Пятнадцать лет скитаний по земному шару

ЧЕРЕЗ ГРАНИЦЫ ЕЩЕ ЧЕТЫРЕХ СТРАН

АВГУСТА, меня, двух испанцев, араба, юного сербов и трех австрийца, двух греков привели на борт большого и довольно чистого парохода.

Пассажиров было много. Всех нас поместили в одной каюте третьего класса; расположившиеся там пассажиры быстро улетучились, узнав, что их новые соседи — арестанты.

Агенты полиции сошли на берег. Неволя кончилась. Мы радовались свободе.

Испанцы решили показать пассажирам и команде свое искусство — они стали петь. Выступление прошло с большим успехом. Весь свой заработок они поделили с нами, своими недавними товарищами по заключению, и с «новичками» — сербами и греками.

В каюту то и дело заглядывали люди, чтобы послушать пение, взглянуть на артистов. Нас завалили едой и табаком.

В Неаполе мы простояли два дня. У трапа дежурили новые агенты, следившие, чтобы никто из нас не сходил на берег.

Потом остановились в Мессине. На берегу виднелись руины зданий. Среди развалин ходил трамвай. Пароход зашел в Катанию, и мы увидели вулкан Этну. Снизу тянулась зеленая полоса, а на высоте лежал снег. Над вершиной вулкана вздымался дым с красноватым оттенком.

Пароход взял курс на Мальту. На подходе к этому острову мы увидели дым от скрытых в бухтах судов, в воздухе летали гидропланы. Один из испанцев сказал мне по-французски: «Этот остров — английская военная база на Средиземном море. Все страны Средиземноморья по-стояние чувствуют давление англичан. Бухты Мальты могут принять самый мощный морской флот».

Когда наш пароход прибыл в Мальту, на борт поднялись несколько английских офицеров и матросов; во время стоянки караул не покидал парохода.

Уголь грузили мальтийцы — задавленные эксплуатацией, измученные люди.

Через три дня пароход бросил якорь у греческого города Патры. Там высадились наши друзья — испанцы.

В Пирее французские жандармы начали проверку документов. Мы насторожились. Возле парохода вертелось много греческих лодок. Я подал знак одному из лодочников. Мгновенно спустились мы по канату в шлюпку и незаметно выбрались на пристань.

Я и поныне с благодарностью вспоминаю испанских артистов, которые поделились с нами деньгами; мы смогли заплатить лодочнику и ускользнуть от жандармов.

Прожил я в Греции не более месяца, но видел и испытал многое. Толпы грязных, оборванных греков бродили по улицам. Голодные люди падали и на глазах прохожих умирали.

Мы с Августом продали на базаре свои старые костюмы и купили местное платье — менее заметное. Никто не обращал на нас внимания.

Из Пирея мы за двадцать минут доехали до Афин. Представилось, будто нас сунули в раскаленную печь: дышать нечем, земля между Пиреем и Афинами казалась выжженной.

Суета в центре греческой столицы была невообразимая. Встречались военные десятков национальностей, белые эмигранты из России, преимущественно офицеры и духовенство. Проходили женщины в военной форме. В разношерстной толпе резко выделялись изможденные люди в жалких и оборванных шинелях — русские солдаты-фронтовики.

Настала ночь, а спать нам было негде. Увидели кафе, которое не закрывалось всю ночь; за стаканом чая мы и просидели там до утра.

Прошло несколько суток, но выхода из тяжелого положения у нас не было. Деньги почти иссякли. Тянулись тоскливые дни и ночи. Спали мы, сидя в кафе, положив голову на стол. Ночью в Афинах было прохладно.

Однажды нас разбудил необычайный шум. Люди ломились у выхода, раздавались крики и стоны. Чей-то громкий, повелительный голос успокоил толпу. Оказалось, что панику устроили жулики, надеясь в суматохе обчистить карманы посетителей.

Мы с Августом вышли на улицу. Рассветало.

— Дела наши очень плохи, — сказал Август. — Как будем пробираться к дому?

— Не лучше ли нам теперь действовать порознь?

— Я и сам думал об этом, — признался Август.

