Пятнадцать лет скитаний по земному шару

ПО ДОРОГАМ ЮЖНОЙ АМЕРИКИ

СТЕМНЕЛО, надвигалась ночь, похолодало. Где найти в незнакомом городе пристанище, если в карманах у тебя пусто? Вид у меня был неважный; за всю неделю я не мог как следует вымыться, лицо покрывала угольная пыль.

Медленно бредя вдоль берега, я встретил матроса норвежца и по-английски спросил его, где можно переночевать. Он показал на небольшое серое здание — «дом армии спасения».

Заведующий домом разрешил остаться, я лег на грязный соломенный матрас и мгновенно уснул… Мне приснилось, будто с меня сдирают кожу, и я вскочил. Все тело горело. Зажег спичку и вздрогнул от омерзения — на матрасе копошились мириады вшей. Я начал сбрасывать их с себя, потом выскочил в соседнюю, слабо освещенную комнату, где на полу и на скамьях тоже лежали моряки, но уже не смог уснуть и всю ночь промучился, сидя на краю скамьи.

Утром я нашел Кутузова и Альберта. Они были в несколько лучшем положении — Кутузов получил от шлюпочника небольшую доплату за гитару. Альберт привел нас в самую дешевую харчевню, сколоченную из старых досок. Толстая хозяйка с красивыми черными глазами встретила его как давнего знакомого и подала три большие чашки кофе, хлебцы и жареную рыбу.

Планы на будущее у нас оказались разные. Кутузову уже предложили поступить кочегаром на испанский пароход. Альберт задумал добраться к берегам Атлантики, в Буэнос-Айрес или Монтевидео, и устроиться на английское судно. Он звал и меня, но я решил отправиться в столицу Чили — Сантьяго, надеясь заработать там на дорогу в Европу.

Нам стало уже известно о начавшейся в Европе войне. Мысли о небывалой, мировой войне не оставляли меня. Я хорошо помнил русско-японскую войну, революцию 1905 года, чувствовал, что предстоят большие события…

Я расстался с товарищами и опять остался один. На теле у меня появились болячки от укусов насекомых, но спать приходилось все в том же доме армии спасения, где брали двадцать сантимов за ночевку. Здесь ютились моряки разных национальностей: норвежцы, голландцы, немцы, португальцы, англичане. Большинство их застряло в Вальпараисо из-за войны, нарушившей движение пароходов. Какая это была дружная семья! Моряки делились каждым куском хлеба, каждой щепоткой табаку. Но иногда возникали драки, например, между немцами и англичанами. Эти простые люди обвиняли свои народы в разжигании войны, не понимая, что организатором ее был мировой империализм.

Днем мы собирались близ набережной. «Приличная публика» обходила нашу компанию: вид у моряков был непривлекательный, слышалась громкая разноязычная речь, сопровождаемая воинственной жестикуляцией.

Матрос голландец дал мне две мелкие монеты. Я купил мыла, нашел большую банку и отправился к реке. Разложил костер и принялся за стирку. Прокипятил в мыльной воде свою одежду и сам хорошо вымылся. В дом армии спасения я не вернулся, а остался на берегу, в небольшой пещере, куда натаскал сухой травы. Однако спать было холодно.

Безуспешно пытался я найти работу. Из-за войны вывоз селитры сильно сократился. Война шла за многие тысячи километров от Южной Америки, но и сюда она принесла горе в семьи трудящихся. Часть безработных, вместе с семьями, жила в общественных лагерях, где два раза в день им давали вареную фасоль.

Германия была прежде главным покупателем селитры и оказывала большое влияние на правительство Чили. Армия этой страны носила германскую форму, была вооружена крупповскими пушками. Ходили слухи о том, что скоро начнется война между Чили и Перу из-за спорной пограничной области.

Так и не сумев найти работы, я забрался в товарный вагон и отправился в Сантьяго. Поездная бригада не только не высадила меня, но и пригласила к себе, угостила хлебом и сыром.

В Сантьяго было тогда больше полмиллиона жителей. Столица Чили раскинулась у подножия большой горы, покрытой снеговой шапкой. Широкие улицы утопали в зелени, за городом тянулся лес. В окрестностях находились небольшие заводы и угольные шахты.

