Путешествие по стране Руставели

В гостях у абхазов

Когда же, наконец, в этот вечер я попадаю в гостиницу "Иверия", о которой мечтал уже после "закуски" в Душети, моей свинцовой усталости как не бывало. Как насыщены могут быть сутки, как щедро они могут одарить человека неповторимыми и незабываемыми впечатлениями! И после этого-то сразу в постель и спать? Нет, это мне кажется прямо-таки неприличным, неблагодарным, безответственным! Разве можно все это, как сувениры, уложить в чемодан, удалить из памяти?! Но ресторан в гостинице давно закрыт, уже далеко за полночь. Зураб Ахвледиани прощается, и мне не остается ничего иного, как отправиться к себе в номер.

Дежурный швейцар сообщает, что с самого вечера меня ждет мой московский знакомый, Александр Соломонович Малкин.

Саша! Это отлично. "Мой" фотограф приехал как нельзя кстати. Вместе с ним я через несколько дней собираюсь поехать в абхазское село Адзюжба, что неподалеку от Сухуми, чтобы подготовить репортаж для одного из журналов ГДР обо всем, что мы там увидим.

Александр Малкин, Саша. Один из сотен тысяч или миллионов Саш Советского Союза. Знакомы мы с ним давно и хорошо знаем друг друга по крайней мере после нашей совместной поездки в украинское село Кандыбино Николаевской области, во время которой я оценил его не только как толкового, вдумчивого фоторепортера, но и как отзывчивого, внимательного товарища, а также умного и тактичного советчика. Во всяком случае, мы знаем друг друга настолько, что во время продолжительных ночных бесед нам не нужно говорить обиняками о щекотливых вопросах прошлого или о чем-то личном…

Мне кажется, что лифт поднимается слишком медленно. Да еще к тому же он вместо девятого останавливается на шестом этаже: пожилой супружеской паре надо спуститься вниз. Черт знает что! Перепрыгивая через две ступеньки, я несусь наверх, а затем в конец коридора. Ключ! Где ключ? Дверь не заперта. Я распахиваю ее.

— Саша!

Мы бросаемся друг другу в объятия. Такое впечатление, что расстались мы только вчера. За чашкой черного, как деготь, чая, который заварил Саша, чтобы не заснуть до моего прихода, мы говорим, рассказываем о том, что накопилось за долгие месяцы, пока мы не виделись, общаясь друг с другом только мысленно.

Беседу мы продолжаем в последующие дни, которые нам осталось провести в Тбилиси и его окрестностях до поездки в Адзюжбу. Ходим в театры и музеи, пьем в прохладных погребках охлажденное вино, бродим по горам и улицам города. Все между нами так же, как и прежде, и все же иначе, будто бы пригрето солнцем юга, заставившим забыть туманный день в Мцхете, будто бы тронуто дружеским дыханием этого края и проникнуто очарованием душевного склада его жителей.

Дни летят быстро, хотя ритм здесь более размеренный, даже спокойный. Незаметно проходит и поездка ночным поездом в Сухуми, скучная, особенно если едешь один, да к тому же ничего не видишь. Когда показывается зеркальная гладь моря и пестрая толпа отдыхающих на пляже, меня отхватывает безумное желание искупаться. С помощью всяческих уверток я пытаюсь убедить Сашу, что мы тоже можем спокойно окунуться в море и тем не менее успеть в Адзюжбу.

— Ах вот что, тебе захотелось покупаться? — Улыбаясь, он изучает меня своим острым профессиональным взглядом. — Конечно, покупаемся! Как пить дать! Но только после того, как сделаем дело!

— Саша! После купания и работаться будет легче. Да и что мы сможем сделать невыспавшиеся и пропахнувшие потом? Освежиться надо!

— Освежимся по дороге, Гюнтер. (Мое имя он произносит как-то странно, но мне это даже нравится!) Мы же едем туда на машине!