Он сказал, что видел в Пирее торговца рыболовными снастями, у которого, быть может, удастся получить работу. Мы приехали в Пирей. Август зашел к хозяину лавочки, а я ожидал. Вскоре появился мой приятель и с радостью сообщил, что устроился.

— Слушай, старина, пока ты не выберешься отсюда, заглядывай ко мне, я буду помогать всем, чем могу, — сказал Август.

Простившись с ним, я стал присматриваться к русской публике. Белые эмигранты болтались на всех углах Афин и Пирея, сообщая друг другу «самые достоверные» новости; каждый день они придумывали фантастические вести о победах белогвардейцев и интервентов. Я видел, как на пароходы поднимались войска, грузилось снаряжение для отправки в черноморские порты. Думалось: «Хватит ли сил у народа, измученного многолетними лишениями, отразить нашествие интервентов?»

Соединенные Штаты Америки, Англия, Франция, Япония, Греция, правители других капиталистических стран посылали десанты в русские порты. Советской России грозили польское правительство Пилсудского, белофинны, румынские бояре… В самой России белогвардейские генералы, националисты, анархистские банды собирали всю контрреволюционную погань. Империалисты снабжали их оружием, продовольствием, обмундированием.

Страна Советов была в огненном кольце.

На пристани в Пирее я встретил несколько оборванных русских солдат и подошел к ним. Глядя на суда с вооружением, приготовленным против большевиков, они говорили:

— Ничего, пущай везут… Все в России останется!.. Там Ленин, а за ним — весь народ!

Это были военнопленные, стремившиеся на родину. Сейчас они собирались в Сербию, рассказывали, что сербский представитель в Афинах подбирает партии желающих ехать в эту страну.

Я ухватился за идею поездки в Сербию, а оттуда в Венгрию, где в то время была Советская власть; иного пути возвращения на родину не было. Решил, что впредь буду выдавать себя за военнопленного.

Наступила ночь. Улицы Афин опустели. Луна освещала огромный сад. Я перелез через ограду, улегся под деревом и заснул… Кто-то грубо разбудил меня. Человек в плаще, казавшийся великаном, наводил на меня револьвер, что-то грозно говорил и указывал на выход. Остаток ночи я просидел в кафе.

Вместе с военнопленными отправился в «русский дом», где выдавали по миске супа. Там было несколько юнкеров, которые присматривались к солдатам. Они задавали мне разные вопросы, но я отвечал очень осторожно.

Поев, пошел с четырьмя военнопленными к сербскому представителю. Он записал наши имена и спросил, хотим ли мы отправиться в Сербию на жительство? Так в списках появился и я — «военнопленный Василий Лаптев, желающий ехать в Сербию»…

Я готовился к отъезду, но однажды на улице меня задержали два греческих полицейских и один из юнкеров, опрашивавших солдат в «русском доме», и бросили в подвал, набитый греками — беженцами из России.

Жалуясь на свою судьбу, эти бедные люди говорили:

— Жили в России, как наши отцы и деды, и не думали, что мы греки, ведь никто не знал языка, на котором говорят в Афинах. Когда Красная Армия разбила греческие войска, посланные против большевиков, богатые русские стали говорить, что теперь будут резать всех греков. Мы испугались и выехали сюда. Работы здесь не нашлось, мы должны были умирать на улице от голода… Стали требовать, чтобы нас отправили домой — в Россию. После этого посадили нас в подвал. Не знаем, что будет с нами…

Три дня меня держали в подвале и ни разу не кормили. Хотя соседи делились со мной крохами хлеба, я ослабел. Вызвали на допрос. Вид у меня был такой, что даже греки-полицейские смутились. Один из них сказал по-русски:

— Молодой русский офицер заявил, что вас надо задержать как подозрительного, а сам с тех пор не показывается. У нас нечем кормить арестованных, а оставлять вас здесь умирать мы не хотим. Идите, куда хотите…

Я поплелся к дому сербского представителя и попал туда вовремя: человек десять вместе с сербом-проводником были уже в сборе, документы для проезда через греческую границу готовы.