Я очень обрадовался, встретив на улице русского паренька, который продавал дешевые лубочные картинки с изображением детских головок, кошечек и собачек с бантиками.

Он привел меня в мастерскую. Когда собрались другие разносчики, хозяин рассчитался с ними, а потом спросил меня:

— Ты грамотный?

Я кивнул.

— Можешь остаться. Степан покажет тебе, где и как продавать картины.

Работа эта мне не нравилась, но выбирать не приходилось. Поужинав, я улегся спать на рогожах.

Степан утром отобрал картины, часть их дал мне. Выйдя за город, мы стали взбираться по узкой дорожке на гору. По сторонам были разбросаны крохотные хижины, цветники и садики; с апельсиновых деревьев свисали плоды. Из хижин порой долетали звуки гитары. На склонах паслись козы, молодые козлята прыгали и резвились.

Вид оголенных берегов у Вальпараисо производил гнетущее впечатление, а Сантьяго и его окрестности были очень привлекательны.

В большом поселке, расположенном на плоскогорье, полунагая детвора закричала: «Куадрос! Куадрос!..» («Картины! Картины!..») Мы заходили в каждое жилище, и везде я видел почти одно и то же: женщины, старые и молодые, красивые и неприглядные, метиски и мулатки, с различными оттенками кожи, отрывались от корыт, в которых стирали белье, и распрямляли спину. Детски наивные улыбки появлялись на их лицах при виде наших картинок, восторженным восклицаниям не было конца, но потом женщины печально говорили: «Но тенго плата» — нет денег…

Тут Степан вытаскивал записную книжку, хозяйка ставила в ней значок, и картина оставлялась в долг на определенное время. Бывало, мужчины бросали на нас неприязненные взгляды, но, сравнив эти «блестящие произведения искусства» с висевшими на стене старыми и почерневшими, одобряли сделку.

Чуть ли не каждый день хозяин мастерской верхом на лошади объезжал селения и возвращался с сумкой, полной мелкой серебряной монеты.

Два раза я ходил со Степаном, а на третий день пошел один. Меня влекло к этим простым людям, таким открытым и бесхитростным. В первом же дворе меня окружила толпа женщин и детей. Они любовались картинами, хлопали меня по плечу, спрашивали: «Вы русский?». Но когда дело дошло до расчетов, я схватил картины и убежал. Хозяину сказал, что не смог ничего продать.

Пошел на станцию, ночь провел в товарном вагоне, а после полудня вернулся в Вальпараисо. Я сожалел, что не ушел вместе с Альбертом, и решил добраться до столицы соседней страны Аргентины — Буэнос-Айреса.

Возле пристани Вальпараисо собралась группа моряков. Маленький подвижной человек болтал с ними на нескольких языках. Со мной он заговорил по-русски и назвался Кузьмой. Подкинув на ладони серебряные монетки, Кузьма пригласил меня в матросский кабачок.

За чичей — фруктовым напитком — и дешевым вином он рассказал, что приехал из Аргентины, и ругал ее порядки:

— Там хорошо жить спекулянтам и жуликам, а рабочему человеку — могила: будешь работать и ходить без штанов!

Говорил он быстро, почти без пауз, потом немного задумался и вдруг предложил:

— Пойдем вместе, я тебя проведу, куда хочешь! Самое лучшее — пробираться на побережье Атлантики, к Панамскому каналу, оттуда дорога во все концы… А какой там гостеприимный народ, редко таких встретишь!..

Узнав, что у меня нет никаких документов, Кузьма вытащил толстый бумажник и извлек пачку удостоверений на английском, немецком, французском, испанском и других языках.

— Да, придется тебе достать какую-нибудь бумажку у русского консула, — сказал он, перелистав пачку. — Дело это куда проще, чем тебе кажется…

Как и я, Кузьма не имел намерения кормить вшей в доме армии спасения. Мы нашли пещеру и, накрывшись сухой травой, крепко уснули. А на другой день Кузьма нашел еще двух парней — финна и латыша, и мы вчетвером ввалились в помещение с вывеской «Русское консульство». Старичок консул сначала немного испугался; особенно его поразил вид финна, на лице которого сохранились следы боксерских ударов. Узнав, что нам нужно, консул напялил очки и обратился ко мне: «Как ваше имя и фамилия?» Я ответил: «Иван Ветров». Он написал на испанском языке справки для каждого из нас.

