Путешествие по стране Руставели

Двойная удача

Когда я, еще возбужденный интересной беседой, возвращаюсь в гостиницу "Иверия", меня ждут несколько приятных сюрпризов: стопка книг, переданных мне институтом литературы, и письмо с официальным приглашением на праздник поэзии.

— Ну что, принимаете приглашение? — спрашивает вдруг кто-то за моей спиной.

Я поворачиваюсь и обрадованно здороваюсь с Зурабом Ахвледиани.

— Да, конечно! Когда состоится праздник? Сегодня вечером?

— Через три дня, и не в Тбилиси, а в Рустави, — отвечает он.

— Ах, вот оно что. Значит поездка, на которую намекал профессор, состоится в Рустави! — Я чуть было не рассмеялся. — Рустави — это ведь промышленный город, в получасе езды на машине вниз по течению Мтквари?

— Нет, праздник будет в другом Рустави, там, где родился Руставели, в селе Рустави. Это за Малым Кавказским хребтом, под Ахалцихе, неподалеку от турецкой границы. Ехать туда придется долго, если вас это не пугает.

— Поедем в любом случае, что бы там ни было, — отвечаю, загоревшись, я. — Вы, надеюсь, тоже едете?

— Я не могу из-за работы, — произносит с искренним сожалением Зураб. — Но нашелся человек, который сможет быть для вас, пожалуй, лучшим попутчиком, чем я. Думаю, что вы с ним знакомы.

После этих слов он проводит меня к столу, за которым сидит усатый, примерно моего возраста, лысеющий мужчина. Испытующе я смотрю на его узкое, покрытое легким загаром лицо. Взгляд его больших черных глаз из-под поднятых густых бровей кажется особенно внимательным: он выражает неутолимое желание все сразу увидеть, осмыслить и полностью воспроизвести. И по уголкам его губ, слегка прикрытых усами, можно предположить, что скрывать свои мысли, воздерживаться от выражения своего мнения он не привык. Интересное лицо!

Когда я вижу его, маленького и юркого, поспешно встающего мне навстречу, то еще не понимаю, откуда, по словам Ахвледиани, я знаю этого человека. Только после того, как я слышу его имя, мне сразу все становится ясно. Это Реваз Джапаридзе.

Конечно! Я знаю его точно так же, как еще до моего приезда в Тбилиси знал Нодара Думбадзе. Книгу Реваза Джапаридзе переводил тоже я. Поэтому с его мыслями и чувствами я, быть может, знаком лучше, чем с теми людьми, которых знаю давно лично.

Радость от личной встречи — обоюдная, и, чтобы установить между нами контакт, Зурабу не надо брать на себя роль посредника. Решение принимаем сразу: едем завтра. Реваз уже заказал машину и берет с собой свою жену Кетеван.

— Обо всем остальном в дороге! — говорит Реваз своим хриплым, видимо от рождения, голосом, что еще больше подчеркивает его неугомонность. — Итак, до завтра! — Он протягивает мне свою поразительно нежную руку. — До свидания! Желаю как следует выспаться!

Выспаться! Совет добрый. Но человек полагает, а мои грузинские хозяева располагают. На этот раз они располагают мною в лице Зураба Ахвледиани, который ведет меня в Дом культуры трамвайного депо, где как раз проходит генеральная репетиция ансамбля песни и танца трамвайщиков.

На сцене большого зала, в который мы входим, выступает смешанный хор в старинных грузинских одеждах: женщины с длинными черными косами, в белых длинных платьях, мужчины в приталенных коротких черных куртках и в узких черных брюках.

Мягко звучит задушевная песня о Сулико, которую я не раз уже слышал дома и считал "типично грузинской". Но чем больше песен исполняет хор, тем больше я убеждаюсь в том, что "Сулико", может быть, даже самая "негрузинская" песня Грузии, что, видимо, отчасти зависит от репертуара, от вкуса хора. Во всяком случае, в большинстве песен преобладает не протяжная задушевность и мягкая нежность "Сулико", которая мне, несмотря на это, нравится, как и прежде.