Миновав Салоники, мы добрались до границы, перешли ее и вступили на сербскую землю.

Нас поразила разница в климате. В Греции стояла нестерпимая жара, земля была словно выжжена, а в Нише я увидел прекрасные пастбища и лесистые горы.

Длительная война совершенно разорила Сербию. Селения, попадавшиеся на пути, были пусты, их жители разбежались или погибли.

Транспорт еще не был налажен, большую часть пути пришлось идти пешком; кое-где мы ехали вместе с оборванными сербскими «войниками» — солдатами.

В Белграде я узнал, что мои надежды пробраться в Венгрию неосуществимы — мировой империализм сделал все, чтобы удушить венгерскую революцию.

В сербской столице оживали лишь главные улицы, многие дома стояли разрушенными и покинутыми. Санитарные условия в городе были ужасны. Первое время мы спали на казарменном дворе вместе с сербскими войниками, они делились с нами супом из фасоли или гороха.

Найти работу никто не надеялся. Мы узнали, что местный доктор организует помощь бывшим военнопленным и устраивает «русский дом»; ему нужны несколько человек для приведения в порядок одного из полуразрушенных зданий. Вместе с товарищами, прибывшими из Греции, я взялся за это дело. Нам пришлось крепко потрудиться, чтобы убрать грязь, накопившуюся за годы.

Там открылась столовая, я стал работать в ней. Очень уставал, но зато имел кров и пищу.

Вскоре столовая для военнопленных начала обслуживать и русских офицеров-белогвардейцев. Разница между питанием их и пленных была огромная; белогвардейцы получали хорошие обеды, а военнопленных кормили чем попало. Некоторые солдаты отравились испорченными американскими консервами. В комнате, где я жил, из шести работавших заболело четверо, а в другом помещении несколько солдат умерло.

Во время болезни моих товарищей появился новый военнопленный. Взглянув на лежавших, он покачал головой и сказал мне: «Плохо их дело, но помочь еще можно. Чтобы спасти ребят, надо достать лютой ракии — крепкой водки из слив». Я купил бутылочку лютой ракии. Новый товарищ, засучив рукава, стал растирать ею тело одного из больных, потом взялся за другого, третьего… Каждому он давал выпить несколько капель ракии, смешанных с горячей водой. На другой день больные почувствовали себя лучше, а позже, пошатываясь, вышли гулять.

Часто меня охватывало чувство гнева: что сделали империалисты с Сербией, страной красивой, богатой природными ресурсами, с ее храбрым и веселым народом! В Сербии было множество больных людей. Солдаты-калеки собирались около питательных пунктов, где им наливали в банки из-под консервов какую-то похлебку. Казармы кишели насекомыми, одежды войникам не давали, а белогвардейцев обеспечивали обмундированием и бельем.

Многие сербские женщины, потерявшие на войне мужей и отцов, остались без крова, в нищете, но держались с достоинством. Сколько страданий выпало на их долю в годы нашествия немецкой и австрийской военщины! Империалисты бросили против Сербии даже болгарскую армию…

Работать в «русском доме», превращенном в белогвардейское убежище, было противно. Я посоветовался с товарищами, возник новый план. Если не удалось попасть домой из Греции и Сербии, то, может быть, посчастливится добраться через Болгарию.

Обменяв несколько сербских динаров на болгарские левы, я с группой военнопленных поздней осенью выехал на дунайском пароходе в Болгарию. Контроля не было, за проезд мы не платили.

В Софии лишь некоторым удалось устроиться. На сахарных заводах, большой механизированной хлебопекарне и шахтах трудились почти исключительно бывшие русские пленные. Нужда и безработица среди болгар была огромна, подыскать какое-либо дело не представлялось возможным. Я примкнул к небольшой артели лесорубов и пильщиков, но работал только два-три дня в неделю.

Болгария фактически находилась во власти «союзников», в стране хозяйничала французская военщина. Колониальные войска занимали болгарские казармы, офицеры жили в большой гостинице.

Пролетарское население города, доведенное до крайней нищеты, ненавидело свое правительство. Трудящиеся Болгарии с надеждой взирали на Советскую Россию.