Запасшись документами с печатью, Кузьма и я ранним утром двинулись на север по шпалам тихоокеанской узкоколейной железной дороги, проходившей через район добычи селитры. Ни одного поезда мы не видели.

Океан, блистая ослепительной синевой, часто появлялся невдалеке и вдруг снова исчезал. Чем дальше на север, тем мрачнее и пустыннее становилась береговая равнина. На отрогах Кордильер кое-где лепились жалкие хижины, паслись козы, а дальше простиралась совершенно безлюдная местность. Горы поражали суровым, мрачным, но не лишенным красоты видом. Мелкие сухие растения, напоминавшие бессмертники, придавали склонам нежно-фиолетовый оттенок.

Четко раздавались звуки шагов по шпалам. Самочувствие у нас было великолепное. Кузьма оказался неутомимым ходоком, мы шли быстро.

Кузьма рисовал радужную картину прибытия в Панаму.

«Мы попадем в Колон, где нас будет поджидать пароход, идущий через Карибское море, — говорил он. — С моим удостоверением я сразу устроюсь машинистом, а тебя возьмут смазчиком, и — до свиданья, Америка, навсегда! Мы проберемся домой, в Россию… Когда-нибудь ты вспомнишь мои слова — эта война кончится революцией! Я ведь, брат, работал и на Путиловском заводе, и в Сормове, да надоело вечно скрываться от жандармов — и вот уехал в Америку. Помнится, до чего хлестко расписывали агенты-вербовщики американскую жизнь! А пожил я здесь недолго и убедился: свободы рабочему человеку и тут нет, ее надо завоевать. Увидишь — мы, русские люди, добудем свободу раньше, чем другие народы. Эх, люблю я Россию! А как будет хорошо, когда мы избавимся от паразитов и кровопийц!»

Подробно рассказывал Кузьма о страданиях переселенцев в Америке.

«Таких простаков, поверивших вербовщикам, было много. Добрался я через Польшу до Гамбурга и присоединился к партии эмигрантов. Вербовщик обещал доставить в Америку тех, кто даст письменное согласие работать на железнодорожном строительстве. Пятьсот австрийцев, поляков, украинцев, русских сели на пароход и сразу почувствовали всю прелесть набитого до отказа душного трюма. Вот тебе и свободная жизнь! Прибыли в Аргентину, и нас под охраной отправили в глубь страны — прокладывать дорогу в верховьях реки Параны. Мы были собственностью подрядчика, купившего нас. Никто не получал на руки ни гроша, расплачивались с нами бонами, на которые можно было покупать продукты только в лавке хозяина. Местность, где мы работали, была малярийная, много народу погибло там. Бывало, поешь бананов, напьешься воды, и начинает тебя трясти желтая лихорадка. Сильно страдали люди и от насекомых, которые прокусывают кожу и откладывают под ней личинки. Это вызывает сильный зуд, образуются язвы и раны, а иногда бывает заражение крови… Полгода пробыл я в этих адских условиях, мечтая о побеге. Изучив язык и узнав путь, по которому можно выбраться из этих дебрей, я бежал».

Побег удался, Кузьма очутился в Рио-де-Жанейро. В этом огромном бразильском порту он поступил на пароход, но вскоре переменил работу.

— Я ведь не моряк, меня тянуло к привычному делу, — объяснил Кузьма. — В Аргентине, куда я снова попал, устроился наконец работать на паровых молотилках. Там я встретился с группой матросов-потемкинцев и сдружился с ними. Испытали они не меньше моего… На чужбине мы говорили о своих дорогих местах. Был у ребят граммофон и русские пластинки. Мы часто собирались и слушали родные песни…

Кузьма с чувством запел сильным, приятным голосом:

— Да, отдохнем когда-нибудь дома. Здесь мне все опостылело. Труд в Америке так низко ценится, что я переходил с места на место, искал лучшее… После Аргентины оказался в Уругвае, поступил в Монтевидео на пароход, шедший в Индию, оттуда вернулся обратно. Жил в Мексике, на Кубе. Всюду видел рабство забитых людей. Даст хозяин своему невольнику несколько пачек одурманивающих листьев, тот жует их и на время забывает о своей горькой доле…

Кузьме очень хотелось поделиться пережитым, он рассказывал все новые и новые эпизоды, говорил о борьбе мексиканских и кубинских крестьян с помещиками.

