаться врачам. Единственным человеком к которому он мог подойти за советом, была операционная сестра Оля Васильева. Та самая Оленька, что так легко сработалась с Астаховым и не пугалась, когда тот, забывшись, ругался как сапожник. Все хирурги на сложных операциях ругаются, но у него выходило особенно замысловато и непечатно. Так, что когда оперировал однажды под местным, раненый аж заслушался и сказал: “Ну, товарищ доктор, ты могёшь!”

Оля и шофер родственниками не были, но Васильев не без удовольствия звал ее племянницей и всячески опекал. Шоферов помоложе сразу предупредил, не приведи бог кто вздумает слово не то сказать Оле или грубо к ней подкатить, сразу уши к пяткам пришьет.

“Племяш, помоги, опять желудок бунтует, дай чего-нибудь, чтоб отпустило. Ох, верно говорят, у плохого солдата всегда перед атакой живот болит!”

“Дядя Петь, ну разве ты плохой солдат? Тебе бы к врачу все-таки, хоть к Южнову, он у нас терапевт. А вдруг ты язву себе нажил?” — качала головой Оля.

Но Васильев только отмахивался: “Да будет тебе, племяш, я крепкий. Это не иначе Анна кашу пересолила. И чего она туда кладет такого?”

“Зелья приворотного, — посмеивался кто-то из молодых водителей. — Видал, Петр Михалыч, как Кошкин наш вокруг кухни виражи нарезает? Ясное дело, присушила. А тебе все эти привороты — только желудку маета!”

Симпатия Кошкина к поварихе, настолько очевидная, что ни от кого не секрет, давно стала предметом для шуток. Но никто из шоферской братии не решился бы повторить их при Анне Тимофеевне. Она была женщиной статной, крепкой и рука у нее была тяжелая, в чем пара самых непонятливых остряков уже убедилась.

Не успел Денисенко перевести медсанбат из “жесткого” режима — три смены по шесть часов работы, остальное отдых — в нормальный, как гром близкого фронта с севера изменился так разительно, что даже Раиса поняла — началось!

Пока раненых вытащили с поля, пока прошли они батальонный и полковой этапы — миновала добрая пара часов. А потом — снова поток. Снова оба начальника словно бы везде одновременно, снова халат к середине смены становится твердым от засохшей крови. Будто кто-то собирает тряпкой с фронта всю боль, как воду, и выливает на них, на МСБ, на этап квалифицированной медицинской помощи…

Все кончается, кончилась и эта до мелькания в глазах мучительная карусель. Нет, не кончилась. Прервалась на шесть часов. Еда и отдых. Дошла до палатки и как в омут провалилась.

Посреди ночи отдыхавшую смену разбудил тяжелый рокочущий гул, не похожий на привычный шум дороги. Он накатывал издалека, волнами и казалось, это гудит и стонет сама земля, перемалываемая железом. Сырой ночной воздух дрожал.

Раисе сделалось страшно от этого непонятного рокота. Она поднялась и села, спросонок еще не понимая, что происходит. Девушки-сестры вокруг нее тоже проснулись, охнула за спиной Мухина: “Ой, девочки! Что же это?!” Чей-то сонный голос ответил: “Да лежите вы все. Танки это, идут мимо нас”. Сказано это было поразительно спокойно. Так говорят: “Дождь идет”. “Как, танки? Куда?” “Да наши, — отвечала все та же сонная, невозмутимая и несомненно очень опытная сестра. — Ну чего вы расшумелись? Наши танки. Из тыла идут и не стреляют. Дайте поспать”.

На следующий день, встав на смену, Раиса на сортировке вскоре заметила несколько черных танкистских комбинезонов и шлемов. Это были действительно наши танки. И пришлось им очень худо.

Когда санитары внесли под полог палатки-перевязочной носилки, на которых лежал кто-то совершенно черный, Раиса это сперва почуяла, а только потом увидала. Тяжелый, страшный запах сожженной человеческой плоти перебил и карболку, и спирт с эфиром.