Через полчаса мы покидаем Сухуми в направлении Адзюжбы. С тоской я бросаю последний взгляд на пляж и недовольно опускаю боковое стекло. Великолепное шоссе, широкое, ровное. Плавно извиваясь вдоль побережья Черного моря, оно тянется от знойного Сухуми на восток. Наш "Москвич" тащится еле-еле. По лицу Константина, абхазского поэта-лирика, стекают капельки пота. Обхватив баранку обеими руками, он напряженно следит за дорогой. Шум от проносящихся мимо автомобилей раздражает меня. С многозначительным видом я поворачиваюсь к Саше. Обвешанный фотоаппаратами, мой фотограф спокойно попыхивает папиросой. А шум обгоняющих нас автомобилей не прекращается.

Мое терпение лопается.

— Машина, видно, еще не обкатана?

— Почему нет? — На долю секунды Константин отваживается оторвать руки от руля, пот уже заливает его темные глаза. От откровенного разговора на эту тему я воздерживаюсь…

Мы продолжаем тащиться дальше, мимо нас с шумом проносятся автомобили. Перевожу взгляд с дороги на холмистое плато, поросшее редким лесом, одинокими кустарниками, и мысленно заставляю себя сосредоточиться на предстоящем деле: найти в небольшой абхазской деревушке на берегу реки Кодори следы того самого странника Алексея Максимовича Пешкова, который, путешествуя здесь в 1892 году, под открытым небом помог беспомощной роженице и позднее, будучи уже известным писателем, написал рассказ "Человек родился". Найти следы. Легко сказать! Женщина была нездешняя. Кто знает, откуда она пришла, кто знает, куда ушла? Да и вообще, знает ли кто-либо о ней и ее трудном часе под ореховым деревом?

Шум становится невыносимым. У меня невольно вырывается вопрос:

— Вы, наверное, только что поставили новый мотор?

Капельки пота на выпуклом лбу Константина стали, кажется, вдвое больше.

— Нет, это первый.

— Или, может быть, это новая коробка скоростей? Или…

Вдруг Саша толкает меня незаметно в бок и с упреком шепотом говорит:

— Гюнтер, какой ты невоспитанный человек, пойми, гость считается в Грузии подарком неба! Константин едет медленно, чтобы не подвергать тебя опасности!

Его величество гость! Сколько дней я уже здесь и все еще не могу этого понять! Еще на Украине, в Кандыбине, безграничное гостеприимство меня просто испугало. Из вежливости я выразил там восхищение ценным, очень редким цветком, который мне показал преисполненный гордости деревенский учитель биологии в своем саду. В то же самое мгновение блеснули ножницы, цветок был срезан и подарен мне. Так что и здесь мне придется позволить делать с собой то, что положено делать с гостем.

Когда вдали показываются разделяемые лесными полосами поля, Константин объясняет, что это чайные плантации.

— Вы находитесь в одном из районов, в котором выращиваются культуры, придающие сельскому хозяйству Грузии особый колорит. У нас растут субтропические культуры: чай, лимоны, мандарины, апельсины, оливы, гранаты, миртовые, инжир, целебные и декоративные растения. В Абхазии выращивается прежде всего чай. Большая часть производимого в Советском Союзе чая выращивается в нашей республике.

Но кто думает, что чай является традиционной культурой Грузии, тот ошибается. Чай был завезен сюда из стран Востока во второй четверти прошлого века, но и после этого культивировался в небольших масштабах, хотя чайные кусты прижились здесь хорошо. В 1913 году чайные плантации не занимали и 900 гектаров, сегодня они занимают площадь более 60 тысяч гектаров и дают урожай свыше 400 тысяч тонн чайного листа в год.

…Вскоре в отдалении показываются первые нарядные домики села Адзюжба. Как и восемьдесят лет тому назад, стоят исполинские, могучие деревья. Под каким же из них останавливался на привал Горький? Как и восемьдесят лет назад, буйствует густой кустарник. Куда же заползла тогда измученная женщина?

Мы выходим из машины, встречающие представители колхоза проводят нас к памятнику. Окруженная зеленью, передо мной возвышается трогающая своей простотой скульптура молодой матери с ребенком на руках. Неужели это единственный след, оставленный здесь писателем? — думаю я с испугом.

Мужчины Адзюжбы отвечают на мой вопросительный взгляд довольной улыбкой, как будто каменное изваяние — это идеальный объект для репортажа с иллюстрациями. Но я все же замечаю лукавинку в их глазах и смотрю по сторонам.