— Революционный дух этих народов никогда не заглохнет, а будет распространяться по всей Южной Америке, — сказал Кузьма.

Мы подошли к станции. Мой спутник быстро познакомился с ее начальником, который пригласил нас к себе, угостил отличным чилийским вином. Спать мы отправились далеко за полночь и проснулись поздно.

На пристани стояли рабочие-грузчики, все они отличались прекрасным телосложением; редко приходилось мне видеть людей с такими сильными мускулами. Здесь были люди с разными оттенками кожи: черные, оливковые, смуглые, бронзовые. Встречались китайцы, содержавшие чайные и харчевни.

Я заметил, что в каждом, даже маленьком, порту обязательно была немецкая контора, а против нее — английская. Англичане и немцы всегда отчаянно конкурировали, а война сделала их врагами.

Мы пришли в Антофагасту, один из самых больших портов по экспорту селитры; во время войны он почти совсем бездействовал. Поступить на пароход нам не удалось. Моряки, бродившие в порту, влачили жалкое существование. Узнав, зачем мы явились сюда, они назвали нас глупцами. Дальше к северу было только два маленьких порта, а за ними — мертвая пустыня. Кузьма приуныл, все его планы рушились.

Прожили мы в Антофагасте три дня. Я старался доказать, что мы должны двигаться вперед, а Кузьма утверждал, что идти через пустыню — значит обрекать себя на верную гибель. Он советовал мне вернуться.

Так мы и расстались: я направился дальше на север, а Кузьма с группой моряков поплелся обратно в Вальпараисо.

Пройдя от Антофагасты по берегу километров тридцать, я оказался в небольшом порту. Тут мне повезло: меня взяли на рыбацкое судно, шедшее в Икике — на север Чили. Но в Икике я застрял; хорошо еще, что удалось получить работу за кусок хлеба в испанской семье.

Оставался только один выход: через пустыню добраться до Арики — порта, расположенного на самом севере Чили. Говорили, будто там нетрудно попасть на пароход. Мне. объяснили, что до Арики нужно идти хорошим шагом дней семь. На полпути есть источник, бьющий из-под земли.

Хозяева всячески пугали меня, но я взял немного сухарей, наполнил водой несколько пустых бутылок, уложил их в мешок и на рассвете двинулся в путь.

Провожая меня, хозяйка твердила: «Очень страшная пустыня! Такая страшная!..»

Шел я быстро. Небо было безоблачно. Вокруг — пески и горы, никаких признаков жизни. На дороге попадались кости животных, высохшие, словно мумии, трупы ослов, лошадей, лам.

За весь день я не сделал ни одного привала. К вечеру выбрал место для ночлега, стал на колени и, разгребая песок, приготовил себе ложе. К изголовью придвинул сумку с хлебом и водой. Я так засыпал себя песком, что осталось открытым только лицо — ночи были очень прохладные, а песок, накаленный за день солнцем, согревал.

На другой день пошел еще быстрее. Нещадно палило солнце, во рту пересохло, и я часто прикладывался к бутылке с водой. Наступила вторая ночь. Воды осталось полбутылки. Несмотря на беспокойство, я крепко заснул, зарывшись в песок. Меня разбудили солнечные лучи. Я продолжал переход. Дорога спускалась все ниже и ниже. В ушах звенело напутствие старой испанки: «Когда пройдешь Гебрида Гранда, увидишь источник».

Жажда мучила нестерпимо. Язык превратился в какой-то неповоротливый обрубок, в висках стучало, покалывало сердце. В отчаянии я побежал… Рот у меня пересох, но я мог только смачивать его — в бутылке было две-три ложки драгоценной влаги.

Неожиданно вдали показался всадник, погонявший навьюченных мулов. Я бросился к нему, хотел окликнуть, но голос не повиновался мне.

