Проще, чем анатомия

Глава 14. Перекоп, 20 сентября 1941 и еще сколько-то суток

Первое Раисино дежурство началось, как коллега-фельдшер и опасался, часа в четыре утра, в сырой предрассветной темени. Кто-то проходил по палатке, тряс по очереди каждого за плечо и негромко говорил: “Подъем”. Только заснули!

Когда Раиса подошла к сортировочному навесу, почти все были в сборе и на дороге уже угадывались силуэты приближающихся машин.

— Что-то Романов быстро снялся, — озабоченно сказал Денисенко, но времени для дальнейших разговоров не было.

Ответ на вопрос о скорости передислокации приехал на первом же грузовике. Два санитара, откинув борт, начали бережно снимать носилки и оказался среди тяжелых военврач третьего ранга, совсем молодой еще, черноволосый, с татарской раскосиной в глазах. Взгляд их был мутен от боли и расползшихся во всю радужку зрачков.

— Вот и медпункт… — Денисенко негромко чертыхнулся. — Огнев, в операционную прямо сейчас. Будешь собирать бедро, высокий осколочный. Кровь сразу готовь. Сортировку принимаю у тебя.

В палатке светили керосиновые фонари, по натянутым стенкам метались тени. Гудели два примуса, над стерилизаторами поднимался пар. У Романова правая нога перебита, наложена шина. Как у того лейтенанта, что не донесли они тогда, под Уманью. Так похоже, что у Раисы сжалось сердце. “Но ведь здесь-то мы все… Не может быть, чтоб не помогли!”

— Не знаю, кто у тебя там за старшего остался, но Дитерихса тебе наложили грамотно. Сейчас обработаем — и в тыл, — успокаивал Денисенко, но у вид у него был подавленный. — Эх… Костя, как же ты подвернулся-то?

— Артиллерия… накрыла, — кажется, и его, как когда-то Данилова, удерживала в сознании только эта необходимость доложить, что произошло. — Ночью. П-противник перенес огонь, — Романов замолчал, стискивая зубы, собрался силами, и выговорил, — Там… совсем плохо? Если "галифе" — режьте уж сразу. [*Укорочение по типу “галифе”, один из худших исходов перелома бедра. Нога укорочена на 15–20 сантиметров, деформирована (генерал Галифе придумал фасон брюк чтобы скрыть увечье), ступня вывернута внутрь. Формально сохранившейся конечностью пользоваться невозможно.]

— Какое там резать, погоди! Через полгода опять оперировать будешь, даю слово, — убежденно отвечал командир и не оборачиваясь приказал: "Морфий!"

Уже знакомая с работой медсанбата в теории, Раиса скоро поняла, что все самые тяжелые ночи на дежурстве в больнице ни в какое сравнение с одним фронтовым днем не идут. Да что там, кажется за всю прежнюю жизнь гражданский фельдшер Поливанова не видела столько больных, сколько старший сержант Поливанова — за неполные сутки. Да все хирургическое отделение в Белых Берегах столько не принимало и за год!

Это был поток людей и поток крови. Ее тяжелый запах, казалось, пропитал все, Раисин халат, волосы, белые наметы внутри палатки, саму палатку, даже воздух. Кровь всякого цвета, какой она может быть — темная, бурая засохшая, но хуже всего, если алая. Значит, кровит артерия.

“Запомните, тяжелые никогда не кричат”. Кричать этому пареньку попросту нечем. Нижняя половина лица у него будто смята. Так, что и не сразу поймешь, где живая плоть, а где пропитанный кровью бинт. Вся боль — в глазах, карих, очень светлых, с длинными как у девушки ресницами. Долго не дает притронуться к повязке. Боли ждет, еще худшей…

— Морфий. И позовите Кошкина, быстро!

“Макаров Александр Егорович, рядовой. Осколочное ранение нижней челюсти”. Карточки передового района заполняет Вера Саенко. Она сначала пробовала возражать, все работать будут, а она — писарем?! Но Ермолаев сурово оборвал: “Приказы не обсуждаются!” И добавил потом, примирительно, что посменно, мол, все так пишут, в штате писаря нет, все сами.