В некотором отдалении сквозь кустарники проглядывает белое здание, я иду по направлению к нему. Перед входом, на ступеньках, меня ожидает группа женщин и девушек, одетых в белое. Что это — больница? Константин подходит к этой белой "клумбе" и представляет мне одну из молодых женщин: доктор Цицино Барганджия.

— Рада приветствовать вас в нашей женской клинике, — говорит симпатичная черноволосая главный врач.

— Так, значит, женская клиника. Здесь, на этом месте!

С гордостью главный врач показывает мне свою нарядную, современную клинику. Я нахожусь сейчас в одной из 500 клиник, которыми в настоящее время располагает Грузия. В 1913 году их было 41.

— Когда молодой Горький, идя по горной тропе, вынужден был взять на себя обязанности акушерки, — поясняет мне главный врач, — во всей Грузии для рожениц не было и сорока мест. Сегодня у нас 4300 мест, причем не только в роддомах, но и в специальных пансионатах для беременных женщин. В этих пансионатах в период пребывания там матерей содержатся их старшие дети, чтобы женщины не волновались перед родами. После революции в несколько раз возросло и число врачей. Если раньше на тысячу человек не приходилось и двух врачей, то сегодня их приходится сорок три. Из них, между прочим, — подчеркивает с достоинством Цицино, — почти 70 процентов — женщины.

Когда я, попрощавшись, иду на улицу, мне вдруг вдогонку раздается резкое "стойте!".

— Я хочу вам что-то еще сказать.

— Что же? — спрашиваю я, поворачиваясь. Почему так резко? Или это мне кажется?

— Прошу вас и сопровождающих вас друзей быть сегодня вечером моими гостями, — говорит она уже спокойно.

Поскольку я отвечаю не сразу, она грозно поднимает тонко очерченные брови.

— Смотрите, только не отказывайтесь! У нас это считается оскорблением!

Гостеприимство! Я быстро киваю, поперхнувшись, благодарю. Несколько раз я ее настоятельно заверяю, что у меня и в мыслях не было, чтобы отказаться, что, наоборот, я чувствую себя польщенным, что я искренне рад и непременно, несмотря ни на какие напасти, обязательно приду. Только после этого брови, поднятые над сверкающими глазами, взгляд которых я, кажется, чувствую на своей спине до самой улицы, опускаются.

— Цицино приготовит для вас старинное абхазское кушанье, которым в свое время угощали и Алексея Максимовича Горького, — поясняет мне Пилай Тандель, бывший председатель местного колхоза.

— В 1892 году? — недоверчиво спрашиваю я.

— Нет, в 1928-м. Мы пригласили его на открытие нашей женской клиники. Вот это был праздник! Потом дети еще долго вспоминали своего "дядю Алексея". Вы, наверное, знаете, Горький очень любил детей. Мы видели это своими глазами. Не успел он появиться в деревне, как детвора уже ходила за ним гурьбой. Как у всадника, который чувствует себя счастливым только в седле, так и у него в этой гурьбе раскрылась вся его душа. Он рассказывал истории, показывал всякие фокусы, вырезал дудочки. Вон там он сидел с ними под тутовым деревом.

В то время как старик, предавшись воспоминаниям, продолжает свой рассказ, мы садимся в приятную тень тутового дерева. Через некоторое время новый председатель колхоза, энергичный Георгий Карчаа, слегка трогает меня за плечо и спрашивает:

— А вы вообще знаете, на чем сидите?

"Снова эта улыбка!" — думаю я с раздражением и вижу: то, что я поначалу принял за мощный корень тутового дерева, уползает, круто изгибаясь в трех-четырех метрах от ствола, вверх, цепляясь за ствол, разветвляется и исчезает в кроне дерева. Вьюнок толщиной в четверть метра? Георгий Карчаа подавляет улыбку, делает знак рукой. Подбегает мальчик и, взяв в руку корзинку, быстро, как обезьяна, карабкается по "вьюнку" на верхушку тутового дерева. С любопытством я смотрю наверх.