Огонь не тронул только верхнюю часть головы раненого. Как потом Раиса сообразила, шлем спас… И было видно, что волосы у танкиста русые. Но комбинезон лежал на скорченном теле неровными горелыми клочьями. Кое-где он был срезан и в разрезах белела марля. Но тот, кто пытался перевязать раненого, скоро понял, что мало чем сумеет помочь — настолько велики ожоги. Нижняя часть лица была красна, губы запеклись и стянулись коркой, от каждого движения на них обозначались кровавые трещины. Он пытался говорить, но не мог. И — черную на черном — Раиса, хоть не сразу, разглядела на его комбинезоне “шпалу”. Капитан.

Обожженные дочерна, сведенные судорогой руки сжимали пулемет. Казалось, что ладони попросту к нему пригорели, потому те, кто вез танкиста сюда, не решились высвободить оружие, так с ним и доставили.

Что делать, чем помочь Раиса не то, что не знала — она и ожогов таких не видела ни разу в жизни.

— Алексей Петрович! — она успела подумать, что вроде Огнев только что в операционной был и скорее всего даже не услышал, но он появился рядом почти сразу. Будто все знал прежде, чем его позвали. Только взглянул и коротко приказал: “Морфий!”

Твердой рукой, в мышцу (целой кожи считай не осталось), уколол одну за одной три, к ужасу Раисы, ампулы. Раненый на секунду приоткрыл глаза, и снова смежил веки, опухшие и красные. Только тут Раиса поняла, что у него нет ресниц — сгорели, и по отрешенному пустому взгляду окончательно сообразила — не выживет. А иначе?

— Столько морфия… можно? — спросила она шепотом.

— Живому — нет, — едва слышно ответил Огнев, — Тут больше 70 %. Безнадежен. Через пять минут, аккуратно, заберите пулемет. И… — он указал глазами на палатку для умирающих.

Морфий, как и следовало ожидать, подействовал. Раненый ощутимо расслабился, попробовал что-то сказать и задышал ровно, спокойно, как спящий.

Но пальцев не разжал. Их пришлось по одному снимать с пулемета, удивительно, лишь едва тронутого копотью. Раиса подумала — как такое могло быть? — но раненые шли и шли, и только запах горелого мяса не то преследовал ее, пропитав халат, не то мерещился.

Очередной раненый — тоже в танкистском комбинезоне. К счастью, не обгорелый — правая рука в очень неплохо наложенной шине Крамера, да что там “неплохо” — прекрасно наложил фельдшер в батальоне! Это Раиса уже запомнила — опора для перелома плеча должна заходить на противоположный, здоровый плечевой сустав, кисть не зафиксирована, но не свисает, и предплечье горизонтально, ни задрано, ни опущено. Все это она поняла, пока шла к раненому, и удивилась — будто ее же голос в собственной голове бесстрастно диктовал все это, не мешая видеть перекошенное не то болью, не то скорее отчаянием мальчишеское лицо, стиснутые зубы и до белизны сжатый кулак левой руки.

— Доктор! — обратился к ней раненый, старший сержант, судя по петлицам, — Доктор, капитан наш как?

“Глаза блестят. Пота нет. Сознание ясное. Сидит ровно”.

— Кто?

“Проверить пульс на шее. Проверить пульс на лучевой артерии. Стоп, на шее — только если нету на лучевых. В следующий раз учесть. Дыхание учащенное, глубокое, но в пределах нормы. Контактен, осознает окружающее”.

— Капитан! Ермольев, наш батальонный! Он из горящего танка выскочил, огонь с себя не сбил — а стрелял! Сережка из третьей машины пулемет вынес, да упал. А капитан наш — одного свалил! Я сам видел! Его сразу отправили, меня позже. Санинструктор сказал, артерия цела… СУКИ! — сержант чуть не сорвался на крик, осиплый и острый, но ему не хватило дыхания, — Мы ж до немцев не дошли! На марше пожгли, весь батальон[* Батальон на Т-38, уничтожен авиацией на марше. Как раз в эти дни и на этом участке фронта]!