Новое пополнение слегка бледно. Особенно Мухина, которую поставили на перевязки, не одну понятно, на подхвате у сержанта Гали Петренко. Они обе похожи, можно подумать, родные сестры. У Гали как-то особенно легко и ловко выходит успокоить любого, самого шумного больного. Только что он кричал, бранился на все корки, а при ней утихает.

— Эк, ты, дяденька, загибаешь, а? Что твоя артиллерия грохочет, — выговаривает она ласково старшине-артиллеристу, пока разрезает на нем гимнастерку. — Сейчас, укол сделаем, отпустит. Не трать зря силы, ты повоевал, теперь мы за тебя повоюем!

Хорошая девушка, думает Раиса, спокойная. И рядом с ней все успокаивается. Вон, и Мухина приободрилась вроде, а то белей халата была.

Впрочем, халат быстро утратил белизну. Когда Раиса свой к концу дня сменила, он аж задеревенел от чужой крови. В углу палатки горой — окровавленные обрезки обмундирования, срезанные ремни, рукава, штанины, сапоги, вспоротые по шву. Кровь, сколько же ее тут… Кровавая река.

“Лушников Петр Ефимович, сержант. Сквозное пулевое ранение правого надплечья…”

Вера, склонившись над карточкой, старательно пишет, чуть прикусив губу, как школьница на контрольной. И быстро, чтобы не заметили, промакивает рукавом глаза и лоб заодно, будто пот стирает. Хотя тут пожалуй, что и жарко, в палатке. Непрерывно горят два примуса, кипят стерилизаторы. Пар с содой, от больного горла хорошо, Господи, какая ж чушь в голову лезет!

Нет, на гражданке (опять новое слово, раньше она так не говорила и не думала) Раиса видела и кровь, и человеческую боль, и смерть. В первый год работы в Белых Берегах им привезли парня, которому почти в упор разворотили волчьей дробью грудь и живот. А дежурных ночью — один только врач да она, фельдшер, полгода как из техникума. Но не оплошала же, не потерялась! Много было такого, что непривычному человеку долго бы в страшных снах виделось. Путевые обходчики, чью дрезину зацепил паровоз. Кочегар, чудом выживший при взрыве котла.

Только здесь таких не один, не двое, не двадцать даже. Вчера вечером ей казалось, что сортировочных марок, что Ермолаев показывал, больше, чем достаточно, а сейчас — как бы не кончились они…

Норматив на сортировке — сорок пять секунд на человека. Диагноз, прогноз, направление. Это должно было выглядеть профанацией врачебного искусства, но и Денисенко, и Огнев работали так, будто все про раненого на нем написано, только прочитать. Постепенно Раиса понимала: смотри на раненого еще на подходе — это пять секунд. Пульс можно считать одновременно с осмотром повязки, и заодно дыхание оценивать — это еще десять… Выражение лица, состояние повязки, пульс, дыхание, пот складывались не в точную и четкую клиническую картину, но в набросок, достаточный для направления и очередности при сортировке. Разумеется, в мирное время так нельзя — а в военное, оказывается, иначе невозможно. Вот они, неурядицы на перевязочном пункте. Николай Иванович Пирогов, что бы мы без вас делали?…

В перевязочную, оставить в стационаре, эвакуация в первую очередь, во вторую. В палату. В шоковую — самая теплая палатка, где непрерывно топится печка, шоковые раненые даже в жару страшно мерзнут, а тут осень.

Мир, кажется, сжался до десятка фраз: Морфий. Зажим. Скальпель. Бинтуйте. Проверьте пульс. Замените шину. Подмотайте повязку. Какой вредитель так руку подвесил?! Эвакуация. Операционная. Безнадежен. Перевязать и в строй. Морфий…

Когда именно до них снова донесло глухие разрывы, Раиса не поняла. Она успела потерять счет времени! Ясно только, что еще засветло. И ближе, чем вчера, так гулко и громко, что пару раз вздрогнули склянки на столе.

