Проще, чем анатомия

Глава 13. Федюхины высоты — Севастополь — Перекоп, 19 сентября 1941 года

Даже пообедать толком не дали. Прямо во время раздачи еды появился делегат связи на мотоцикле и передал приказ — обучение свернуть, весь наличный состав немедленно в Севастополь!

Командир, приказав собираться, убежал в сторону соседней части и, к изумлению Раисы, через пять минут вернулся с двумя заплечными термосами. Их залили супом, хлеб убрали в вещмешки, и, бросив палатки, наглядную агитацию, носилки и затрепанные бинты, отряд без номера поехал за новыми приказами.

Как и предвидел Алексей Петрович (и догадывалась уже Раиса), после всей поспешаловки их отряд оказался не то, чтобы совсем никому не нужен, но в хвосте длинной очереди. Хоть поели, к явной зависти большинства ожидающих.

Через полтора часа вызвали Огнева, и десять минут спустя отряд уже был расформирован и передан какому-то незнакомому военврачу второго ранга. Весь, кроме Раисы.

— Вот так, товарищ Поливанова. Теперь мы с вами на фронте. Пойдемте знакомиться с нашими коллегами. Как бы не сегодня вечером нам уже начинать работу. Принимаем пополнение и выдвигаемся. Поступили мы в распоряжение 217-го медсанбата, 156-я дивизия.

Пополнения оказалось его всего-то ничего, три человека. Миниатюрная хрупкая женщина с безмятежным, фарфоровым будто лицом, высоким лбом и черными волнистыми волосами. Ей было, наверное, лет 25–26, не больше. Руки маленькие, пальцы тонкие. Откозыряла как положено, а представилась по-граждански — доктор Бойко, Елена Николаевна Бойко.

Алексей Петрович даже поправлять ее не стал. Спросил только: «В каком году институт окончили, коллега?» Оказалось, в сороковом.

Форма, даже старательно ушитая, все равно сидела на стройной фигурке мешковато. В ремне отдельная дырка проколота, он ее почти дважды обвивал. Было в Елене Николаевне очень много гражданского. У всех вещмешки, а у нее — чемоданчик. И гражданские легкие ботиночки вместо сапог. Впрочем, это как раз понятно. Армейских сапог такого детского размера наверное и вовсе не бывает.

— Здравия желаю, коллеги! Отдаю себя в ваше распоряжение!

Последняя фраза скорее к Елене Николаевне относится, потому что в серых глазах со светлыми, почти белыми ресницами, пляшут черти. Второй, Астахов, Игорь Васильевич. Травматолог из Балаклавы. Призван еще в июне, но вот теперь — откомандирован на передний край обороны, как он сам говорит.

Астахову на вид лет 35. Он рослый, длинный, жилистый. Ворот гимнастерки не по уставу распахнут, в нем — тельняшка. На взгляд Раисы, больше на пирата из старых книжек похож, чем на врача. Белявый, но с совершенно бронзовым от южного солнца лицом. Свежий шрам через лоб наискось. Хорошо приложило, видно, что шить пришлось.

Третья из их пополнения, Роза Керимовна, самая пожилая, в короне из сильно поседевших кос, с царственной осанкой. Розе Керимовне 41 год. Она единственная из всех троих не по призыву, а доброволец. До войны работала в Симферополе, детский хирург. Высший пилотаж — малышей оперировать!

— Ну, товарищи, я сейчас еще двух человек младшего состава добуду, и вперед. Машина наша тут рядом, у склада.

И буквально через пять минут Огнев вернулся, ведя за собой Веру Саенко и Наташу Мухину. “Так я и думала, — решила про себя Раиса, — Вера в поле не вытянет, и самая любознательная. Да и Наташе ползать тяжело, но бинтует, словно вместо букваря по Великорецкому [*Неоднократно переизданный, классический учебник Великорецкого “Десмургия”. Учебник 1984 года от него почти не отличается, даже рисунки почти все те же.] читать училась”.

Около склада стояла понятная суматоха. Немного покрутив головой, Огнев указал на одну из полуторок: “Вот наша”.