Внезапно наверху становится совсем тихо. Через несколько секунд плетеная корзинка спускается по веревке вниз. От удивления я теряю дар речи. Корзина доверху наполнена виноградом. Я сижу в винограднике!

Во время прогулки по колхозу Карчаа обращает мое внимание на густые заросли, напоминающие джунгли. Я подхожу к краю посадки, поднимаю вверх руку — растение выше кончиков пальцев моей руки на полметра.

— Как, неплохая у нас кукуруза? — спрашивает сияющий Карчаа.

Я смотрю на мощные початки и спешу подтвердить, что кукуруза действительно очень хороша. Карчаа доволен.

— Не думайте, что у нас растет только виноград. Как видите, мы выращиваем и зерновые. Главным образом озимую пшеницу и кукурузу. В Грузии растет все. Овощи и фрукты, картофель и табак, который в большом количестве идет на экспорт.

Через несколько метров за кукурузными джунглями открывается вид на Черное море, и его просторы настраивают нас на другой лад. Карчаа просит меня рассказать о моей республике, где строят немало судов для Советского Союза.

Но дополнительный урок по биологии для меня еще не окончен. Своей кульминации он достигает в саду семейства Барганджия. Здесь главный врач Цицино с помощью нескольких женщин накрывает рядом с колодцем под широко раскинувшимся деревом стол для нашего пиршества.

Прежде чем сесть за стол, Карчаа ведет меня в дом Барганджия. Старый, простой дом, один из тех, которых немало на западе Грузии. Квадратный, целиком деревянный, крытый дранкой. По всей ширине торцовой части проходит крытая веранда. Дом древний, как снаружи, так и изнутри. Массивный стол, мощные табуретки и стулья. Около стены — похожий на Ноев ковчег сундук. В дальней комнате — железные койки. Над небольшой пристройкой вьется густой дым. Среди бочек и кадок я нахожу там главного врача Цицино Барганджия, стоящую у открытого очага, дым от которого вытягивается через дымоход, сделанный в потолке.

— Вы удивлены, не правда ли? Не отпирайтесь! — говорит Карчаа, когда мы вновь выходим на свежий воздух. — Главврач — и живет в таких скромных условиях! Так почему? Да потому, что обычай требует почитать отца и выполнять его волю. Отец Цицино хочет до конца своих дней жить вместе с дочерью и ее семьей в старом доме Барганджия.

— Что же, и вся молодежь соблюдает обычаи? — спрашиваю я.

— Вся.

Обычай. Когда мы садимся за стол, в первую очередь избирается тамада. Это своего рода церемониймейстер, который следит не просто за тем, чтобы за столом было хорошее настроение и все шло гладко, но также и за тем, чтобы все шло согласно традициям. Тамадой нашей небольшой компании выбирают Георгия Карчаа. Он сидит по левую руку от главы семейства Барганджия, который в свисающем с головы до плеч пастушьем башлыке занимает самое почетное место за столом; мне отводится место справа от него. Саша оказывается рядом со мной.

От Карчаа я узнаю подробности о муже Цицино, журналисте, которого все здесь из-за его роста зовут "полуторным человеком". Сам Карчаа еще подростком ходил за плугом своего отца и сеял дедовским способом; сегодня он один из самых уважаемых председателей колхозов Грузии, агроном и одновременно заслуженный ветеринар республики. Я удивлен: человек, закончивший два высших учебных заведения, имеющий заслуги в двух отраслях науки, — председатель колхоза? Кстати, выглядит он моложе своих лет. Как сорокалетний.

…Открывая небольшое празднество, тамада поднимает единственный на столе сосуд — аршинный рог, наполненный приятным белым вином, и произносит тост за обоих гостей: из Германской Демократической Республики и России.

Затем рог пускают по кругу, но, по-моему, иначе, чем трубку мира у индейцев. Снова в строгом соответствии с обычаем тамада определяет того, кто должен взять рог следующим, и представляет его присутствующим. То, что при этом говорится, опрокидывает все мои прежние представления о тостах.