“Опять бомбят, — вздохнул кто-то из раненых. — Откуда их столько? Лезут и лезут, а нам и ответить нечем…”

Все говорят о боях, о том, что немец прет в наступление на этом участке фронта, у него артиллерия, и бомбардировщики только что не по головам ходят.

“Весь день нас утюжат! Головы не поднять пехоте! Где же наша-то авиация, а? Куда вы все к… матери подевались?!” — немолодой уже боец, видимо, из резервистов, отчаянно бранился и рвался у Раисы из рук, как она его ни успокаивала.

“Тихо! Тихо, ты горюшко мое! Кровотечение начнется. Будут, будут еще самолеты, лежи, голубчик!” — пыталась она удержать его.

“Не шуми, герой, — бросил кто-то устало. — Здесь она, авиация, оглянись”. Тот на мгновение утих, повернул голову и встретился с тоскливым взглядом молодого совсем парнишки в обгорелом летном комбинезоне. Он лежал тут же, на соседних носилках. Не говорил ничего, только зубы стискивал.

“Эх… извини браток, это ж я не тебе… Это я про командование. Оно-то, что думало, таких щеглят в бой бросать?!”

Летчик, старший сержант лет девятнадцати, еще с юношеским пушком на побледневших щеках, молча закрыл глаза и отвернулся. Слова товарища по несчастью вряд ли его утешили. Но и в перевязочной он задержался недолго — обожженных полагалось эвакуировать в первую очередь.

День сам собой перешел в ночь и на этот раз даже не сразу заметили, как снова “свет выключили”. Машины все шли и шли, опять слабо светились их суженные до щелочек фары в маскировочных чехлах. Все происходящее казалось Раисе конвейером, только несет он не детали — а живых людей. Разгрузили, приняли. Осмотреть повязки, где надо, подбинтовать, поправить шину. Выявить тяжелых, кого в шоковую, кого сразу на стол. Вроде и простая схема сортировки… Но как легко неопытному человеку потеряться.

— Алексей Петрович, еще пятеро! У троих жгуты, срок наложения подходит.

— Вы как маленькая. Жгут — значит, О-1. Очевидно же!

… ну, конечно. Раненых со жгутом — оперировать в первую очередь. Недавно же объясняли! Почему она путается?

Среди ночи выпала небольшая передышка, когда Раиса дремала, сев на какой-то ящик, прижавшись лбом к стойке палатки и чувствовала, как эта стойка вибрирует, то ли отдаются близкие разрывы, то ли бьется ее собственное сердце. Кажется, только закрыла глаза, как ее начали трясти. Оказалось, прошел час.

Скоро спуталось не только время, но и формальная, как оказалось, принадлежность к взводам. Каждый врач работал и на сортировке, и у стола, и в стационаре. Только Алексей Петрович и Денисенко, кажется, были одновременно везде и почти не спали. Вот только что знакомый голос слышался от сортировки, а теперь он рядом: "Андрей Аркадьевич, да, все вы прекрасно сделали. Шину получше укрепите, чтоб в дороге не сползла, проводниковый в челюстные нервы вы лучше меня умеете, делайте, новокаина не жалейте, и Э-1" [*Эвакуация, первая очередь]. И вот уже тот же голос рыкает на медсестру, которая подала не тот зажим…

Но даже человеку закаленному суточными дежурствами в больнице, которая одна на район, на добрую сотню верст, требуется иногда отдыхать. Только когда? В мирное время и сутки не страшны, ты же не всякий час на ногах. А здесь… Это не та усталость, которая сонной тяжестью ложится на веки, вовсе нет. Ты бодрствуешь и все прекрасно понимаешь. Просто тело будто не твое и нужно прилагать силы, чтобы заставлять себя двигаться. Утром ты вздрагивала от звуков близких разрывов, а от соприкосновения с чужой болью к горлу подкатывал ком. Сейчас же будто заморозило. Нет, тебе по-прежнему и страшно, и жаль до самого сердца всех, кто проходит через твои руки. Ты все так же, осторожно и ласково говоришь что-то утешающее… Только сил на то, чтобы пробились в твое сознание эта жалость, и этот страх, не осталось. Но работать ты все еще можешь. Главное — ни в коем случае не садиться. Пока на ногах и занята, еще держишься. А сядешь — в минуту сморит.