Машина Раисе с первого взгляда понравилась. Запыленная, конечно, но видно, что ухоженная. Покрашена аккуратно, нигде ни царапины, ни вмятины. Стекла кабины протерты начисто, вон и тряпка на капоте. Около переднего колеса сидел на корточках водитель, пробовал что-то невидимое да и непонятное Раисе подвинтить и бурчал себе под нос — только и разобрала, что “эх, механики… Коровам хвосты крутить…”

Когда Огнев обратился к нему, тот вскочил, развернулся, чуть не откозырял рукой со здоровенным гнутым ключом в последний момент перекинул его в левую, и вздернутой к виску растопыренной пятерней чуть не сбил пилотку.

— Здравия желаю, товарищ… — он зашевелил губами, словно считая, — Капитан!

— Военврач третьего ранга Огнев.

— Виноват, товарищ военврач третьего ранга! Младший сержант Гусев. В званиях пока не силен. Вот улицы наши все знаю, а лычки… — он скосил глаза на кузов и, еще раз повторив “Виноват!”, обернулся и прикрикнул кому-то, грозя кулаком: “Куда бросаешь, шельма? Это тебе не макароны! Это — санимущество!”

Слово “санимущество” он произнес с особым значением, показывая свою причастность к медицине.

— Кидают, — пожаловался он Огневу, — как дрова на базаре. Никакого понимания! Хорошо, последний ящик приняли. Машина готова. Заправлена. Не беспокойтесь, я десять лет таксистом отработал, доставлю в лучшем виде!

Какой-то лейтенант… а, нет, техник-интендант второго ранга, сколько еще этих тонкостей Раисе придется изучить! — подбежал с бумагами, Огнев пересчитал ящики, расписался и приказал грузиться.

С размещением вышла заминка. И Елена Николаевна, и Роза Керимовна наотрез отказались садиться в кабину: “Как все, так и мы!”. Впрочем, выход нашелся. Вера с Наташей тоже пытались было повторить за старшими, но Огнев отрезал: “Выполнять!”. И выполнили как миленькие.

Усадив малышню, старший состав расположился в кузове, среди каких-то совершенно ничего не говорящих Раисе кольев, тюков и ящиков. Единственным, за что зацепился взгляд, были скобы для замков — красные, белые и желтые. Что-то это значило… “Потом, — решила она. — Сейчас спрашивать — и не запомнится, и выглядеть буду совсем бестолково”.

Устроившись в кузове полуторки, Астахов первым делом попросил у «наших милых дам» разрешения закурить. Роза Керимовна не возражала, но посмотрела неодобрительно: «На меня только не дымите, Игорь Васильевич». И Астахов, уже доставший папиросы, послушно пересел подальше от кабины, к самым ящикам.

Гусев, похоже, Севастополь действительно знал. Он не поехал ни одной из главных, порядком забитых улиц, а поехал переулками на какой-то, по мнению Раисы, сумасшедшей скорости. Один раз он и вовсе развернулся так, что ящики подпрыгнули и только мелькнула перед глазами засыпанная обломками улочка. Очень скоро полуторка выскочила за город.

Трясло, конечно, но Раиса по своему опыту ожидала худшего. То ли дорога была еще не разбита, то ли машина ухожена, то ли Гусев владел каким-то секретом севастопольских таксистов, но ощущения, что сейчас все содержимое полуторки улетит за борт, не было ни разу.

Алексей Петрович так и вовсе — уперся ногами во что-то на дне кузова, спиной в борт, сидел, читал книгу. Лицо у него было такое, как будто он с автором о чем-то беседует, если не спорит. То кивает, то качает головой с недоверием, то хмурится. Каждые несколько минут он поднимал глаза, осматривал небо, бросал взгляд на дорогу, иногда сверялся с картой — и снова за чтение.

Астахов курил, прикрывая огонь рукой, чтобы не задуло папиросу. На небо он тоже поглядывал, только очень уж неприязненно, как человек, слишком близко знакомый с воздушной тревогой.

Елена Николаевна тихонько ойкала, когда машину все же подбрасывало на ухабах, и хваталась одной рукой за борт, а другой за свой чемоданчик, в остальное время не очень успешно делая вид, что ей такая езда привычна.

Роза Керимовна сидела так невозмутимо, словно и в самом деле ехала в такси. Спина прямая, лицо спокойное… Раиса сидела рядом с ней спиной к кабине, на дне кузова, обняв руками колени. И тоже, следуя хорошему примеру, старалась поглядывать временами вверх.