Другие песни уже настораживают меня своей мелодией. Несколько непривычное для моего слуха сочетание звуков в мелодии на три голоса, усиливаемое к тому же различной ритмичностью отдельных голосов, создает какую-то совершенно необычную, заряженную энергией напряженность, которая поражает не силой голосов, а скорее тем, что не какой-то отдельный голос, не группа голосов ведут мелодию, а все голоса, то одни, то другие, как бы поддерживая, ободряя, зажигая и увлекая друг друга.

Я воспринимаю эти песни как песни гор, эхом разносящиеся по широким долинам, песни стройных черных всадников, которые они поют после бешеной скачки, после трудного боя, вокруг костра у подножия скалы; высоко к небу несется слышимый в них клич всадников, нередко резко прерывающий пение, как будто поющие начинают вслушиваться в понятную, казалось бы, только им мелодию, своеобразно сочетающую в себе сдержанную силу и глубокое чувство.

Хор отступает. На сцену вихрем врываются всадники. Теперь я их вижу живыми, такими, какими они только что рисовались в моем воображении. Но прежде чем вскочить в седло и пуститься в азартную скачку, они показывают то, что мне не приходилось видеть ни у одного народа мира: танец на кончиках пальцев! Да, мужчины в плотно облегающих сафьяновых сапогах из тончайшей кожи танцуют на кончиках пальцев! Как бы зазывая, они вихрем проносятся мимо парящих в своих длинных воздушных одеждах женщин, которые грациозно сходятся группами, парами или в один ритмично парящий круг. Это сочетание воздушно-прозрачного белого и по-рыцарски гордого черного, этот захватывающий контраст, который сдержанная страсть музыки превращает в гармоничное совершенство, — ничего подобного я еще никогда не видел. Не отводя глаз от сцены, я наклоняюсь к Зурабу.

— Это просто сказка!

— Очень рад, что вам нравится, — отвечает сдержанно Зураб. — Знаете, эти старинные песни и танцы значат для нас, конечно, много. В них сквозь столетия наш народ, переживший немало трудностей, сохранил свое самое сокровенное, что в своей поэме по-своему выразил и Руставели: стойкое мужество, братскую дружбу и глубокую любовь, основанную, как это, может быть, чувствуется и в этом танце, на взаимном уважении друг к другу, на уважении к женщине. Для Руставели женщина была не просто объектом любви, символом или каким-то высшим существом, но, равно как и мужчина, зрелой личностью, наделенной индивидуальными чертами, человеком, которого следует уважать просто как человека.

Не в силах оторваться от происходящего на сцене, я не могу сейчас сосредоточиться на внезапной мысли Зураба, на неожиданной связи Руставели и этого чудо-танца. Только на мгновение у меня появляется мысль, что такое отношение поэта к женщине, видимо, связано с гуманизмом Возрождения, о котором сегодня говорил профессор. Но вот уже следующий номер. Быстро чередуются танцы, пока наконец не наступает очередь действительно искрометного танца с саблями, который, подобно адской схватке конницы, сотрясает почти пустой зал.

Репетиция закончена. Зураб встает.

Почти отрешенным взглядом я оглядываю танцоров, медленно покидающих сцену. Вдруг меня осеняет идея, и я возбужденно дергаю Зураба за рукав.

— Вон с тем молодым человеком я должен поговорить, обязательно! — Я показываю ему на сильного молодого парня с лихо подрезанными усиками. Он как раз направляется за кулисы.

Не выразив ни малейшего удивления и ни секунды не мешкая, Зураб тут же передает мою просьбу какому-то товарищу, оказавшемуся комсомольским работником, и тот сразу же быстро идет за сцену. Гость выразил пожелание…

В помещении дирекции Дома культуры мы встречаемся. Зураб и комсомольский работник садятся в угол. Для чего я затеял эту встречу, никто из них не спрашивает. Да и сам я этого еще точно сказать не могу.

Просто мне хочется поближе познакомиться с человеком, которому я обязан сегодняшним удовольствием; к тому же у меня есть для него один вполне определенный вопрос.

…В комнату, заметно смущенный, входит молодой танцор с усиками и растерянно смотрит по сторонам. Комсомольский работник представляет его мне по имени: Тариэл, и говорит ему несколько, видимо, ободряющих слов по-грузински. Тариэл, держа в руках огромную грузинскую кепку, делает усилие и садится напротив меня, лицо его выражает решимость на все готового человека.

