Пятнадцать лет скитаний по земному шару

СИДНЕЙ — МЕЛЬБУРН — НЬЮКАСЛ

ДА, Я ПОЗНАЛ томительное чувство тоски по родине. Но до возвращения домой прошли годы странствий, мытарств, приключений.

Простившись с Артемом и Миной, я на последние деньги купил билет и уехал пароходом в Сидней, на юго-восток Австралии.

Этот город отличался чистотой, широкими и ровными улицами; нижние этажи многих зданий были отделаны красивым австралийским мрамором.

Сиднейский ботанический сад, в котором собраны растения из многих стран, тянулся на несколько километров. Со скалистого берега открывался чудесный вид на бухту, где стояли огромные океанские пароходы и бессчетное множество парусников.

В Сиднее шло строительство. Каменщики и плотники зарабатывали больше других. В городе и окрестностях было немало заводов: металлообрабатывающих, меднолитейных, стекольных, мыловаренных, кирпичных; там находились огромные скотобойни с холодильниками, откуда замороженное мясо грузили на пароходы-рефрижераторы. Невдалеке от Сиднея добывали медь.

С семи часов утра улицы заполнялись рабочими и работницами, спешащими на заводы, фабрики, в мастерские. Пробегали трамваи и автобусы. После восьми часов движение сокращалось — шли служащие контор и магазинов. С десяти часов улицы становились малолюдны, но к обеду снова появлялся народ. Ближе к вечеру, когда люди возвращались с работы, на улицах шла бойкая торговля фруктами, прохладительными напитками. Заполнялись бары. Но если посетитель был хотя немного пьян, ему не давали ничего хмельного; нарушение этого правила каралось штрафом или тюремным заключением.

После одиннадцати часов вечера жизнь в городе замирала. На улицах оставались только бездомные. Они имели «право» бродить всю ночь; если же человека находили спящим под открытым небом или, например, в подъезде, судья приговаривал его к принудительным работам на срок до одного года.

В Сиднее жило много немцев и итальянцев, русских было мало. Возле пристани я встретил греков; двое или трое из них открыли харчевни, в которых бедный люд за небольшую плату мог получить рыбу или крабов. В сиднейской бухте ловили крупных крабов, морских раков-лангустов, добывали массу устриц.

Целые дни я проводил в музее, библиотеке, картинной галерее и не заметил как остался без единого гроша. Пришлось расстаться со своим жилищем.

Всю ночь я блуждал по улицам, а с утра, томимый голодом, крутился возле ящиков для отбросов, надеясь найти остатки пищи. Можно было посидеть на скамейке, но стоило только закрыть глаза, как из-под земли вырастала грозная фигура полисмена, который толчком дубинки возвращал тебя из мира грез на грешную землю.

Все мои старания найти постоянную работу были напрасны. Иногда я немного подрабатывал — на окраске пароходов, погрузке ящиков.

В этом прекрасном на вид городе среди тысяч безработных я часто встречал людей тридцати пяти — сорока лет, выглядевших инвалидами, и при этом мне вспоминались рассказы Короткова в Брисбене.

Некоторые бездомные ютились среди скал в глубине ботанического сада. Взяв несколько старых газет, я. тоже забрался туда и приготовил себе ложе, но не успел еще уснуть, как почувствовал сильный удар. «Попался!» — мелькнула мысль. Рядом стояли два полисмена. Меня и еще двух бездомных отправили в тюрьму и посадили в одиночные камеры.

Рано утром послышался резкий звонок, в камеру вошел верзила-надзиратель. Толчком он поднял меня и приказал вынести в коридор одеяло и грубую подушку. После этого мне дали миску застывшей кукурузной похлебки.

В тот же день меня судили. Я показал членский союзный билет и объяснил, что не смог найти работу, а за жилье нечем было платить. Судья, предупредив, что если меня снова найдут спящим на улице, то я буду строго наказан, велел отпустить.

Забрав свою палатку, хранившуюся у рабочего стекольного завода, я двинулся пешком на юг — по направлению к Мельбурну.