Верочка в конце концов взмолилась, чтобы ее тоже поставили на перевязки, сидя работать стало невозможно — голова сама падает. Подменили.

“Сколько человек может не спать?..”

То, как душно под пологом палатки, пропитавшейся насквозь запахом крови, эфира и спирта, Раиса поняла лишь когда снова выпала небольшая передышка и можно было выйти наружу. От свежего воздуха у нее закружилась голова, и земля качнулась под ногами. Нет, не падать! Ног от колена и ниже все равно, что нет. “Неужели, закончили? — вяло подумала Раиса. — Или будут еще машины? Как тихо… Кажется, теперь не стреляют”.

Холодный ночной воздух удивительно полон запахов. В нем ощущалась влажная земля, можжевельник, бензин, оттуда где машины стоят, и по-деревенски мирный дымок полевой кухни. Хорошо… как хорошо, что можно просто постоять. Хотя бы постоять в тишине.

В памяти всплыли вдруг строки из воспоминаний Веры Фигнер. Революционерка тоже когда-то была фельдшером. Раиса читала ее книги в техникуме и очень любила. "В первый месяц я приняла 800 человек больных, а в течение 10 месяцев — 5 тысяч человек, столько же, сколько земский врач в течение года в городе, при больнице, с помощью нескольких фельдшеров." [*Вера Фигнер “Запечатленный труд”]

“Что бы вы сказали, Вера Николаевна, окажись вы здесь?”

Не одна Раиса воспользовалась возможностью выйти на воздух. Из палатки-операционной появился Астахов. Его с трудом можно было узнать: лицо осунулось, щеки ввалились. Он держал перед собой поднятые руки, марлевая маска болталась на груди на двух завязках.

— Ей-богу, не могу… Хоть пару часов бы, — выдохнул он, — Глаза закрываются, хоть пластырем их подклеивай!”

— Понимаю, коллега, тяжко, — Алексей Петрович вышел на воздух вслед за ним и кажется, даже чуть пошатнулся, но тут же расправил плечи, и принял свой обычный вид “все у нас в порядке”. — Придется собраться с силами. Работать мы с вами еще и можем, и должны. Как говорил товарищ Бурденко, его собственный опыт показывает, что при большом наплыве раненых можно первые трое суток вовсе не спать. А мы с вами пока держимся только вторые. Склифосовский в турецкую тоже работал, больше двух суток не отходя от стола.

— Ну, раз такие ученые умы говорят, что можно… — Астахов мотнул головой, отгоняя оцепенение, — тогда повоюем еще. Покурить бы только. Оленька! — позвал он почти умоляюще. Подошедшая медсестра подала уже зажженную папиросу. Астахов курил, не касаясь руками, чтобы не перемываться, кивком головы стряхивал пепел.

Машин пришло еще только три. И заполночь личному составу дали отбой. Раиса решила, что в общую палатку ночевать не пойдет. Сил-то на донышке осталось. Проще опять на ящиках прикорнуть. Но Алексей Петрович ее там быстро нашел и отправил отдыхать как положено.

— Товарищ Раиса, все понимаю, но категорически не советую. Даже если у вас есть всего часа три — непременно лечь. Ремень расстегнуть и обязательно разуться. Иначе вы потом не встанете.

Прав оказался товарищ профессор. Разуться вышло раза с третьего, настолько отекли в сапогах ноги. После тяжелой смены валились девчата как замертво. Печка — о радость — в палатке была, за железной дверкой металось жаркое пламя. Раздобыл товарищ комисар!