Ближе к вечеру, когда солнце, пока еще медленно, как капля меда по тарелке, поползло к горизонту, машина наконец свернула с основной дороги. Медсанбат помещался не в селе, которое им указали, а рядом, укрытый в низкой балке. Сквозь завесу пыли, поднятой множеством машин, разглядела Раиса палатки, грузовики и курящийся над ними дымок, не иначе, от полевой кухни. Неподалеку шумело камышами какое-то озерцо, но она уже знала, что вода в таких водоемах чаще всего соленая.

На КП встретил часовой — все как положено — но видно было, что их давно ждут, машина здесь почти не задержалась. По изрытой во всех направлениях колеями дороге она спустилась вниз в балку и там только остановилась. Выбравшись из кузова, с удовольствием распрямив ноги после длинной и тряской дороги, Раиса осмотрелась. Похоже, что медсанбат только начал развертываться. Все чего-то грузят, несут тюки и ящики. Их машину два бойца тут же начали разгружать, кто-то, очень довольный, сказал: “Ну наконец, еще палатки привезли!” Палаток и впрямь пока было немного, не больше, чем в их “части без номера”. Одну, как раз ставили, брезентовый купол, подпертый двумя мачтами, колыхался, то поднимаясь, то заваливаясь на сторону.

Неподалеку, ближе к озерку, стояли шалаши — не шалаши, что-то временное, из хвороста и камыша, только сверху крытое брезентом. Похоже, с палатками совсем беда.

У полевой кухни, теперь она была совсем рядом, низкий и звучный женский голос бранил кого-то за плохие дрова: “И не говори потом, что демаскирую! Конечно, будет дым, коли у меня дрова сырые! Добыл бы сухих”. Рядом с их “полуторкой”, въехав в можжевельники бортом, стояла еще одна, с открытым капотом. Водитель склонился над мотором, а рядом собрался целый шоферский консилиум из трех человек, кто подавал гаечные ключи, кто подсказывал, что еще можно сделать.

Командир встречал их сам. Он был высок, плотен, широк в плечах и обладал такими приметными усами, что напоминал запорожца с картины, одного из тех, что писали письмо турецкому султану и приглашали его сесть на ежа. Пополнению он заметно обрадовался. Особенно Алексею Петровичу, которого, как оказалось, давно знал.

— Наконец, товарищ Огнев! Уже думал, что перекинут тебя в другую дивизию. Руки что, слушаются? Добре! Зашиваюсь, зашиваюсь без людей, позарез нужны, — он выразительно провел ребром ладони по горлу, — Сколько с тобой человек?

Наскоро познакомились, по-граждански, без уставов, пожали друг другу руки.

— Военврач первого ранга Денисенко! А это что? Мне вместо врача трех санитарок прислали? По совокупному медицинскому стажу, что ли? И то мало.

— Двух санитарок, Степан Григорьевич. Товарищ Поливанова — фельдшер. Со стажем.

— Это ты ее так замаскировал, чтоб контрабандой провезти?

— Почти. Потом расскажу. Но хороший фельдшер, ручаюсь. А санитарки — да, после неполных двухнедельных курсов. Но лично отобрал самых толковых.

— Добре. Перебирать харчами не приходится, у нас тут только раненых в избытке, всего остального не хватает. Так, товарищи, сходу ввожу вас в курс дела. Мы только сейчас заканчиваем передислокацию, пока нам дали время разместиться, но затягивать с этим нельзя.

Товарищ Поливанова! Назначаю вас в приемно-сортировочный взвод, Ермолаев, покажете.

Ермолаев, совсем молодой еще парнишка с двумя кубиками в петлицах, старший военфельдшер, как помнила теперь Раиса, сначала поспешно кивнул, тут же произнес: “Виноват, — и торопливо откозырял. — Есть, показать”.

— Сейчас всем ставить палатки — продолжал Денисенко, — мы только прибыли, до утра нас обещали не беспокоить, да обстановка такая, что утро может и в два часа начаться. И ветер крепчает, что плохо поставим — будем потом по всему Крыму ловить. А палаток в обрез, если б не комиссар — не знаю, как бы развернулись. Он в дивизии четыре больших добыл. Товарищ Гервер у нас и за комиссара, и за политрука, и еще за начхоза понемногу.