Дорога шла через заселенную местность. Пейзажи были такие же, как в Квинсленде. Пастбища в этой части страны — Новом Южном Уэльсе — превосходны. Кое-где попадались кукурузные и пшеничные поля. В лесистых местах по дорогам тянулись вереницы волов; запряженные по три-четыре пары, они тащили срубленные стволы эвкалиптов.

По пути я думал: вряд ли есть еще другая страна, где такое множество людей передвигается пешком. Но в то время я очень мало знал об Америке…

На дорогах Австралии мне встречались маленькие группы старателей, искавших золото. Потерпев неудачу, они нагружали осликов своим скарбом и перекочевывали на новое место. Специалисты по стрижке овец брели с одной фермы на другую; механизированная стрижка тогда применялась редко.

Молодой, здоровый и сильный человек мог получить работу на стройках железнодорожных линий, на золотых приисках, медных рудниках.

Я путешествовал с батраками, искавшими работу на фермах, со строителями железных дорог. Почти каждый путник нес свернутую палатку, одеяло, котелок и небольшую сумку с провизией.

В Австралии установился обычай гостеприимно относиться к путникам. На некоторых фермах были помещения, где они могли поесть, переночевать, запастись пищей на дорогу.

— Ты думаешь, это делается из любви к человеку? — сказал мне попутчик-батрак. — Нет, вовсе не то! Богатые скотоводы боятся, что голодный человек из злобы может причинить им большой вред. Гостеприимство для фермеров-богачей это своего рода страховка…

Одной из отрицательных сторон австралийского быта было пьянство. Многие за один вечер пропивали весь заработок. На одной станции у бара собралась большая толпа. В центре ее стоял пьяный гуляка. Он поднимал свой стакан, важно швырял деньги, а вся орава пила за здоровье «щедрого парня Гарри»… Когда он проспался, карманы его были пусты, и «щедрый Гарри» присоединился к группе безработных пешеходов. Я видел и таких людей, которые скитались по стране из любви к приключениям; об этом типе бродяг немало рассказали австралийские писатели.

Несколько дней я шел, ночуя на фермах или в лесу, под эвкалиптом. Пройдя больше половины пути до Мельбурна, устроился на работу по разгрузке камня. Дело было нелегкое, но я хотел заработать побольше, чтобы не нуждаться в Мельбурне, а затем вернуться в Сидней; скитальческая жизнь надоела мне.

Свою палатку я установил на берегу небольшой реки, почти совсем высыхавшей летом. После работы раскладывал костер, умывался, быстро готовил себе пищу и читал книги, которые брал у товарищей.

В палатку часто заползали змеи, но это меня не тревожило— они были не ядовитые. Небольшие удавы питались кроликами, которые во множестве водились в этой местности. Маленькие зверьки выползали из нор, не боясь человека.

Работал я вместе со славными шотландскими и ирландскими парнями. Шотландцы — веселые люди, любят танцы, песни. Ирландцы казались мне грубоватыми, сдержанными, но очень честными и правдивыми.

В шутку шотландцы назвали меня Питером Ирландцем. Я поддержал их и, узнав названия двух-трех улиц Дублина, главного города Ирландии, начал говорить, будто родился там.

Мне рассказывали о борьбе ирландского народа за независимость своей страны. Жизнь вынуждала ирландцев покидать родину и массами эмигрировать в Австралию, Канаду, США.

Через четыре месяца работа кончилась, но мне не хотелось уезжать из этой красивой местности. Как раз в то время рядом с моей палаткой появились еще две, в них поселилось пятеро охотников за кроликами. Эти грызуны наносили большой вред, уничтожая посевы. Власти платили за каждую кроличью шкурку. Содрав ее, охотники оставляли тушки на месте.

Спустя неделю мои временные соседи-охотники ушли. Запах от неубранных тушек был ужасный, а оставшиеся в норках голодные детеныши невыносимо пищали…

Сложив свою палатку, я пошел на станцию и взял билет до Мельбурна.