И он зарыдал без слез, вздрагивая всем телом.

Раиса уколола ему морфий, а голос в голове бесстрастно комментировал: “Иммобилизация хорошая, адекватная, состояние удовлетворительное, пальцы на раненой руке чувствительны и подвижны, эвакуация в первую очередь”.

— Не мог такой человек пропасть, — продолжал тем временем раненый. Морфий подействовать еще не мог, но то ли нервное напряжение уходило в усталость, то ли сам факт оказания помощи подействовал. Голос раненого немного поблекнул, но не потерял всей живости, — Если б только до вас живым довезли! Вы же спасете? Спасете?

— Я… только на смену встала, — соврала Раиса, понимая, что она просто перекинула душевную боль раненого на кого-то еще, струсив, не умея сказать правды, — Вы с ним теперь не скоро встретитесь, тебя в хирургию, его…

— В ожоговый, понимаю, — немного успокоился сержант, — У нас лучшие врачи, я знаю. А мне теперь — надолго в тыл?

— Рентген сделать надо, — избавленная от необходимости врать, Раиса почувствовала, как легче стало говорить и отполз от горла ком, — Считай, месяца два. Но уж как повезет, точно тебе только врач в госпитале скажет. Если трещина только в кости — то меньше месяца, если сложно собирать — то три-четыре.

А бесстрастный голос в голове твердил свое: “Уже пора заканчивать следующего”.

— Спасибо, доктор, мы еще им покажем! — кто-то из санитаров помог раненому встать и повел его к палатке для ожидающих эвакуации. Раиса посмотрелати вслед, пока они не скрылись, а потом, ткнулась лбом в мачту палатки, и, зажав себе рот ладонью, тихонько завыла. Целую минуту, наверное, никакой посторонний голос в голове ее не беспокоил, а потом столь же холодно напомнил: “Четыре минуты на раненого. Нельзя так. Следующие ждут. Они ничем не хуже”.

Страх пришел не сразу, видимо, тот суровый и требовательный голос не давал ему выхода до самого конца смены. А после, за ужином, этот страх колыхнулся в груди и выплыл. “С ума сошла! Не прошло и недели — дождалась галлюцинаций. Что же дальше? Спишут?!” Перед глазами Раисы стояло белое, перекошенное кривой странной не то улыбкой, не то гримасой боли лицо водителя старой полуторки с вырванным бортом. Той самой, на которой они мучительных несколько суток отступали по степи, пока не вышли к Перекопу. Тогда она впервые после медтехникума воочию увидела потерю рассудка. Неужели еще чуть-чуть — и ее ждет то же самое?

Мучительно загрузив в себя порцию каши-размазни и запив чаем, она отправилась за советом к Огневу. Никому другому Раиса не решилась бы сейчас довериться. Тот тоже сменился, поел и стоял, глядя вдаль и разминая плечи.

— Алексей Петрович… Не знаю, как и сказать…

— Не знаете, как сказать — говорите с начала. Не можете с начала — говорите с любого места, но, по возможности, в одном направлении, — товарищ профессор, конечно, отшучивался, но по глазам и рукам было видно — подобрался, как перед прыжком.

— Мне каж… — она оборвала себя, не говорят “кажется”, нет в медицине такого понятия, — Похоже, я сошла с ума. Всерьез. С середины смены слышу в себе два голоса. Просто в голове, как сумасшедшим и полагается.

Ей хотелось спросить, что с ней теперь будет, не спишут ли ее с таким “трудовым коллективом”, но не решилась. “У плохого солдата перед атакой всегда живот болит”. Но она ведь не хочет, всеми силами не хочет, чтобы ее списывали! А сознавать, как быстро твой рассудок сдает позиции, это оглушающе страшно.

— Отвоевалась, да? Чуть нажало — и треснуло?!

— Спокойно-спокойно. Давайте подробнее. Что за голоса? Что говорят? Галлюцинации еще какие-то есть?