Десятка два палаток напомнили Раисе учебный лагерь на Федюхиных высотах. Вот только и маскировка, и укрытия скорее пока только обозначены. Во всяком случае, вбитые вешки и зигзагом протянутый между ними шнур — явно щель от налета, как она ее видела… пока — только на плакате. А столько народу до войны она, пожалуй, могла заметить только на стройке! Конечно, если бы всю их больницу в поселке собрать вместе, может, вышло бы столько же. Но ведь каждый в своем отделении работает, а тут все вместе. И вот поднимается новая палатка, водители закончили совещаться у мотора, одна из машин тронулась, видимо еще за каким имуществом. Там, где укрытие обозначалось только колышками, врезаются в грунт лопаты. И хорошо еще, что землю здесь, пусть и каменистую, можно копать. У Федюхов камень сплошной, его только киркой возьмешь.

Где-то вдали погромыхивало, будто дальние раскаты грома. Разрывы казались Раисе далекими и нестрашными, да и задумываться над тем, где это и кто стреляет, было некогда. Ставили палатки под усиливающимся ветром. Брезент рвало из рук.

Астахов справлялся с этим делом с повадкой бывалого моряка, узлы вязал легко и привычно, как паруса ставил. Впрочем, брезент под ветром и впрямь надувало парусом, того и гляди всю палатку унесет. Другую палатку, будущую операционную, возводил отряд из девушек-санитарок под командованием Алексея Петровича.

— Барышня, вы же из Севастополя! Город русской морской славы, а как вы узел вяжете? Адмирал Нахимов бы в обморок от такого упал! Смотрите — делаем раз, делаем два — петля не соскользнет. Теперь прикручиваем вот тут, подтягиваем — и фиксируем. Все. Если и оторвет, то вместе с колом. Давайте, вяжите следующий. Так, чтобы Черноморский флот вами гордился!

Ветер крепчал, пробирало холодом. “Поторопимся, товарищи, а то скоро свет выключат”, - произнес совершенно серьезным тоном, не отрываясь от работы, немолодой, чуть полноватый человек в стеганке без знаков различия. С его приходом дело пошло заметно быстрее. Не сказать, чтобы слишком торопился, но за какие-то пять минут палатка начала обретать форму. Колья у него входили в каменистую почву легко как в масло, кувалда в руках казалась детской игрушкой, так легко он ею орудовал, веревки под серьезным и пристальным взглядом натягивались мало что не сами собой.

На первый взгляд он показался Раисе резервистом, не иначе, как из хозчасти, все знает, все умеет и палатки ставить для него дело привычное. Правда, выбрит до синевы, как кадровый, но вон какое здесь строгое начальство, верно никому распускаться не дает.

Темнело действительно быстро, в последнюю минуту успели. И впрямь “свет выключили”.

— Саперную бы роту да хоть полсуток времени, — вздохнул Алексей Петрович, — в котлованы палатки поставить. А то степь ровная, от осколков защиты никакой. И на зенитки надежды мало, не хватает их… Ну, ладно, что сдали, с тем и играем. Щели… Утром выкопаем. При фонарях больше светомаскировку нарушим, чем накопаем. Но начать — с рассветом.

— Есть с рассветом! — Астахов неумело откозырял, — А про маскировку я тоже думал. Хотя бы камышом палатки прикрыть, рядом в балке он… А то попадем с утра как… — он оглянулся на Елену Николаевну и не стал уточнять, как что и куда.

Ужинали, пока раненых нет, и нет навеса у полевой кухни, в одной из палаток. И там шутивший про свет человек снял стеганку, и стало видно, что на рукаве у него звезда, а в петлицах — по две шпалы. Это и был тот самый комиссар, товарищ Гервер.

Первым вечером на новом месте показалось Раисе, что попала она в гости в большое, очень шумное потому, но дружное семейство. Почти все из комначсостава, кроме нее, знали друг друга еще до войны, а кто не знал, успели познакомиться, пока обустраивались и беседовали сейчас как старые приятели. Алексей Петрович и командир похоже еще с финской войны знакомы, да как бы не раньше, Астахов с комиссаром земляки, оба балаклавские.

Комиссар, он же политрук, и по хозчасти немного, товарищ и впрямь приметный. Не молод уже, тяжелый, полноватый, но подвижный и деятельный, с непривычной для уха фамилией, да еще немецкой — Гервер, Рихард Яковлевич. Но те, что сейчас на Перекоп прут, ему, потомку остзейских немцев, понятное дело, даже не двоюродные, как сам выразился. У товарища Гервера от предков одна фамилия и осталась, знай язык — был бы военным переводчиком или в разведке. Но не подошел.

