Пятнадцать лет скитаний по земному шару

СРЕДИ ЯПОНЦЕВ

НА БОРТУ «Киефу-мару» я очутился в большой общей каюте вместе с японскими купцами. Трюмы парохода были загружены рыбой, а палуба битком набита японскими рабочими, кули; в своих халатиках они страдали от холода, многие болели цингой. Одна у них была радость: скоро они увидят близких, привезут им свой скудный заработок, доставшийся ценой тяжелейшего труда и лишений.

Некоторые из попутчиков немного говорили по-русски. Японские купцы были со мной вежливы, показывали всякие безделушки, альбомы, но все же я чувствовал какую-то натянутость. На палубе, с рабочими, было несравнимо проще и легче, хотя объяснялись мы преимущественно жестами. Одно угнетало — изнуренный вид большинства японских рабочих. За время сравнительно короткого перехода до Японии трое из них умерли. Их тела повезли на родину. Среди пассажиров сделали сбор на похороны, я дал пять рублей; после этого японцы, помещавшиеся в каюте, стали относиться ко мне дружелюбнее, теплее.

Я быстро научился есть палочками их пищу; рис, морскую капусту, всевозможные ракушки, обильно залитые соевым соусом; попробовал и рисовую водку.

Мы плыли Охотским морем, обогнули Сахалин и через пролив Лаперуза вошли в Японское море. Пароход отдал якорь в прекрасной бухте Хакодате.

Один из пассажиров предложил мне обменять русские деньги на японские иены. Я согласился и поблагодарил, а потом узнал, что «любезный» попутчик на этой операции обманул меня.

До Нагасаки я ехал по узкоколейной дороге. Поезд мчался по зигзагообразной линии, часто скрываясь в туннелях, извиваясь змейкой вблизи морских берегов.

Множество новых впечатлений, быстрая езда, постоянно меняющиеся виды — все это радовало меня. Словно свалилась стопудовая ноша, исчезли угнетенность, настороженность, боязнь, что при первом же неверном шаге тебя схватят, подвергнут издевательствам и побоям, сошлют на каторгу. Вспомнились страдания, муки голода, все испытанное в скитаниях по тайге; бывало, силы покидали меня, одежда превращалась в лохмотья, босые, израненные ноги отказывались идти, но теперь это в прошлом…

Я устроился в самом дешевом вагоне вместе с крестьянами, которые везли в ближайшие города овощи и фрукты. Попутчики то и дело менялись; все они с любопытством глядели на меня, допытывались: кто я, куда еду? Но как расскажешь о себе знаками?! В ответ я показывал на видневшуюся через окно луну. Соседи, видимо, решили, что я свалился с луны; это им очень понравилось, они шутили, смеялись. Все угощали меня, доставая из плетеных корзинок груши и яблоки.

В Нагасаки меня ждало разочарование: русская колония почти вся разъехалась. Первую ночь я провел в гостинице; пришлось уплатить пять иен за комнату, а это было мне не по карману. В гостинице служил русский парень, которого звали Санькой. Раньше он работал кочегаром на пароходе, но сбежал оттуда. Санька уже несколько месяцев жил в Нагасаки. По его совету я перебрался в дешевую гостиницу.

— Если у тебя есть деньги, береги их, — сказал он. — Без денег ты отсюда никуда не выберешься. Заработать здесь невозможно. Я служу в гостинице только за кусок хлеба, денег у меня нет ни копейки. Одна надежда— выбраться в Шанхай, где, может быть, найдется работа.

Я охотно дал Саньке десять иен, и он с первым же пароходом, где у него были знакомые матросы, уехал в Шанхай. Я остался в Нагасаки.

Одиночество меня не пугало, настроение было отличное. Погода стояла прекрасная, и я проводил много времени на пристани, следя за рыбацкими лодками. Рыбаки вылавливали в море креветок, морскую капусту, моллюсков. Все это было дополнением к главному продукту питания японцев — рису.

Наблюдал я и за погрузкой угля в баржи. Около полусотни грузчиков, большей частью женщины, работали дружно. Одни насыпали лопатами уголь в круглые корзинки, сплетенные из рисовой соломы; на трапе, ведущем к барже, стояли в ряд другие грузчики и в такт заунывной песне перебрасывали из рук в руки эти корзинки; уголь непрерывно сыпался в баржу. Рабочая сила была так дешева, что хозяева считали излишним тратить средства хотя бы на простейшую механизацию.