— Даже не знаю… как будто мой голос. Как будто надиктовывает диагноз. А галлюцинаций нету, точно нету!

— Правильный диагноз?

— Да…

— Именно голос или, скорее, второй поток мыслей, независимый?

Раиса задумалась:

— Скорее, наверное, мысли…

— А! — Огнев с облегчением вздохнул и лицо его смягчилось, — Так это никакое не сумасшествие. Это вы, Раиса Ивановна, военным врачом становитесь. Слышали такое — “руки сами делают”? Вот и с головой так бывает. Это мозг адаптируется к очень большой нагрузке. Вот если голоса чужие, грозят, заставляют делать странное, или всякое мерещится вроде черных птиц — тогда дело плохо. Но считается, что без наследственного отягощения такого практически никогда не случается. У вас в роду душевнобольных не было?

— Нет… Ну, я не слышала…

— Значит, и бояться нечего, разве что военного невроза, но он-то течет регрессивно. [*Алексей Петрович, увы, неправ. Но до термина “ПТСР” еще десятки лет. На тот момент диагностируют “военный невроз”, и считают, что протекает он сравнительно легко.] Если будет совсем тяжко — обращайтесь, назначу люминал и одно дежурство сдвинем. Обращайтесь, будет совсем тяжело — не стесняйтесь! Врачу важнее, чем кому-либо, точно понимать, когда нужно работать, а когда нужно лечь. И вот сейчас, — он глубоко вздохнул, видимо, подавляя зевок, — Пора. Через пять часов подъем.

Огнев проводил Раису взглядом, помассировал глаза. Хорошо она держится. Скажи кто в сороковом, что вот так обернется… не поверил бы. А в том, что так будет держаться — еще тогда ни малейшего сомнения не было. А второй поток мыслей — штука, конечно, странная, но — работает же… Ничего. Втянется. Будет работать. И все мы — втянемся. И справимся. И погоним. До Берлина, если не дальше.

Насчет подъема командир, при всем своем опыте, оказался неправ. Четырех часов не прошло — всех подняли. Пришел приказ, нехороший, неприятный — сниматься. И как ни старались собраться побыстрее, а затемно отойти не успели, снялись, когда уже светало. Вдали гремело и сизые рассветные облака к северу озаряли багровые отсветы. Вражеская авиация била туда, где еще держалась пехота…

Хуже нет усталому собираться. Ермолаев аж голос сорвал, пока порядок навел. Раиса за всеми этими сборами спохватилась, когда колонна уже трогалась, и успела забраться в одну из последних машин, куда погрузили оставшиеся две палатки с кольями да тюки.

На всем этом добре под самой брезентовой крышей кузова полуторки устроились они вдвоем с поварихой Анной Тимофеевной, тоже до последней минуты хлопотавшей над переездом полевой кухни. Кухню эту, второй котел, прицепили за полуторкой. В кузове Раиса как упала между тюков, так и уснула, едва только сумела вытянуть ноги. Единственное, что хорошего можно было найти в этой внезапной передислокации — возможность выспаться. По нынешним временам — вещь крайне ценная и редкая.

Сквозь сон шуршали по брезенту капли дождя и ей казалось, что это шуршат листья под окном ее комнатки в общежитии в Белых Берегах. Во сне Раиса увидела ее так ясно, как наяву не припомнила бы. За окном шумел летний дождь, трепал ветер кусты сирени, а потом где-то наверху тяжко громыхнул гром и отблеск молнии отразился в каплях на мокрых листьях.

От этого грохота Раиса и проснулась. Открыла глаза, но ничего не увидела. Было темно и душно, что-то тяжелое навалилось на ноги и грудь, не давая шевелиться и мешая дышать. Совсем рядом кто-то глухо вскрикнул и застонал.

С трудом высвободив левую руку, она попыталась сдвинуть с себя эту тяжесть, толкнула кулаком — подалось. Дышать стало легче и прорезался свет. Раиса сообразила, что лежит в кузове полуторки, полузаваленная тюками.