— Что же поделать, разведчиков в нашем семействе не было, и видно, со мною их не прибавится. Вот революционеры, те были. Кого-то из моих пращуров казнили при Александре II — народоволец. Искал перед войной хоть что-то о нем, не успел.

Последним к ужину подошел военврач второго ранга Южнов — тоже немолодой, лет за сорок, и очень недовольный командир госпитального взвода. Еще не сев за стол, начал жаловаться Герверу, что холода на носу, а на весь медсанбат одна печка в шоковой палатке — да и то не печка, а одно название. Жестью прикрыта, проволокой замотана, нормально топить боязно — прогорит в момент.

— Садитесь уж вечерять, Василий Васильевич, — сказал Денисенко, — С печками сообразим. Понимаю, что нужны.

И выразительно посмотрел на Гервера, который уже достал блокнот и что-то записывал.

— Вчера были нужны, — отозвался Южнов, — А сегодня уже горит!

— Наоборот, — поправил Гервер с совершенно серьезным видом, — Не горит, а должно гореть. С утра займусь.

Рядом с Раисой устроились девчата и молодой еще военврач третьего ранга со смешной фамилией Кошкин. По мирной гражданской профессии он оказался зубным врачом, работал в Одессе.

— Василий Васильевич у нас до войны домом отдыха заведовал, — негромко объяснил новеньким Кошкин, — Привык людям уют создавать…

— Вы поймите, товарищ Кошкин, — тут же с горячностью отозвался Южнов, — у меня не просто дом отдыха, а лучший профилакторий Южного берега был! Никто никогда не жаловался, ни на еду, ни на постели, ни на отопление! Всю жизнь людям условия обеспечивал, а тут чисто поле, только бронхитам раздолье, да девчонки молодые, легонькие, тоненькие, дунь — и цистит на всю жизнь. Поморозим мы личный состав… Эх… — и начальник госпитального взвода придвинул к себе тарелку и с обреченным видом накинулся на кашу, так, словно именно она была во всем виновата.

А Кошкин продолжал свой рассказ, успевая улыбаться всем женщинам сразу: “Если вдруг что по моей части, товарищи, милости прошу! Сделаем не хуже, чем в Москве. Честное слово, не придумаешь больше беды в полевых условиях, чем зубы больные. Это ведь хуже, чем ноги сбить”.

— Ну-ну, нашел, Аркадьич, чем завлекать женский пол, — усмехнулся на эту тираду Астахов. — Кого в мирное время женщины боятся больше, чем мышей? А вашего брата! Я вас сам боюсь.

Кошкин от его голоса аж вздрогнул, всмотрелся в полумрак:

— Надо же — и ты, братец, здесь? — искренне удивился он. — Ну ей-богу, никуда от него не спрячешься, как есть шарик круглый. Я-то думал, ты на флоте где ни то… а ты на суше.

— Да вот, обмелел малость. Но ты смотри, не думай с нашими девчатами заигрывать. Они с нами приехали, стало быть — наша компания. Все очень просто, дорогая Леночка Николаевна, — обернулся Астахов к наблюдающей за их разговором Бойко и галантным жестом пододвинул ей кружку с чаем. — Это не шарик, как некоторые думают, круглый. Это Крым на самом деле очень маленький. Вроде чемоданчика у командировочного. Всего-то четыре угла, в какой-нибудь непременно закатишься. И старого знакомого встретишь.

Разговоры прервал глухой разрыв, от которого, казалось, вздрогнул натянутый полог. Потом еще, и еще один. Вроде далеко, да не разберешь. Все смолкли, прислушиваясь.

— Сегодня как будто ближе, — заметил Кошкин и зачем-то застегнул ворот на оба крючка. — Черт его поймет, такое ощущение, что ближе. И не вовремя.

— Что, — нахмурившись, спросил Астахов, — давно спать не дают?