Этот город оказался гораздо меньше Сиднея. В Мельбурне находились правительственные учреждения, учебные заведения, музеи. В отличной картинной галерее я увидел большое полотно, посвященное исследователям глубинных районов Австралии Бёрку и Уиллису, пересекшим страну с юга на север. Художник изобразил их изможденными, в лохмотьях, у громадного эвкалипта, на котором было вырезано только одно слово — «Копайте!»— и указана дата. Под деревом обнаружили их дневники. Исследователи умерли от голода.

Долгие часы проводил я в музейных залах. В минералогическом музее были собраны образцы редких ископаемых, модели золотых самородков, найденных в Австралии и в других частях света. Возле модели огромного золотого самородка была надпись, что его нашли в Сибири; именно о нем говорил Артем на собрании в Брисбене… Модели знакомили посетителей с крупнейшими алмазами и другими драгоценными камнями, со знаменитыми жемчужинами. Часто бывал я в мельбурнской библиотеке — одной из крупнейших в Австралии.

Однажды в мельбурнском порту появились два военных японских корабля. Желая подчеркнуть, что это дружеский визит, японцы предоставили свободный доступ на свои корабли. Пошел туда и я. Каково же было мое изумление, когда я обнаружил на орудиях надписи — «Путиловский завод»! Возможно, не только орудия, но и сами корабли были захвачены во время Цусимского сражения…

В Мельбурне при мне гастролировал русский балет. Билеты стоили баснословно дорого, но в городе только и говорили о прекрасном русском искусстве, о «непревзойденной Анне Павловой».

Мои сбережения почти иссякли, надо было найти работу. Мой владивостокский опыт полировщика по мрамору пригодился — я устроился в мастерскую на временную работу. Заказ был срочный, мы трудились по десять-двенадцать часов, а иногда и больше.

В поисках недорогого жилья я отправился на трамвае в рыбацкий поселок. Старая женщина предложила мне поселиться в домике ее внука, уехавшего на несколько месяцев в Шотландию. Сама она жила рядом, у самого моря. Ей было немного боязно одной, на краю поселка. За временную аренду она назначила небольшую плату, и я переехал туда, радуясь, что на какое-то время избавлен от нужды и бездомного существования.

Еще в Брисбене я начал с помощью Артема переводить на русский язык книгу о первых каторжанах, сосланных из Англии в Ботани-бей (бухта в Сиднее). Теперь я в немногие свободные часы продолжал перевод самостоятельно.

…Скованных по рукам и ногам заключенных везут в неведомую страну. Разыгралась сильная буря, паруснику грозит гибель. Воспользовавшись паникой, группа каторжан освобождается в трюме от кандалов и захватывает часть оружия. Но конвой побеждает. Судно продолжает путь, на его реях раскачиваются трупы повешенных вожаков… В Ботани-бей каторжан заставляют строить тюрьму. Ужасный режим вынуждает их бежать. Голод толкает на людоедство. Наконец из всех беглецов в живых остаются только двое, и между ними происходит бой. Победитель возвращается обратно в Ботани-бей…

Иногда я отрывался от перевода книги и ходил по берегу, наблюдая за рыбаками. Отбирая пойманную рыбу, они с руганью кидали в сторону попавшихся в сети небольших акул, которых лишь немногие употребляли в пищу. У побережья водилось множество этих хищников. Как-то рыбаки вытащили акулу весом килограммов на двадцать. Я принес часть ее домой, вырезал лучшие куски и стал поджаривать на сковородке. Вошла старушка хозяйка. «Вам нравится жаркое из акулы? Мне тоже», — сказала она. Мы вместе позавтракали. Потом я не раз питался этим блюдом.

Погода стояла тихая, океан был спокоен. Но вот подул ветер, волны докатывались почти до самого домика, начался длительный ливень.

Еще до этого я собирался расстаться с Мельбурном. Работа кончилась, ничто меня здесь не удерживало. Хозяйка уговаривала остаться до приезда ее внука, но я твердо решил уехать и поступил палубным матросом на пароход, идущий в Сидней.