За родителей, за детей, за родную землю — вот первое, за что тамада просит выпить вначале. Да, придется туго, думаю я…

Но чем больше я слушаю, тем больше растет мое удивление. Если одни, обдумывая свой тост, приводят интересные эпизоды из своей жизни, то другие, побуждаемые живой реакцией собравшихся, привлекают к себе внимание философскими обобщениями или юмором. В этом "состязании рассказчиков", которое все более разгорается под воздействием искрящегося отборного белого вина, каждый старается показать себя с лучшей стороны, и, когда рог передают мне, я, разумеется, не хочу отставать от других. Это какое-то особое чувство, находясь за тысячи километров от дома, представлять свою родину! Когда я говорю, все внимательно смотрят на меня. Наконец я приставляю рог к губам и пытаюсь сделать глоток, но ничего не получается. Да, думаю, надо опрокидывать одним рывком. Раз… И все содержимое выплескивается мне в лицо. Весь мой пиджак пропитывается вином. Под общий смех Саша говорит:

— Гюнтер, тебе еще надо научиться пить, как пьют взрослые!

Монумент "Мать-Грузия"

Памятник основателю Тбилиси Вахтангу Горгасалу

Светицховели "слушает" оперу

Грузинские пейзажи

Вид на Тбилиси

Грузинский писатель Нодар Думбадзе

Новое в архитектурном облике Тбилиси

Продукция Грузинской ССР

Праздник на улицах Тбилиси

Курорт Пицунда

Атмосфера за столом имеет какую-то свою неповторимую прелесть. Неповторима эта негромкая торжественность, эта душевная настроенность людей, которые еще несколько часов назад не знали друг друга и познакомились по-грузински, выступая в роли "рассказчиков".

Ручейком из источника этой гармонии выливается негромкая песня, такая, которую поют с закрытыми глазами. Медленно старый Барганджия склоняет свою убеленную сединой голову…

Все барьеры, которые нас часто разделяют в жизни, все несхожие заботы, которые нередко разводят нас в противоположные стороны, — где они? За накрытым белым столом виден только венец из человеческих голов. Песней он расплывается в серебристом свете луны далеко по земле.

Кажется, что луна повисла в воздухе. Но на самом деле она движется по своей орбите. Я, выйдя за дом, следую за ней мысленно на луг, к ближайшему лесу, туда, где сходится горизонт…

Стрекочут цикады. На лугу сгущается туман, клубится дымом.

Я медленно опускаюсь на дурманящую запахами высокую траву, вслушиваюсь в дыхание ночи, которая не может охладить мою горячую голову…

Я засыпаю, и мне кажется, что сверкающие в лунном свете кусты парят в воздухе… Да, шаг ритмичный. Грузинские девушки в ниспадающих белых одеждах танцуют. Что это, сон или явь? Вдали едва слышно звучит необычная мелодичная песня. Как бы вопрошая о чем-то, она поднимается из круга парящих граций. Тихий отклик на нее слышится из зеленых сводов ближайшего леса. Ответная многоголосая песня, выливающаяся в торжественное ликование! Затем снова оглушительно трещат барабаны, трубят рога, стучат копыта.

Потоки яркого света заливают собравшихся под зелеными сводами людей, ликующую толпу. Из темноты высвечиваются красочные фрески, высокие овальные окна. Тронный зал царского дворца!.. Тихо звенят украшенные драгоценными камнями мечи, скрипят кольчуги. Вокруг трона стоят воины-горцы, к шепоту собравшихся в зале женщин примешивается неразборчивый говор старых сановников и рыцарей…

Скромно, но с достоинством к сановникам подходит человек с бородатым лицом и высоким, слегка загорелым лбом — поэт Шота Руставели. В руках у него пергаментный свиток. Спокойно он наблюдает за тем, как входит распорядитель празднества, начальник царской личной охраны, снимает мантию и поднимает жезл.

Вступает мужской хор. Высокие своды зала заполняют торжественные звуки гимна. Ликующе устремляется вверх дискант, ему вторят басы, мощно звучит финал.