— Спать тебе и так не придется. — Кошкин бросил осторожный взгляд куда-то себе за плечо, в ту сторону, откуда вновь и вновь глухо долетали разрывы. — До вас тут половины народа не хватало! Но ты понимаешь, братец, дело такое, зацепились мы как будто крепко. Ну, все прибывшие о том говорят. К канонаде привыкли. Ведь немец, гад, всю войну расписал по часам. Обстрел всегда в одно и то же время начинает. Хотел бы я знать, чего его сейчас-то припекло? Да и нас передвинули, не далеко, но от фронта…

Кошкин еще добавил, что неприятель войну ведет, будто колбасой торгует, раньше положенного лавочку не откроет и перерыв на обед сделает обязательно. Жаль только, на переучет, зараза такая, не закрывается. Но шутил напряженно, улыбался натянуто. Гервер подхватил полушутливый тон разговора и сохраняя все тот же невозмутимый вид, заверил всех, что наша артиллерия эту вражескую лавочку непременно закроет, и то, что от противника останется, можно будет смело списывать в утиль. На этом ужин с беседой и кончились. Кошкин слегка приободрился и напоследок успел отпустить пару комплиментов поварихе Анне Тимофеевне. Хвалил ужин, хотя казалось бы, чего в нем такого, каша и каша.

После ужина последовала команда: закончить развертывание. Снаружи было уже темно, упала в какие-то полчаса быстрая южная ночь. Легко ориентируясь среди утонувших в темноте палаток, машин и не до конца вырытых укрытий, Ермолаев привел Раису в палатку, где развертывали перевязочную.

— Это операционно-перевязочный взвод, — пояснил он, — но и людей некомплект, и половина взвода в арьергандном медпункте. Так что пока и это на нас.

Здесь, под пологом, снаружи не видно, горел керосиновый фонарь, внутрь заносили последние ящики, перевязочные столы и автоклав уже стояли. Обустраивали перевязочную человек десять, девушки-сестры и двое санитаров, которые носили ящики. Все работали быстро, привычно, без единого лишнего вопроса.

“Как на корабле”, - подумалось Раисе. Действительно, чем-то напоминает команду на борту, каждый точно знает, что должен делать.

На глазах Раисы ящики превращались в столики для инструментов и материалов, а разный цвет скоб на замках, оказывается, означал разное содержимое. Инструменты одним цветом, аптека другим, вот как оно устроено! Курносая, круглолицая девушка, младший сержант, чем-то похожая на Мухину, доложила, что инструменты, медикаменты и перевязочный материал на месте, автоклав установлен.

— Вижу, — коротко отвечал Ермолаев. — По местам теперь, быстро заканчиваем и по команде — отбой. Товарищ, — он чуть сбился, похоже, забыв Раисину фамилию, — товарищ старший сержант. На вас пока автоклав, умеете с ним? Второй комплект инструментов должен быть готов.

Раиса чуть было не обиделась. Это ее, фельдшера с семилетним стажем будут спрашивать, знает ли она, как стерилизовать инструменты и с техникой управляться? Но тут же укорила себя: Ермолаев ее пару часов назад увидел, а на ногах небось с рассвета, минуты нет свободной. Вон, на правой щеке три царапины подряд, не иначе как на ощупь брился. Откуда ему знать, где Раиса раньше работала?

Она взялась за дело. Внутрь еще продолжали что-то заносить. Появились из отдельной укладки два стерилизатора с прикрепленными бумажками с надписью “стерильно”. Один комплект чистого инструмента привезли с собой. Казалось, при таком спешном переезде суета должна быть страшная, но все шло четко и быстро. Ермолаев с блокнотом в руках, вытащив из-за отворота пилотки карандаш, отмечал по списку: “Столы — развернуты, инструменты — выложены, перевязочный материал — на месте”.

— Петренко, примуса заправлены?

— Заправлены, порядок, — доложила хлопотавшая у столов сержант.

— Иглы запасные где от них? На месте? — узнав, что на месте, Ермолаев с явным облегчением вздохнул. Оказалось, что такая мелочь, как иголка для примуса — страшно редкая на войне вещь и не ровен час потеряешь!

Наконец, перевязочная была готова, Ермолаев отправил девушек заниматься соседней палаткой и обернулся к Раисе, которой теперь досталось следить за автоклавом.

— С правилами и методами сортировки знакомы?

— Не очень, — призналась она. — На курсах было, перед войной… Но помню плохо.

— Понятно. Шоковые — в шоковую. Умеете шок определять? — и, не дожидаясь ответа, продолжил, — Все полостные, все со жгутами — на шок подозрительны. Слабый быстрый пульс, бледность, холодный пот, полусознание — шок.