На этот раз мне повезло: прибыв в Сидней, я сразу устроился полировщиком в мраморную мастерскую.

В один из воскресных дней отправился за город — на мыс Куджи, где мечтал поселиться.

Волны с гулом разбивались о скалы, образуя пенящийся, бурлящий водоворот. Справа тянулся прекрасный отлогий пляж, на золотистый песок набегали лазурные волны. Я спустился по скалам почти к самому берегу. Камни были покрыты густым темно-синим мхом, желтыми, оранжевыми и фиолетовыми водорослями.

Из расщелин низвергались водопады. Попадались гроты и пещеры, в которых журчали ручьи. В воде, заполнявшей углубления и впадины, виднелись тысячи моллюсков, раковин разных цветов и оттенков. Здесь же обосновались морские ежи с острыми иглами, за камнями прятались осьминоги, ползали крабы.

Метров за двести от мыса находился небольшой Остров акул.

По воскресеньям из Сиднея на пляж Куджи приезжали горожане. Купались только у самого берега; плакаты предупреждали: «Берегись акул»!

На мысе стоял дом с двумя башенками, он был огорожен высокой стеной, утыканной сверху битым стеклом. Там жила семья Тук. Хозяйка-вдова продавала прохладительные напитки, ей помогала восемнадцатилетняя дочь Бетти. Вдова сдала мне небольшую комнату, расположенную в одной из башенок.

У миссис Тук часто устраивались вечеринки. Почти ежедневно приходил молодой человек по имени Тедди, он ухаживал за Бетти.

Как-то их гости собрались на пикник, пригласили и меня. Вдова предложила мне столоваться у нее. Я стал своим человеком в этой семье.

Как заведенный, я работал в мастерской, а потом возвращался на мыс Куджи. Так проходили недели и месяцы. Все чаще мною овладевала тоска: воспоминания о России, о прошлом были и отрадны и мучительны. Я взбирался на уединенную скалу и долго смотрел на бушующий океан.

Однажды на скалу поднялась Бетти Тук. Она начала укорять меня в том, что я сторонюсь ее, и вдруг, обхватив мою шею, горячо заговорила:

— О, мой дорогой, я несчастна! Выслушайте меня, не уходите… Никто мне не нравится, а мать постоянно твердит, чтобы я вышла замуж за Тедди, потому что он хорошо зарабатывает, но я его не люблю!..

Она зарыдала. Мне стало жаль эту девушку с грустными серыми глазами. Я обещал, что больше не буду избегать ее общества. Взявшись за руки, мы пошли к дому.

Между нами завязалась хорошая дружба. Тедди все реже появлялся в доме Тук. Вечерами я помогал Бетти мыть посуду. При этом вдова и ее родственники лукаво подмигивали: мы, мол, знаем, кто жених Бетти… В Австралии существовало мнение: если молодой человек помогает девушке убирать посуду, значит он ее жених. Но я не считал это серьезным.

В один из воскресных дней, мучимый очередным приступом безысходной тоски, я покинул компанию, слушавшую граммофонные пластинки, и взобрался на свою излюбленную скалу. А затем бросился в волны и поплыл к Острову акул. Тело мое горело от ожогов медуз. Я держал направление к большому замшелому камню, который то обнажался, то скрывался под волной. Взобравшись на камень, я увидел у берега много людей, приветственно махавших мне руками. Боль в ступнях заставила скорее вернуться. Любопытные обыватели окружили меня, среди них была взволнованная Бетти; она увела меня домой.

В газете появилась заметка, что какой-то русский плавал на Остров акул с ножом в зубах — на случай нападения хищников.

Миссис Тук устроила вечер, пригласила всех родственников и неожиданно объявила меня женихом Бетти.

Один из родичей произнес речь:

— Счастлив должен быть человек, выбравшийся из такой варварской страны, как Россия, где люди живут в грязи, оборванные, питаясь только черным хлебом и кислой капустой.

