Пятнадцать лет скитаний по земному шару

ЮНЫЕ ГОДЫ

ДЕТСТВО мое протекало в тихой и будничной обстановке на окраине Харькова — в Песках. Окраина эта мало отличалась от типичного украинского села. Домики, крытые соломой, с крохотными оконцами, в которых кое-где проглядывали ярко-красные цветы герани и сережки фуксий; дворики были огорожены плетнями, на кольях торчали горшки. Большинство обитателей Песков были пришлые бедняки, порвавшие связь с деревней и занимавшиеся каким-нибудь ремеслом. Рядом с нашим двором, за изгородью, тянулся большой фруктовый сад, а дальше вилась речушка, заросшая осокой.

Целые дни я проводил на лугу и речке. Еще с вечера запасался куском хлеба, выпрашивал у матери немного пшена и уходил ночевать в сарай либо в беседку. На рассвете появлялись мои приятели, и мы шли удить рыбу. Облюбовали островок, и там в выкопанной яме хранили горшки и ложки.

В нашей компании каждый был неплохим пловцом, как мы говорили — «нырком»; ныряя, мы извлекали руками раков из нор. Наловив окуней, язей, щук, разжигали костер и варили уху, раков.

Однажды, проходя мимо богатой дачи, мы увидели толстого барина, который пытался удочкой поймать лягушку. Мы бросились в пруд, кишевший лягушками, и быстро выловили руками десятка два… Барин — богач француз Бургуньон — предложил нам поставлять лягушек к его столу и обещал платить за каждую по три копейки. Мы согласились, и с той поры наше существование на какое-то время было обеспечено.

Мои родители, бывшие крепостные крестьяне, не раз вспоминали причуды господ. Отец был музыкантом, играл на старинном инструменте — фаготе. Его барин любил устраивать пышные балы с музыкой и держал у себя иностранца дирижера, который подбирал для оркестра мальчиков из крепостных. Так стал музыкантом и мой отец. Обзаведясь семьей, он переехал в город, где зимою играл в драматическом театре, а в летнее время путешествовал по России, выступая в театрах разных городов.

Моя мать всю жизнь оставалась неграмотной, но очень часто посещала театр, где играл в оркестре отец, и увлекалась драматическим искусством. «Эх, обидно, что я неграмотная, а то пошла бы на сцену», — не раз говорила она. Соседи в летние вечера упрашивали ее: «Ну, Васильевна, разыграй-ка нам опять Отелло…» И мать с увлечением «изображала» ревнивого мавра, злодея Яго и прекрасную Дездемону…

Мать очень хотела, чтобы ее дети учились; она берегла каждую копейку, кусок хлеба. Помнится, какое праздничное настроение бывало у нас, когда мать варила студень; вот она приносит большой горшок и сейчас начнет оделять нас кусочками «холодца»…

Мне было семь лет, когда меня отвели в приходскую школу. Грамоте и пению нас обучал здоровенный и страшный на вид дядя, которого за глаза называли Рыжим. На уроках пения он появлялся с дребезжащей скрипкой и смычком, которым лупил школьников по головам. Рыжий избивал детей за дело и без дела, с особенным удовольствием нанося удары ладонью по затылку; ему нравилось вызвать малыша и стукнуть его так, чтобы тот лбом ударился о классную доску…

Мать часто просила читать вслух книги, взятые в библиотеке. За чтением проходили многие вечера, и кругозор мой расширялся.

Под влиянием книг и пьес, которые мать видела в театре, она увлеклась «сочинительством» и диктовала мне повесть, вернее — быль: «История несчастной крепостной девушки». Мать рассказывала о свирепой барыне, у которой она пробыла до семнадцати лет. Помещица беспощадно избивала крепостных девушек, подвергала их пыткам. «Стоило только зевнуть в ее присутствии— и сейчас же наказание, а ведь отдыхать нам позволяли не более трех-четырех часов в сутки», — диктовала мне мать. Рассказы о замученных и похороненных в погребах жертвах барского насилия оставили в моей душе глубокий след.

По воскресным дням к нам часто приходил мой дядя, около тридцати лет работавший в вагонных мастерских, а с ним двое-трое его товарищей. Один из них был замечательным рассказчиком и декламатором. Стихи о тяжкой доле трудового люда вызывали слезы у слушателей.

Однажды, во время грозной харьковской забастовки 1900 года, в наш дом прибежала жена дяди и сказала, что его вместе с другими рабочими отправили в тюрьму. Мать тотчас же ушла с ней, а мне велела сидеть дома. Но я не вытерпел и побежал с приятелями к тюрьме.

Улица была запружена народом. Женщины столпились у тюремных ворот, взволнованно кричали. Стража отгоняла их. Появились казаки, врезались в толпу и разогнали ее нагайками.

Рабочие продолжали бастовать, требовали освобождения арестованных.

Вскоре после выхода из тюрьмы дядя пришел к нам вместе с товарищем. Я услышал, как дядя тихо говорил: «Да он и есть наш первый враг — Николка-то, ведь царь главный помещик!..» Отец остановил его: «Тише, Володя услышит!» А я подумал: «Напрасно боишься меня, папаша».

Жизнь многому учила, воспитывала.

Мать моя была религиозной и хотела таким же вырастить меня. Но книги, которые я жадно читал, отвратили меня от религии. Одну из них — о жизни Джордано Бруно — я перечитал несколько раз. Итальянский мыслитель и ученый Бруно доказывал, что мир бесконечен и все в нем происходит по естественным физическим законам. Никаких чудес на свете нет!.. Джордано Бруно был сожжен «святейшей» инквизицией.

Я восхищался ученым, который, стоя на зажженном костре, отворачивался от поднесенного к его лицу распятия. «Отрекись от своего учения, и ты будешь спасен!» — твердил монах. Но Бруно не отрекся!

Другой моей любимой книгой был роман «Овод» Э. Войнич. Поразительное мужество и стойкость героя служили примером в нашем дружеском кружке, состоявшем, из молодых рабочих и студентов. Мы часто собирались у рабочего Николая Погозия; туда приходили товарищи из вагонных мастерских.

Я стремился к практической революционной работе, и меня познакомили с братьями Зайденберг и двумя курсистками. У них была революционная литература и ленинская газета «Искра».

Вместе с моим другом Леонидом Ильиным я получал нелегальную литературу, газеты, листовки, а товарищи распространяли их среди железнодорожников в вагонных мастерских.

Леонид Ильин, по профессии наборщик, взялся оборудовать подпольную типографию. На маленьком станке мы печатали взятые из «Искры» воззвания к рабочим и революционные песни.

Работали ночами, при тусклом свете керосиновой лампы. Только один человек, под кличкой Захар, имел доступ к нам. Он носил «спецодежду», под которой удобно было подвязывать отпечатанные нами листки. Все это происходило в 1904 году; многие из воззваний были направлены против русско-японской войны.

Как-то в конце января 1905 года Захар сообщил, что за ним ведется слежка и, хотя ему удалось сбить шпиков, работу надо приостановить. Мы перевезли типографию в сохранное место. Не прошло и недели, как начались обыски, но полиция ничего у нас не обнаружила.

Восстание на броненосце «Потемкин» вызвало у рабочих исключительный подъем. Захар предложил выпустить несколько тысяч листовок о восстании. Под видом дачников мы сняли на короткое время комнату в окрестностях Харькова у полуслепой старушки. Доставили все необходимое для выпуска листовок. Успешно закончив печатание, мы вернулись в город.