Разгром деникинцев вызвал небывалый подъем среди рабочих. Они готовили оружие и ждали своего часа…

Суровую зиму пережил я в Софии, но провел ее в кругу своих. После тяжелого рабочего дня наша артель — шесть человек — шла в столовую и наедалась жирным супом из требухи. Когда работы не было, мы шли на сахарный завод и пили сладкую кипяченую воду; вместо чая клали поджаренную корочку черного хлеба.

Проводя ночи на постоялых дворах, где спать приходилось на голом полу, в плохо отапливаемых помещениях, а то и в сараях, рядом с буйволами, мы выжили только благодаря своей выносливости, закалке.

1920 год принес нам великую весть: революционный русский народ вопреки всем усилиям капиталистического мира одержал победу!

Вечера, проведенные с болгарскими рабочими, остались незабываемыми. Навсегда сохранился в моей памяти образ Георгия Димитрова и других замечательных революционеров.

В рабочем клубе был устроен торжественный вечер, посвященный Октябрьской революции, разгрому белогвардейщины и иностранных интервентов. Я пришел туда с бывшими военнопленными — рабочими сахарного завода. Невдалеке от клуба мы увидели французского офицера и отряд колониальных войск с пулеметами. Офицер окинул нас подозрительным взглядом, но промолчал.

По улице двигались, возбужденно разговаривая, рабочие. Вдруг показалась группа всадников на неоседланных лошадях. Всадники были в крестьянской одежде, ноги — в постолах, обмотаны онучами; в руках они держали палки. Их предводитель, в хорошем городском костюме, размахивал арапником и кричал на идущих в клуб рабочих, но напасть не решился! Это был отряд кулацких сынков, организованный для разгона рабочих, но нас собралось очень много.

У входа в клуб я увидел огромный плакат, изображавший рабочего, разбивающего молотом цепи, которые окружали земной шар. На плакате была надпись: «Да здравствует русский народ! Долой белогвардейцев!»

Мы с трудом пробрались в клуб. Возле печи расположились болгары и русские, кто-то играл на гармошке.

По залу пронеслось: «Димитров! Георгий Димитров!..»

Он поднялся на трибуну и начал говорить. Голос его словно проникал в душу. В больших черных глазах светилась грусть, когда он говорил о лишениях, муках голода, убийствах из-за угла, издевательствах и пытках, которым подвергается болгарский народ под властью царей и капиталистов.

Затем голос Димитрова стал звучать сурово и гневно: он клеймил предательство правых социал-демократов, поддерживавших войну.

Но вот лицо его просияло, озарилось радостной улыбкой — он заговорил об исторических победах, одержанных народами Советской России под руководством большевистской партии и Ленина. Димитров призывал трудящихся к сплочению и организованности, указывал на важность изучения богатого опыта русских рабочих и крестьян.

В зале запели Интернационал.

«Только бы попасть в Варну, а оттуда уж сумею доехать до Одессы!» — думал я.

Ранней весной вместе с одним товарищем я выехал в Варну.

Этот портовый город оказался переполненным бывшими русскими военнопленными, освободившимися из лагерей Болгарии, Австрии, Германии, Венгрии; были здесь и солдаты Салоникского фронта.

На постоялом дворе я встретил русских, бежавших из Румынии.

— Можно ли пробраться через Добруджу в Одессу? — спросил я.

Беглецы ответили:

— В каждом румынском селении есть жандармы, которые ловят русских, избивают их и бросают за проволоку в лагеря, где кормят один раз в день. Бежать оттуда очень трудно, мы вырвались просто чудом, днем скрывались в лесу, а ночами шли к болгарской границе.

Кто-то предложил рискованный план: ехать в Одессу морем на лодке. Но это была только мечта…

Опять пришлось «сидеть у моря и ждать погоды»… Я подружился с бывшими солдатами Салоникского фронта. Они работали грузчиками на пристани, получая от пароходной компании сущие гроши, немного горячей пищи и жилье в бараке. Они взяли меня в свою артель.