Раиса сразу вспомнила про давление, которое у шоковых тоже очень характерно меняется, но Ермолаев только головой качнул:

— Нечем мерять. С прошлой бомбежки нечем, последний аппарат треснул. Только по пульсу и общему состоянию. И запомните главное — тяжелые никогда не кричат. Если кричит и ругается, значит силы есть. Без шока жгуты, зажимы в ране, полостные — марка О-1, операционная, первая очередь, — Ермолаев указал на стопки разноцветных картонных квадратиков на одном из столов.

— Переломы, крупные раны — вот тут только опыт. Вы где до войны работали? В хирургии? Это хорошо, но тут будет то, чего ни в одной гражданской больнице не было. Кто хорошо иммобилизован и в удовлетворительном состоянии — эвакуация, Э-1. Остальные — Э-2. Легкораненые, с хорошими повязками, если ходить-стрелять могут — в команду выздоравливающих, иначе — Э-2. Что непонятно — спрашивайте, первую сортировку вдвоем делаем. Здесь, в дивизии, оперируем только тех, кто от дальнейшей транспортировки затяжелеет. Сбившиеся повязки, сбившиеся шины — П-1 или П-2, в перевязочную, по состоянию раненого…

Полог палатки колыхнулся и внутрь тяжелой походкой вошел сам командир. Ермолаев тут же подобрался и вздернув ладонь к непокрытой голове, пилотку он оставил на столе рядом с блокнотом, начал торопливо докладывать, что развертывание перевязочной закончено. Денисенко не стал его поправлять, только рукой махнул:

— Закончено — добре. Всей завтрашней смене отбой. Поглядим еще, сколько нам спать дадут. Напоминаю, Романов с арьергандной частью медпункта должен с рассветом подъехать, значит, прямо до рассвета раненых повезут.

Пришлось еще дождаться, пока отработает автоклав. Над палатками висела черная южная ночь, без луны, но с россыпью звезд, крупных как соль.

— Погода плохая, — Ермолаев поежился, — летная. А мы с маскировкой не успели. Пойдемте, я вас провожу. Девчата там живут, их палатка за можжевельниками, слева от кухни.

В темноте он ориентировался свободно, не иначе, видел как кошка. Раиса ступала осторожно, больше всего боясь свалиться впотьмах в одну из вырытых щелей.

— Вас все-таки по отчеству как? — спросил Ермолаев, слегка смущенный. — Никак к званиям не привыкну.

— Раиса Ивановна, если по отчеству. Понимаю, с непривычки на военный лад сложно. Вас-то как?

— Илья. Можно без отчества, все-таки вы старше. А со званиями я вечно ошибаюсь. Это еще командир хороший, Степан Григорьевич никогда не ругается, если ошибусь. А пока была строевая, в Ялте, ох как мне попадало… Вы сами давно в армии?

Пришлось объяснить, что еще с июля, но пока скитаться по фронтовым дорогам выпадало больше, чем работать. Ермолаев оказался даже моложе, чем Раисе сначала глянулось, ему только двадцать три года. Работал в Ялте, на “скорой помощи”. Тоже с первых дней войны призван. Но он уже знает, что такое медсанбат, а для Раисы тут пока все внове.

— Вот та палатка с краю, там все наши девчата, — Ермолаев указал Раисе куда-то в сторону чернеющих на фоне неба кустов можжевельника. — Слышали разрывы? На артподготовку похоже — не иначе, с рассветом опять попрут. Только вот один день перед вами выпало отдышаться. А так, увидите, смены тяжелые. Товарищ командир недоволен, как в полках работают. Часто бывает, что шины плохо наложены. Шоковых мало… — Ермолаев вздохнул как-то по-стариковски.

— Мало? — не поняла беду Раиса.

— Довезти не успевают. Раненых в живот и грудь разыскивать надо, они на помощь не зовут. С машин часто мертвых снимаем… Челюстно-лицевых санитары считают безнадежными, выносят в последнюю очередь, а надо — в первую…

Ермолаев потер глаза и ей стало понятно, как же отчаянно он вымотался. Это Раиса пока — свежие силы. Он попросил разрешения закурить, вытащил папиросы и задымил, пряча огонек в кулаке. Курил в пол-затяжки, как те, кто недавно начал.

Постояли чуть-чуть в тишине, прислушиваясь к далекому бормотанию фронта.

— Так что отдыхайте, пока можно, — Ермолаев аккуратно погасил окурок. — Хорошо, хоть спим под крышей.

Теперь можно вспомнить, что команду “отбой” вся смена получила. Осталось только разуться и упасть рядом с мгновенно заснувшими девушками.