Наташе Мухиной первое “боевое крещение” далось непросто. Не спала. Сидела с краю, чтобы никого не потревожить, обняла колени и съежилась вся, как нахохлившийся голубь, укрылась шинелью с головой. Раиса подсела, обняла ее, почувствовала, что ту колотит от рыданий. И поняла — не от усталости это, устать что, выспишься и еще повоюешь, а от близости боли и смерти, с которыми ты со своими крохотными силенками не так много можешь сделать… Когда тебе обо всем этом на учениях толкуют, где ничего по-настоящему страшного ты еще не встретила, это одно. Другое дело — здесь.

Это еще пройдет, переплавится, из отчаянья и страха станет опытом, умением. И в мирное время, будь Мухина таким же, как Раиса, фельдшером, ей тоже пришлось бы на первых порах тяжко. Люди нигде и никогда не бессмертны, хрупкое существо человек, так легко его заморозить, обжечь, изранить…

Долго Раиса сидела, обнимая свою ученицу, пока та не утихла и не начала засыпать у нее в руках, усталость взяла верх над болью. Уснула Наташа, устроилась подле нее Раиса и почувствовала, как та в полусне, хватает ее за руку, пытаясь нащупать пульс. И только убедившись, что подле нее точно живой человек, Мухина уснула уже глубоко. Кто-то ткнулся рядом с Раисой с другого бока, ища тепла. “Я как квочка с цыплятами тут”, - колыхнулась сонная мысль и стало совсем темно и тихо.

То ли ночь еще была, то ли к рассвету шло, когда наконец выпала передышка. Уснул, свинцово, личный состав, кроме дежурных. И там, где шла сортировка, а сейчас только чернели колеи от колес, да трепал ветер маскировочную сеть, остались два командира. Еле стоящие на ногах после бессонных двух суток, но готовые стоять еще столько, сколько потребуется.

— Ну, что, Алеша, принимай операционно-перевязочный взвод. Весь, что остался, — Денисенко, тяжело и грузно как медведь, опустился на скамейку. Плечи ссутулились, лицо в полутьме сделалось старым. — Вот ведь, как оно вышло. Думал, трое нас теперь будет, кадровых — ан нет, двое. Не уберегли парня.

Последнее было сказано тихо и пожалуй, виновато. Зная Денисенко не первый десяток лет, Алексей понимал, что в том, что случилось с Романовым, тот винит себя и только себя, в первую очередь за то, что оставил его с перевязочным пунктом и именно там приказал разворачиваться, куда пришелся удар артиллерии.

— Считай, что два дня как принял. Не грызи себя, на войне всего не предугадаешь. Романову твоему повезло еще, кость тронуло, но полного перелома нет. Все, что мог, я сделал. Теперь главное, чтобы коллеги в тылу не подкачали. Вернется, думаю, к Новому Году. В край — к 23 февраля.

«Да, Степан Григорьевич, не все тебе меня выручать!»

Не иначе, закономерность. С того времени, как они с Денисенко из Московского университета отправились зауряд-врачами на фронт, когда второй год уже шла Империалистическая, не приходилось им встретиться иначе, чем в самые тяжкие минуты жизни, посреди большой беды.

Это Денисенко выхаживал горящего в тифу Огнева в далеком 1921-м. Это Денисенко отыскал его, уволенного из армии, в заштатном городке под Иркутском, в участковой больнице. И привез вызов в Москву. Дальше было восстановление в звании, Финская, возвращение в столицу, квартира, куда Алексей успел перевезти только книги, но где сам считай почти не жил. Командировка в Крым и вот, почти три месяца — война.

Денисенко тоже приехал в Севастополь по службе, буквально за сутки до того, как Алексей должен был снова отбыть в Москву. За разговорами оба не заметили, как время перевалило за полночь. А проснулись от грохота разрывов, таких близких, что в гостинице дрожали не только стекла, но и стены!

Первая мысль была не о войне, а об учениях. "Неужели, не все отработали? Отбой же дали вчера! Или, как говорится, “третий день пьем здоровье Вашего Величества?" Учения Черноморский флот закончил только 20 числа. Кому же теперь в голову пришло так близко от города устраивать стрельбы, да по звуку судя, еще и боевыми?! А если неразорвавшийся зенитный снаряд на город упадет? Да и осколки летят будь здоров!