Он обратился ко мне:

— В нашей среде вы будете с ужасом вспоминать о своей прошлой жизни. Сейчас же после свадьбы мы поможем вам стать австралийским гражданином…

Его слова я ощущал, как удары, больших усилий стоило мне сдержаться. После этого вечера я потерял сон. «Ты должен был вовремя остановить девушку, — говорил мне внутренний голос, — не дать ее мимолетному увлечению разрастись. Она тянулась к тебе, не желая выйти замуж за нелюбимого человека. Ты сочувствовал Бетти, а она все больше привязывалась, чувство ее крепло…»

Вспомнился такой эпизод. Китаец-огородник доставил семье Тук овощи. После его ухода Бетти воскликнула: «Ненавижу китайцев!» А я промолчал… Видимо, незаметно для себя я погряз среди самодовольных лавочников, в обывательском, мещанском болоте, потерял чутье…

С каких же это пор ее родня стала видеть во мне жениха?! Вдова Тук с ее торгашескими ухватками, все окружение этой семьи представились мне отталкивающими, а сама Бетти бесконечно чужой.

Решение созрело мгновенно — прочь отсюда! Перед рассветом я покинул этот дом. Свои вещи не взял, в кармане была только мелочь. Мне следовало получить недельный заработок в мастерской, но я туда не пошел. Любыми способами добраться до Франции, а оттуда с помощью русских революционеров-эмигрантов вернуться на родину — лишь об этом были мои мысли…

В Сиднее уже началось движение, открывались магазины, люди спешили на работу. Мне повстречался русский парень. Фамилия его была Кутузов. Под мышкой он нес гитару, в руке узелок. Он сказал, что идет пешком в Ньюкасл, где нетрудно поступить на пароход.

Мы купили хлеба, сыра и вышли на дорогу. Был конец июня — середина австралийской зимы, но погода стояла жаркая. Пройдя километров тридцать, мы расположились на ночлег у небольшого озера и разожгли костер.

Утром позавтракали, закурили. Кутузов рассказал, что пробыл в Австралии около двух лет, работая на угольных шахтах Ньюкасла.

— Не знаю, как остался жив, — говорил он. — Дня не проходило без несчастного случая. Работают там только иммигранты, они мрут как мухи. Хозяева не обращают никакого внимания на крепление кровли, им нужна только прибыль, а гибель людей их не беспокоит. В России я тоже работал шахтером около Владивостока. Говорили, будто в Австралии рабочему человеку жить хорошо, я и поверил, поступил матросом на пароход, добрался сюда. А на шахтах Ньюкасла только и думалось: сегодня за мной смерть придет или завтра? Уехал в Сидней, работы не нашел, деньги кончились…

Кутузов взял гитару и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Потом начал петь о царской власти, погубившей в войне с Японией множество человеческих жизней. Были в этой песне слова: «…Что в царстве далеком, где вечно, всегда недород, правительство держит во мраке глубоком, в невежестве русский народ…»

Двинулись дальше, без денег и хлеба, а аппетит у нас был здоровый; Кутузов говорил, что съел бы целого барана.

— Если бы я умел так играть и петь, как ты, то сумел бы заработать, выступая перед фермерами, — шутливо сказал я спутнику.

Он ничего не ответил, глянул на меня и зашагал к домику, стоявшему невдалеке от дороги. Кутузов подошел к самой двери и запел. Вышла женщина.

— Уходите к дьяволу с вашей музыкой, у нас дети спят! — прошипела она.

Была холодная ночь, когда мы достигли небольшой железнодорожной станции. Здесь стояло несколько товарных вагонов с мешками цемента, накрытыми брезентом. Мы забрались в вагон, улеглись на мешках и прикрылись брезентом, но холод не давал заснуть. А из здания гостиницы возле станции слышались веселые голоса, смех.

Кутузов вскочил, схватил гитару:

— Подожди, я попытаю счастья.

Через несколько минут донеслись звуки гитары и топот танцующих. Вскоре мой спутник вернулся.

— Вставай! — радостно воскликнул он. — Есть деньги и на ночлег и на билеты до Ньюкасла!

Утром мы сели в поезд и через два часа были в Ньюкасле.