После долгого трудового дня мы ели суп из требухи, располагались на нарах, я вспоминал о своих скитаниях, а они делились пережитым:

«Нас, русских, принудили сражаться против болгар и турок, — рассказывали солдаты, — мы много вытерпели, думая, что так это и надо. Но временами появлялись сомнения: «За какую землю мы воюем, за чьи интересы страдаем?» После революции мы словно прозрели. Отрадно было услышать, что наш народ заявил всему миру: «Долой братоубийственную войну!» Россия прекратила военные действия на всех фронтах. Могли ли мы сражаться, если наш народ покончил с войной!..

Мы заявили нашему и французскому командованию, чтобы нас вернули на родину. Никакие уговоры и посулы не могли повлиять на наше решение. Но мы были слишком доверчивы и добровольно разоружились. Нас посадили на пароход. Никто не сомневался, что скоро попадем домой. Но, увидев пустынный каменистый берег неведомой земли, все мы поняли, что обмануты. Избитых и истерзанных, нас силой высадили с парохода и загнали за проволочные заграждения. Мы очутились на Лемносе…

Лемнос — один из крупных остров Эгейского моря, он очень слабо заселен. На смену знойному дню там приходит ночной холод. Эти резкие переходы очень тяжелы. Во время войны Лемнос стал концлагерем, где уничтожали русских солдат, не желавших продолжать войну.

Мы оказались во власти палачей, они требовали нашего согласия воевать, но не нашли ни одного малодушного. Три месяца терзали нас, нередко соблазняя и новым обмундированием, и хорошей пищей, лишь бы мы согласились. Убедившись, что это не действует, они решили уморить нас. Воду и провизию стали привозить все реже и реже, люди в лагере погибали. Оставшиеся в живых были настолько слабы, что не могли хоронить умерших товарищей. От истощения и знойных солнечных лучей зрение притупилось, полуслепые, мы лежали близ берега в ожидании смерти. Вдруг донесся гудок парохода, вскоре нас окружили незнакомые люди. Мы их не различали, но слышали рыдания женщин. Это были сестры Красного Креста, наш вид потряс их… Всех нас перенесли на пароход. Но большинство товарищей погибло на Лемносе. После лечения в госпиталях мы решили пробраться ближе к родным берегам. Так наша группа оказалась в Варне, а другие уцелевшие товарищи рассеялись по Балканскому полуострову»…

Позднее я узнал, что французское командование не отвечало на запросы Советского правительства о русских солдатах-лемносцах, но их трагедия получила широкую огласку. Это и побудило английский Красный Крест послать пароход на Лемнос.

Находясь в порту Варна, я следил за движением судов и не упускал случая побеседовать с моряками…

Австралийские матросы и кочегары рассказывали, что их страна переживает бедствие после небывалой засухи и массового падежа скота. Цены на продукты сильно повысились, многие семьи в тяжкой нужде.

Военные корабли, особенно американские, казалось, избрали Варну своей штаб-квартирой: не успеет уйти одна флотилия, как появляется новая.

Ранней весной пришел большой русский пароход «Петр Великий». На берег высадились белогвардейцы. Потом прибыло еще несколько пароходов с белыми. В Варне стало шумно, открылись комиссионные магазины, где продавались драгоценности.

Как хищники, учуявшие поживу, вошли в порт два английских дредноута и американский крейсер. Комиссионные магазины быстро опустели. На улицах происходили дебоши, женщины прятались. Пьяные моряки ловили свиней, с улюлюканьем тащили их в шлюпки и везли на свои корабли.

Иностранцы ушли, белогвардейцы выехали в Константинополь (Стамбул), оставив на произвол судьбы больных и раненых. Даже медицинские сестры сбежали, боясь заразиться сыпным тифом.

В Варну прибыли пароходы с болгарскими рабочими, эмигрировавшими до войны в США. Несколько лет они вынуждены были изготовлять снаряды и оружие, которыми уничтожали их братьев, таких же тружеников. Теперь, когда война окончилась, болгарские рабочие стали не нужны, и американские власти отправили их домой — в опустошенную страну. Безработица еще больше возросла.