Уже через минут пять со звоном лопнули стекла на первом этаже, а из окна стало видно далеко внизу мечущееся пламя — в городе начался пожар.

— От вам здрасьте! Алексей Петрович, швыдче, давай до штабу! Трэба понять, який их бис…

Первая встреча с войной приключилась здесь же, у памятника погибшим кораблям. Как бы не та мина и оставила на нем отметину, что не укрылась давеча от глаз наблюдательной Раисы.

Взрыва Алексей не услышал. Только успел почувствовать, как тяжелая горячая волна с силой ударила в голову. На какое-то мгновение свет померк, а когда вернулся, он понял, что лежит на земле, а над ним наклонилась перепуганная женщина-врач, гражданская. Из «скорой», как он потом узнал. Она что-то говорила, но он не мог расслышать ни слова.

Через несколько дней, более-менее придя в себя уже в госпитале, Алексей понял, что теперь понятие «контузия» он будет изучать на практике и личном опыте. Приезжал Денисенко, ругал себя последними словами, что отправил его в штаб. Но с тех пор из виду старого друга не терял, и как только смог, вытребовал в свою часть.

— Вот мне наука — погорячился, — Денисенко по привычке держал руки перед собой, даже не пытаясь подпереть голову, которая будто сама падала на грудь. — Полчаса пожалел — смены расставить как надо, и получил. Еле сдюжили. Трех суток не отработали, а уже держимся на одной сознательности, да и за нее зубами только. Нет, надобен порядок, а то останемся мы с тобой без личного состава. Эх… Двадцать лет назад как-то легче было. Ну, ладно, будем возмещать силу опытом. Смены я расставлю. И к утру хотя бы одна свежая будет у нас. Девочка спит — и добре. Но надолго ее ставить в бригаду пока нельзя. Это нам с тобой, старым воякам, проветрился чуть — и вперед. А с ее-то воробьиным весом…

Елену Николаевну подвело не отсутствие опыта. Беда эта известная и зовется «наркотизатор спит, а пациент ни в одном глазу», начала падать прямо у стола, надышалась эфира. Хорошо, что опытная Роза Керимовна успела крючки у нее из рук перехватить. А медсестры подхватили саму Елену Николаевну.

— Хотел бы я знать, что у соседей? — продолжал Денисенко хмуро. — Если мы нынче чуть не захлебнулись, то они-то что? Или как мы, или кто-то пикетаж не выставил и мы эти трое суток работали на две дивизии.

— Погоди, Степан Григорьевич. Не стоит думать, что соседу легче. Это я еще в Финскую себе затвердил. Но ты прав, проверить надо. Что-то у меня ощущение, что многовато разных полков к нам везли.

— Значит, и мне не показалось. Надо было сразу проверить, да когда?

— Теперь смены распределить, да график. А пока нам с тобой — смена спящая, смена бодрствующая? По шесть часов?

Другого выхода все равно не было, если не знаешь, когда снова привезут раненых. При таком дежурстве один дремлет, другой на посту, через шесть часов меняются. После трех суток режим тяжкий. Но другого сейчас не придумаешь.

— Твоя правда. Эх, где б еще пару кадровых найти… Сдюжишь, а?

— Обижаешь, товарищ военврач первого ранга. Ты меня еще в старики запиши! Кадровых сами будем выращивать, других не дадут. Что, кому первому на вахту, на спичках тянем?

— Ну нет! — к Денисенко тут же вернулась его начальственная строгость. — Пока я командир, марш спать. Хоть один опытный врач будет выспавшийся, не дай бог что. Спать сию же секунду, понял? Это приказ.

— Есть, спать! Разбудить через полтора часа. Это — требование. Чтобы ты тоже в режим вошел. Потом растянем смены.

— Упрямый, черт! За то тебя и ценю. Иди уже, иди. А я с расписанием прикину.