Машина их стояла, сильно накренившись на правый борт. Извиваясь, Раиса с трудом выползла из-под тюков, и только тогда увидела, кто кричал. Анна Тимофеевна. Она застряла между тюков, так, что только голова по плечи да левая нога, без сапога, в одном чулке, торчала наружу.

— Тихо! Анна Тимофевна, сейчас вытащу! Что такое?

Та взглянула на Раису почти с ужасом: “Нога… Рая, нога моя, где? Ой, пропала… Не чую!”

Вытащить крупную, рослую женщину из-под тюков получилось не сразу. Но когда удалось стащить самый большой, Анна Тимофеевна ухватилась за борт и одним рывком, охнув от боли, выдернула себя из-под завала. По счастью, страшного ничего с ней не случилось: ногу просто подвернула, связки целы.

Кто-то снаружи откинул борт их машины:

— Живы? Вылезай, приехали!

Приглядевшись, Раиса узнала командира хозвзвода, что ехал с ними в кабине. Лицо у него было в крови, как из драки выскочил.

— Товарищ младший лейтенант, что случилось? Бомбили? Сильно вас задело? Дайте посмотрю! — Раиса сделала отчаянную попытку найти в толще тюков санитарную сумку, которая точно была при ней, но сделать это можно было, наверное, только разгрузив всю машину.

— Об кабину шарахнуло. Помирать полетели фрицы, — он сплюнул. — По дороге где-то грянуло, впереди нас. А Гусев как увидал, руль вбок — и вот, приехали.

Раиса выглянула из-за брезента и поняла, что они уже не на дороге — машина завалилась на борт под небольшой каменный мостик, держалась, можно сказать, на одних только кустах, чтобы совсем не рухнуть вниз. Пришлось выбираться наружу. Спустилась сама, помогла выбраться охающей Анне Тимофеевне. Повариха огляделась и всплеснула руками:

— Батюшки-святы! А котел-то где?!

Невидимая в утреннем тумане речушка журчала где-то внизу. Туда вели следы от двух колес и туда, причитая бросилась Анна Тимофеевна, забыв про свою ногу. От полевой кухни и след простыл.

— Ладно хоть сами живы… — начхоз покосился на небо в серых рваных тучах.

— Зубы-то целы у вас?

— Не надо, я уже проверил — все в порядке, — ответил вместо него выбравшийся из-под мостика Кошкин. На лбу у него красовалась свежая ссадина. Раиса сообразила, что тот тоже ехал в кабине, и зубы уберег только благодаря своему небольшому росту. Крепкий высокий начхоз угодил в переднюю панель челюстью, Кошкин — лбом. И вот — приехали. Машина в кювете, кухня под мостом, и с шофером — неладно.

— Да тут я… — подошел шофер Гусев. Вид у него был виноватый, лицо бледное, кашлял, болезненно морщась, дышал с трудом и говорил запинаясь, будто никак опомниться не мог, — Оторвались мы от колонны, эх… Разгружаться придется. А то не выехать.

— Вижу я, какой вы живой после такого удара об руль. У вас ребра помяты, — строго прервал его Кошкин. — Сейчас перевяжу и сидите здесь. Раиса Ивановна, вы в порядке?

Узнав, что все, кроме шофера, в общем-то целы, и машину кажется можно вытащить, он оглянулся на небо, сочащееся дождем, и негромко выругался:

— Развезет дорогу к… Ну, может не налетят хотя бы.

Машину разгружали все. Только Гусев, бедолага, сидел на земле под откосом, толку от него в этом деле не было никакого — так приложило об руль, что ни вздохнуть, ни охнуть. Но и это не спасало от праведного гнева Анны Тимофеевны.

— Ах ты непуть бессмысленный! Чтоб тебе повылазило! Ты мне что с котлом сотворил, душа из тебя вон? Это же казенное имущество, мне сегодня вечером уже людей кормить, понимаешь ты это, аль нет? А если он еще и протекает, как я стряпать буду?