Наша артель распалась, на пристани работали вернувшиеся болгары. Что же, идти в батраки к какому-нибудь кулаку? Нет! Во что бы то ни стало надо добраться до родины!..

Русские рыбаки-старообрядцы, переселившиеся из Румынии, смело выходили на своих лодках в открытое море. Я сговорился с ними, подобрал партию желающих плыть Черным морем на лодке в Одессу. Но этот план сорвался — у нас не нашлось необходимой суммы денег.

Ходили слухи, что легче всего выехать в Россию из Константинополя, где собралось очень много русских, от которых «союзники» не прочь избавиться. Но как попасть в Турцию?

У военнопленных я достал паспорт на имя Ефима Заики. Вид у меня был странный: я не брился, борода отросла чуть ли не до пояса. Двое лемносцев присоединились ко мне, они тоже сильно тосковали по родине.

Я узнал, что старый русский пароход «Адмирал Кашерининов» уходит в шесть часов утра в Константинополь.

Мы сложили свои деньги, купили хлеба и сала. Захватив одеяло, я вечером спрятался с друзьями за тюками с грузом, невдалеке от «Кашерининова». С парохода на пристань был переброшен толстый канат.

Спать мы не могли, все молчали, глядя на канат.

Один из спутников пошевелился и шепнул:

— Не пора ли?

Было часа три ночи.

— Начинай ты, — сказал я.

Он ушел. С замиранием сердца мы следили за фигурой, которая по канату передвигалась к борту парохода. Наконец он взобрался на судно. Следом полез и я…

Взобравшись на пароход, я медленно двинулся по палубе, осторожно переступая через спавших матросов.

Дверь в кочегарку была открыта, мы втроем залезли в угольную яму, разложили одеяло, зажгли свечу. Поели, погасили свечу и уснули.

Пароход качнуло, послышалась мерная работа винта…

Воды у нас не было, а пить очень хотелось. Один из моих спутников пробрался наверх. Утолив жажду, он благополучно вернулся, потом пошел второй, а за ним и я.

Спустя сутки мы услышали, как бросили якорь. Сидеть в неизвестности нам надоело, один пошел на разведку. Вернулся он сильно возбужденный и сказал, что его заметила какая-то женщина. Притаившись, мы ждали развязки. Показался свет, раздался голос: «Вот они!» Нас вывели на палубу.

Было тихое утро. Пароход стоял близ красивого берега, на котором возвышались огромные старинные башни. Но нам было не до красот… Старик капитан, увидев «зайцев», затрясся.

— Что теперь делать?! — воскликнул он. — Я уже дал список пассажиров и команды, а дальше будет еще один контроль! — Я, капитан, должен знать все, что происходит на пароходе!.. Теперь — беда! Но и вам тоже будет не сладко!..

Мы смутились. Выяснилось, что пароход стоит возле входа в пролив Босфор, сейчас начнется дезинфекция судна, а пассажиров перевезут на берег, где их одежду также продезинфицируют.

Взяли на берег и нас. В глазах помощника капитана я прочел совет: «Не теряйте времени, бегите!» На берегу всех повели в баню, мы были последними. Переглянувшись, свернули в сторону и очутились в лесу.

Мы быстро пошли в сторону Константинополя и остановились, когда в нескольких километрах позади увидели пароход «Кашерининов», казавшийся маленькой лодочкой.

В эти часы не думалось о грозивших нам больших неприятностях — Константинополь находился во власти «союзников», въезд и выезд из него строго контролировались.

Азиатским берегом мы приближались к Скутари. Встречалось много турок, в селениях попадались лавочки, где можно было купить хлеб и кислое молоко.

На пути я продал одеяло. Торгуясь, я показывал пять пальцев, а турок в ответ только два и твердил: «Ики, ики лира». Купили хлеба, молока, папирос, расположились на берегу, поели, а потом занялись стиркой. Выкупались, высушили платье и пошли дальше мимо полуразрушенных зданий из белого камня, роскошных садов и фонтанов.

Было, вероятно, часа четыре пополудни, когда мы увидели на другой стороне Босфора, на европейском берегу, бегущий трамвай. Перевозчик за одну лиру доставил нас через двадцать минут «в Европу», а трамвай — на шумные улицы Галаты.