В конце зала открываются золотые ворота, разбрызгивая вокруг себя сверкающие блики на блестящий металл и драгоценные камни. Двумя рядами входит вооруженная женская гвардия. Звенящие железом грации в ослепительно белом и нежно-голубом одеянии образуют бело-голубой полукруг. Вновь раздается многоголосое пение. Поют женщины. Из золотых чаш, которые покоятся по обе стороны трона на высоких треножниках, тончайшим облачком поднимается запах амбры и мускуса, который распространяется по всему дворцу. Пение смолкает, и тут входит она, размеренной походкой, высокая, стройная царица, повелительница могущественной державы Ближнего Востока. Перед единственной коронованной женщиной своего времени, перед ее мудростью, ее красотой склоняются все. Становится так тихо, что слышен только шум дворцовых фонтанов. И тут звучит густой грудной голос царицы Тамары.

— Я благодарю господа, что он оказал мне милость увидеть всех вас вместе в мире.

Распорядитель празднества три раза стучит своим жезлом по мраморным плитам пола. Все замирают, восхищаясь легкой походкой Восхитительной, тем, как она стоит у трона, заливаемая солнечным светом. На ней белоснежное платье, только края рукавов украшает светло-голубая, вышитая белым жемчугом парча. Белую, как и платье, корону украшают сапфиры с бирюзовыми обводами, темные густые волосы обрамляют умное лицо. Возраст этой женщины определить невозможно.

Царица садится, и в зале наступает выжидательная тишина. Ее ясный взор видит всех собравшихся.

— Нам стало известно, что казначей нашего царства, высокочтимый поэт и ученый Шота Руставели сочинил большую новую поэму о славном витязе и молодой девушке, которую он удостоил своей любви. — На какое-то мгновение ее длинные ресницы опускаются над черными очами. — Итак, послушаем, что нам скажет поэт.

Руставели откидывает назад длинные волосы, выбивающиеся из-под его остроконечной, высокой меховой шапки, и отделяется от группы сановников. Не отводя взгляда от царицы, он опускается перед троном на колено. Тишина в зале нарушается, все тянутся вперед, чтобы его увидеть. Подобно легкому дыханию ветра над вершиной Казбека, в зале шуршат всколыхнувшиеся одежды.

— Царица! — начинает наконец Руставели твердым, слегка хриплым голосом. — Великая, мудрая владычица Грузинского царства, простирающего свои границы от Каспийского моря на востоке до Черного моря на западе, от снежных вершин Кавказа на севере до иранских земель города Тебриза! Мудрая владычица царства многих народов, в котором вместе живут христиане и мусульмане, грузины, осетины, армяне, персы и турки! Истинно, я завершил свой скромный труд, которому ты оказываешь внимание своей милости. Это поэма "Витязь в тигровой шкуре". Я бы сказал, что вложил в нее свою душу, свое сердце, если бы они и так уже давно не принадлежали тебе, солнцеликая царица. Поэтому прошу тебя, царица, окажи мне милость, прими мой труд в подарок и считай его принадлежащим тебе!

Шота торжественно передает в руки царицы пергаментный свиток, и двое слуг ставят перед троном инкрустированный сундучок, наполненный такими же свитками. Поэт встает, еще раз отвешивает поклон царице и отступает назад.

Тамара отвечает на поклон едва заметным наклоном головы. Пергамент, который ей передал Шота, она передает молодому писцу царской канцелярии и повелевает ему прочесть его вслух. Писец, еще мальчик, торопливо разворачивает пергамент и одним взглядом пробегает первые строчки. Затем он, на секунду оторвавшись, начинает читать: "…он, что властию чудесной…"

Дальше слушать его становится все труднее. Голос молодого писца становится все тише, только видно, как шевелятся губы и приливает кровь к его лицу. Сановники в зале, изображая на лице удовольствие, аплодируют. Но расслышать что-либо нельзя, видны только хлопающие руки. Поэтому слова признательности, высказываемые царицей Тамарой, не слышны.

Наступившая тишина становится тягостной, опасной. Торжественное сияние в тронном зале внезапно меркнет. С глухими криками все убегают, несутся прочь. Залы пустеют, исчезают фрески, золото, серебро. Тронный зал заливает зеленая глазурь. Вторжение монголов? Но ведь оно произошло гораздо позже…

Стелющаяся розовато-серая пелена пропитывает все холодной влагой. Когда я открываю глаза, то вижу, что рядом со мной, с папиросой в зубах, небритый, в мокрой от росы траве сидит Саша, наблюдающий восход солнца…