Всадник заметил меня, обернулся и направил в мою сторону длинное дуло револьвера. Я поднял руки вверх, снова побежал к нему, но он еще более решительно навел на меня оружие и спокойно продолжал погонять своих животных. Я не отставал. Всаднику, видимо, это надоело. Он остановился и прицелился…

Силы покинули меня, я упал на песок, а когда поднял голову, всадник уже скрывался за горой. Человек, от которого я ждал помощи, исчез. Почему он грозил оружием?

Мне мерещился журчащий ручей, я как-будто видел воду, ощущал ее на губах… Поднялся, упал. Какая-то сила заставила меня встать. Я шел, падал и снова шел…

Показался колючий кустарник с мелкими зелеными листьями. Блеснул слабый луч надежды: на песке виднелся ясный след воды. Я упал на этот след и больше уже не мог подняться. Лежа стал разгребать песок руками, надеясь добраться до воды…

Запомнилось, что я почувствовал режущую боль в пальцах — это было мое последнее ощущение, все счеты с жизнью покончены, я погрузился в полный покой…

Но вот пробежала какая-то искра сознания. Движутся тени, капли воды падают на грудь и шею. Смутно слышны голоса. Открываю глаза, издаю крик… Хочу приподняться, но падаю. Вижу людей. Понимаю слова, произнесенные по-испански: «Эту ночь спи, а завтра в путь»…

Когда я окончательно пришел в себя, то увидел, что нахожусь в убежище, сложенном из камней. Рядом струился источник.

Мои спасители Базилио и Педро, погонщики ослов, засыпали меня вопросами: «Откуда ты? Кто ты?» Я ответил: «Русский моряк с парусного судна».

Погонщики метисы говорили, что нельзя путешествовать в пустыне, не зная местных условий.

— Не пойди Педро разыскивать одну из наших ослиц, ты бы, гринго[6], никогда больше не увидел своей Европы, — сказал мне старший погонщик Базилио.

Мы ночевали в убежище для проходивших здесь изредка небольших караванов. Они перевозили древесный уголь, получаемый при сжигании корней кустарников; угольщики, жители этой области Чили, вели полукочевой образ жизни.

Проспав несколько часов и напившись кофе, я продолжал путь вместе с Базилио и Педро. Нелегко было нагрузить на ослов мешки с углем; упрямые животные брыкались, не боясь ударов дубинки. Наконец мы их вывели на тропинку.

Дорога шла среди небольших гор. Мои спутники распевали заунывные песни. Заночевали под открытым небом, а вечером следующего дня показались огоньки Арики. Наши ослы повеселели, их уже не требовалось подгонять. Почти двое суток выносливые животные обходились без воды.

— Они у нас привычные, могут долго идти без воды, это не лошади! — говорили мои спутники.

Утром, поцеловав на прощание своих спасителей, я ушел.

Арика оказалась небольшим городком, расположенным в оазисе. Тропические растения и кустарники, усыпанные розовыми цветами, окружали маленькие чистые домики. Воздух был наполнен нежным, опьяняющим ароматом.

У причала не было ни одного парохода. Невдалеке нависли две огромных красивых скалы; казалось, вот-вот они упадут в море, тихое и гладкое, как зеркало. У самого берега, не боясь людей, плавали морские львы, подвижные и гибкие животные.

Под нависшей скалой стоял по колено в воде рыбак с зазубренной острогой в руках. Внезапно он с силой вонзал ее в воду, то и дело вытаскивая камбалу весом в шесть-восемь килограммов. Его товарищ укладывал добычу в корзину.

После всего пережитого мне хотелось отдохнуть в этом оазисе, но голод не давал покоя. Недалеко от берега маленькая группа чилийских пограничников собиралась обедать. Как вкусно пахло вареной фасолью и рыбой! Я подошел к солдатам и попросил накормить меня.

После обеда их командир предложил мне питаться вместе с солдатами. Потом, поглядев на мое лицо, заросшее бородой, он достал бритву, дал кусочек мыла и усадил перед зеркалом. Я побрился, вымылся и пошел отдохнуть на берег.

В Арике я пробыл неделю и собирался с окрепшими силами продолжать путь, но в это время прибыл английский пароход. Он шел в перуанский порт Кальяо.