Тут на каждом шагу меняли деньги. Я обменял свои последние болгарские левы на лиры. Ночь мы провели в кофейне.

В Константинополь я попал в августе 1920 года и прожил там ровно год. Город расположился на двух берегах Босфора, при входе в Мраморное море. Часть Константинополя на азиатском берегу называли Скутари (Ускюдар), а на европейском — Стамбул. Бухта Золотой Рог отделяет его от Галаты. Эта портовая часть города соединяется со Стамбулом большими раздвижными мостами. Поднимаясь вверх от Галаты и миновав большую старинную башню, можно попасть в европейский район Константинополя, названный Пера.

Здесь, возле остановки трамвая, в большой витрине была выставлена карта России; флажки на ней изображали фронты белополяков и Врангеля, в магазине торговали антисоветскими книжонками и газетами.

Впервые после многих лет я увидел газеты на русском языке, но читал их с отвращением. Белые газеты были заполнены гнусной контрреволюционной ложью.

Жить в городе, переполненном белогвардейцами и жандармами, для меня и друзей-лемносцев было опасно. Повсюду шныряли агенты многочисленных контрразведок. За малейшее проявление симпатии к национально-освободительному движению, во главе которого стоял Мустафа Кемалв-паша[9], грозила смерть…

Паспорт на имя Ефима Заики мне очень пригодился. Знание английского и французского языков помогло найти работу в лагере для студентов-армян и осиротевших детей.

Лагерь оборудовали на азиатском берегу. Здесь надо было установить около сотни палаток, несколько тентов для столовой, читальни и других помещений.

Вместе с лемносцами я поехал туда. В поезде разговорился по-французски с пожилым турком; узнав, что я русский, он сказал:

— Проливы теперь в руках союзников. Из Турции они хотят сделать такую же колонию, как Египет, а, кроме того, угрожать отсюда России. Сейчас мы, как никогда, нужны друг другу. Можно спасти положение, если между турками и русскими будет дружба.

Лагерь находился невдалеке от шоссейной дороги. Видимо, когда-то здесь был дворец знатного вельможи. Сад в этой прекрасной местности выходил на берег Мраморного моря.

Дело быстро двигалось, выстроились рядами палатки. Я был и переводчиком, и рабочим, и поваром одновременно. Трое донских казаков, работавших с нами, тоже мечтали о возвращении в Россию. Однажды они принесли весть: посланная англичанами армия, сформированная из индусов, вместо того, чтобы сражаться против Кемаля, перешла на его сторону. Англичане решили отправить шотландцев, но они категорически отказались воевать с кем бы то ни было.

Когда лагерь был готов, туда переселились армянские студенты, сироты и учителя. Начальник лагеря поручил мне доставку продуктов, я очень часто бывал в городе.

Греческое население Константинополя было сильно возбуждено; в городе разжигались шовинистические настроения. Английские и французские империалисты втянули Грецию в войну против Турции. В Константинополе встречалось много греческих офицеров в английской военной форме.

Теперь английские и французские банкиры дали Греции деньги «взаймы», не думая о судьбах бедного закабаленного народа. Греков мобилизовали, обмундировали и погнали в глубь Малой Азии против турок. Греческие богачи и офицерство ликовали в предвкушении побед. Натравив два соседних народа друг на друга, европейские ростовщики ожидали добычу. Проработав в лагере месяца три и скопив около пятидесяти лир, я взял расчет и выехал в Константинополь.

Хотя буржуазные газеты и скрывали события в России, в городе говорили, что большевики покончили с белополяками, взяли Перекоп, а в Крыму — паника.

Я поселился в галатской кофейне, где ночевали турецкие лодочники. Как-то вечером они показали русские серебряные деньги и георгиевские кресты. Мне рассказали, что у входа в Мраморное море стоят несколько судов с белыми, но им не разрешают высаживаться на берег, они очень голодны; за продукты лодочники получали шинели, бинокли, оружие.