Заметив его смущение, я испытываю уже некоторую неловкость от того, что поставил его в такое положение. Поэтому с удвоенной энергией я пытаюсь устранить формальные неудобства как можно скорее. Я рассказываю ему об увиденном на его родине, о радушном приеме, который мне повсюду оказывают, о том, что выступление его ансамбля произвело на меня необычайное впечатление. Наконец он оставляет свою кепку в покое. Складки на переносице, над которой нависают темные брови, разглаживаются. Нашу беседу, которую мы ведем, конечно, по-русски, уже больше ничто не стесняет.

Я узнаю, что он электрик, в депо пришел учеником, ему 27 лет, четыре года как женат. Жена — продавщица. Двое детей.

— Вы, насколько я могу судить, хорошо говорите по-русски, — замечаю я. — После школы вы, видимо, изучали русский язык на курсах или читали русские книги?

Молодой электрик мнет бежевую кепку, нерешительно произносит:

— Я служил в армии. Там говорить научишься.

— Почему у вас такое имя — Тариэл? — спрашиваю я, ожидая, что он свяжет его с национальным эпосом своего народа. — Я имею в виду, почему ваши родители дали вам это имя.

Этот вопрос кажется ему в высшей степени странным. Растерянно он смотрит на Зураба и молодого товарища из ЦК комсомола.

— Тариэл, как Тариэл! Чего тут непонятного.

В ответ я извинительно пожимаю плечами.

— Нет, для меня это не так уж и понятно.

— Как Тариэл из "Вепхисткаосани"…

— "Вепхисткаосани"? Что это такое? — спрашиваю я с недоумением.

— Грузинское название поэмы Руставели "Витязь в тигровой шкуре", — поясняет мне Зураб, которого ответ Тариэла немало позабавил.

— Конечно! — электрик утвердительно кивает. — Меня назвали Тариэлом по имени одного из героев поэмы Руставели. Одного из моих товарищей по работе зовут Автандил. Это имя тоже встречается в "Вепхисткаосани", так зовут упоминаемого там араба. У нас многих называют по имени тех, о ком идет речь у Руставели.

Перейти от Руставели к вопросу, который я решил задать, нетрудно, поскольку вся его поэма, кажется, посвящена именно этой теме.

— Что является для вас наивысшим счастьем? — спрашиваю я под конец.

— Счастьем?.. — Тариэл задумчиво смотрит на меня и поправляет правой рукой непослушные волосы, спадающие на лоб. — Наивысшим счастьем…

Он вздыхает и покачивает своей большой головой. Внезапно выражение его лица проясняется и, смущенно улыбаясь, он говорит:

— Знаете, мне пришла на ум пословица. Ее часто приводил мой дед. "Жизнь похожа на лестницу, одни поднимаются по ней вверх, другие спускаются вниз". — Внезапно лицо Тариэла становится серьезным. — У моего деда было два сына. Одного из них забрала война, а другого сделала инвалидом, который промучался еще десять лет…

Тариэл опускает голову. После продолжительного молчания он тихо добавляет:

— Это был мой отец.

Неожиданный поворот нашей беседы поражает меня в самое сердце, сегодня, спустя многие годы после того, как отгремели последние залпы войны. При мысли о том, что темных волос головы Тариэла, на которую сейчас падает свет лампы, возможно, никогда не касалась рука отца, мне становится не по себе. Ведь стрелял в его отца немец.

— У меня тоже два сына. — Тариэл медленно поднимает голову. — Они не должны расти без отца. Могу ли я для этого что-либо сделать?.. Конечно… Вот и ответ на ваш вопрос… — Тариэл встает.

После того как он, попрощавшись, уходит, некоторое время все молчат. Первым наступившее молчание нарушает Зураб. Он смотрит на часы, напоминает мне о том, что мне завтра надо рано вставать, и дает понять, что сейчас лучше поехать в гостиницу.

…В своем номере я вскрываю пакет с книгами, который, к моему удивлению, профессор прислал мне прямо в гостиницу. Наряду со многими научными работами по истории и истории культуры Грузии в нем оказался также томик стихов грузинских поэтов.