— Да разве я виноват, что они налетели? — отвечал тот сиплым шепотом. — Анна Тимофевна, ну не кричи ты, сделай милость. Тебя ж поди за линией фронта слыхать.

— Налетели — не налетели! Ты как котел крепил, окаянный? Если бы ты его правильно зацепил, он бы в речку-то не ушел. Так что, тут не немец виноват, чтоб ему лопнуть, а руки твои крюки! — не сдавалась Анна Тимофеевна. — Вот пока ты за баранкой сидеть неспособный, будешь теперь мне картошку чистить!

— Да ладно вам, Анна Тимофеевна, — примирительно сказал Кошкин, — прикрепи он его как положено, сейчас бы крюк выдрало, да рама штопором пошла…

Начхоз, морщась, ходил вокруг машины, поминутно ощупывая разбитую челюсть. Вынул было папиросы, но вздохнув, убрал.

— Во жизнь… — выдохнул он, — как в карауле — ни пожрать, ни покурить. И как он ее так завалил-то? Хорошо, что ты только кухню в речку упустил, а не всю машину разом! Противоторпедный маневр ты им, что ли, показывал, а, Гусев?

Шофер даже не пытался оправдываться, зато сообразил, чем поднять машину. Тяжелые стойки от палаток пошли за рычаги и на них на “Раз, два … Давай!” ее попытались поднять на дорогу.

Тут вышла заминка. Анна Тимофеевна плюс Кошкин вполне могли сойти за двух крепких мужчин, но без троса вытащить машину оказалось делом совершенно невозможным. Помощи не предвиделось — от фронта не ехал почти никто, а кто ехал — ни малейшего желания остановиться, понятно, не имел.

Кошкин уже сделал зверское лицо, расстегнул кобуру и пробормотал: “Остановятся как миленькие!”, когда от дороги раздался голос Огнева:

— Все живы? Ну, Васильев, ну, удружил! Да и я хорош, самому смотреть было нужно, что наши с дороги ушли!

Откуда ни возьмись, оказалось то, что нужно — машина, да Алексей Петрович, да пятеро крепких парней-санитаров, а в машине трос!

Впрочем, никакого чуда, поняла Раиса почти немедленно. Замыкающая машина — в ней всегда везут людей покрепче да берут инструменты на случай чего.

Колонну разорвало при налете, а шедший следом Васильев не то проглядел, не то по иной какой причине не доложил, вот и проскочил замыкающий, а теперь — вернулся. Всей командой, да с тросом машину вынули в пять минут. Только с полевой кухней пришлось порядком повозиться. Она крепко увязла обоими колесами в илистом дне речушки, но общими усилиями вытащили и ее. По счастью, котел оказался цел и почти не помят даже.

Грузились в спешке. Начхоз швырял тюки чуть не со злостью, поминутно косясь то вверх, то назад: “Мало ли какая еще сволочь на нас выскочит!”

— Товарищ младший лейтенант, — подчеркнуто спокойный Кошкин забрал у него мешок, — Ну что же вы так с казенным имуществом? И никого в небе искать не надо. Вы посмотрите, какая чудесная погода, — дождь струйками бежал по его разбитому лбу. — Отличная, доложу вам погода. Совершенно нелетная!

— Нелетная, — бурчал начхоз, втаскивая в кузов новый тюк, — А немцы про то в курсе, что нелетная?

Пострадавший шофер переживал, чувствовал себя не у дел, что было для него хуже всякого перелома. Попробовал было помочь с погрузкой, уцепив тюк, что полегче, но Огнев самодеятельность пресек.

— Гусев, оставить! Вот тебе сейчас только с погрузкой и возиться. Марш во вторую машину!

— Так ведь… товарищ военврач, а поведет-то кто?

— Калиниченко.

— Он же санитар!

— Водить, хотя бы условно, умеет. А тебе недели две за баранку не сесть. Хотя… Давай в кабину. Не за руль. Сядешь рядом, будешь советом помогать.