Однажды утром я увидел необычную картину: по улице двигались группы русских, среди них были чиновники в форменной одежде различных ведомств. Женщины шли с растрепанными прическами, в помятых шляпках; некоторые прихрамывали — каблуки на их модной обуви искривились или совсем оторвались. Турки-носильщики тащили чемоданы и корзинки.

В городе «союзники» высадили только офицеров, буржуазию, спекулянтов, торгашей и их семьи, а солдат отправили в особые лагеря.

Те, у кого были большие ценности, отправились пароходами в Марсель. На улицах Константинополя происходило нечто неописуемое. Английские, американские, французские, итальянские матросы и солдаты бродили толпами, горланили песни, устраивали драки. А на главной улице стояли русские, выпрашивая у прохожих подачку. Вид у них был ужасный. Вот один, согнувшись и дрожа всем телом, пускает пену изо рта — очевидно, симулирует. Другой, как жонглер, подхватывает брошенные ему мелкие монеты. Некоторые показывают свои раны… Многие держат в руках спички, карандаши, бумагу — мы, мол, не нищие, а торговцы. Здесь же продавались картины, книги, редкие вещи. Ценные издания с отличными гравюрами отдавали за гроши. Белые привезли мешки самых разнообразных бумажных денег и теперь продавали этот хлам иностранным матросам — для коллекций.

Разгул в Константинополе дошел до последних пределов. Женщины, прибывшие с белыми, заполнили рестораны, притоны, шатались с пьяными иностранцами. В узких улицах Галаты они из окон зазывали прохожих.

Белые начали приспосабливаться: на улицах и площадях появились фокусники, бродячие певцы и музыканты, шулера с картами, «вертушками» и иными мошенническими играми, торговцы с лотками и жаровнями, плясуны на канатах, танцоры, акробаты. Кутивших белогвардейцев сопровождала свита шутов, цыганские хоры; вся эта орава бежала вместе со своими господами.

Среди беглецов были артисты; в компании с местными дельцами они открыли русский ресторан.

Встретив группу цыган, я заговорил с ними. А спустя некоторое время управляющий этим хором снова увидел меня и спросил:

— А ты все без работы? Хочешь, устрою тебя в новый ресторан? Что ты можешь делать?

Я сказал, что могу варить кофе. В тот же день я начал служить в ресторане «Черная роза». Здесь собиралась бежавшая из России аристократия, английские и французские офицеры. На подмостках цыган сменяли танцоры-кавказцы, плясавшие с двумя кинжалами в руках или с бутылкой на голове, выступали балерины, томный исполнитель романсов.

Пробыв в этом вертепе около месяца, я ушел.

Меня удивила и обрадовала неожиданная встреча с одним из испанцев-артистов, товарищем по заключению в генуэзской тюрьме. Он радушно отнесся ко мне, пригласил пообедать. Оказалось, что он и его партнер поручили адвокату предъявить иск к итальянским властям за незаконное лишение свободы; артисты получили денежную компенсацию.

Красный Крест организовал пункты, где белые получали горячий суп, иногда одежду и белье.

Настало лето. Город все еще был переполнен оборванными и голодными людьми. Чтобы избавиться от них, «союзники» сговорились с южноамериканскими плантаторами, которые согласились взять дешевую рабочую силу. Запись на выезд в местности, где свирепствовали желтая лихорадка и проказа, шла успешно. Французы вербовали солдат в свой иностранный легион; нашлись охотники и туда.

Нужда заставила меня поступить в один из местных ресторанов помощником повара. В конце лета я услышал, что беженцам «союзники» не препятствуют возвращаться в Россию.

В Галате уже было советское торговое представительство. Около этого здания белогвардейцы часто хулиганили. Потом «союзники» начали терроризировать работников торгпредства — мне так и не удалось с ними связаться.

Весть о том, что на турецком пароходе «Решид-паша» отправляют беженцев в Страну Советов, взбудоражила тысячи людей. Тяга в Советскую Россию была огромна; люди неделями стояли в очереди, чтобы получить визу.

Оформив свои документы, я был в восторге: конец скитаниям — через несколько дней я буду на родине!