С интересом я осматривал этот большой портовый город. Чистота на улицах была образцовая. Японцы и японки носили своеобразные халаты — кимоно; на ногах у них были деревянные сандалии, прикрепленные ремешками. Волосы у мужчин коротко острижены; у большинства прохожих головы обнажены, у немногих были соломенные шляпы. Привлекали внимание причудливые прически японок.

Добравшись до окраины города, я стал подниматься на возвышенность, изрезанную-до самой вершины площадками— террасами, где копошились маленькие человечки; мне показалось, что дети затеяли там какую-то веселую игру. Ио нет — взрослые мускулистые люди непрестанно таскали на коромыслах большие ведра с водой и поливали свои крохотные земельные участки, отвоеванные у гор. Вся работа производилась вручную; лишь один раз я заметил буйвола, который крутил колесо, подающее воду наверх.

В Нагасаки почти не было мясных лавок; мясом питались немногие — зажиточные люди. Остальные были рады, когда могли купить рису.

После этой длительной прогулки я вернулся в гостиницу и познакомился с соседом-башмачником. Изготовление деревянных сандалий давало очень маленький заработок, и он занимался всякой случайной работой, встречал и провожал иностранные пароходы. У него были словари на многих языках. Со мной он говорил по-русски, отчаянно коверкая слова. Он жаждал заработать хотя бы немного и давал мне всякие советы. Семья его сильно нуждалась. Я купил рису и условился, что питаться мы будем совместно.

Мой новый знакомый взял несколько зерен, попробовал их и пришел в восторг; «Это корейский сорт — самый лучший!» Он позвал свою жену. Женщина, увидев рис, радостно улыбнулась и погладила мешок. С этого дня я стал питаться рисом и рыбой (вроде сардины), жарить которую научил меня башмачник.

Я подружился с этой семьей, ко мне часто заходил их мальчик лет пяти и звонким голосом здоровался. Получив от меня скромное угощение, он вежливо благодарил и прощался, но вскоре снова появлялся в моей комнате. Это был мой маленький учитель японского языка.

До полуночи в городе шла торговля. Улицы заполнялись народом. Рикши на ручных тележках или на велосипедах с небольшими ящиками перевозили грузы.

Вечерами я часто задерживался на большой площади. Небо было усеяно яркими звездами. Запахи мимоз, магнолий и каких-то неведомых мне растений распространялись в эти часы с особой силой. По всем направлениям двигались странные силуэты, освещаемые разноцветными огоньками: у каждого прохожего в руках был маленький фонарик из цветной бумаги. Слышались то резкие и пронзительные, то грустные и протяжные звуки, похожие на свирель, — это пожилые люди подавали сигналы, чтобы им уступали дорогу.

В один из вечеров я вместе с другими обитателями гостиницы решил пойти в театр. Хозяйка посоветовала нам в складчину занять ложу; это обошлось очень недорого. Театр был заполнен шумной толпой, но занавес поднялся, и все смолкло. На сцене двигались воины-самураи в старинных доспехах, держали они себя необычайно гордо и напыщенно. Главный герой сделал «харакири» — мечом распорол себе живот. В игре актера было столько горделивого презрения к смерти, что зрители повскакивали с мест, поднялся невообразимый шум, раздались крики одобрения, овации. Потом на сцене появился комический персонаж в клетчатом костюме — американец или европеец. В зале смеялись, а я подумал, что в Японии и театр поддерживает шовинистский дух.

Я помнил, что, уезжая из Николаевска, обещал учителю Любимову написать о школьном воспитании в Японии. Останавливаясь возле школ, я смотрел на резвящихся ребят. В садах и дворах при школах они занимались спортом: упражнялись на турнике, кольцах, играли с мячом. Детвора ежедневно совершала прогулки, шествуя парами с национальными флажками в руках.

Санька-кочегар, а позднее сосед-башмачник предупреждали меня, что не следует приближаться к солдатским казармам или военным складам. Но как-то я, задумавшись, брел по улице и услышал строгий оклик. Поднял голову и увидел солдата, стоявшего около большого серого здания и грозившего мне винтовкой. Конечно, я поспешил удалиться.

Все чаще тревожила меня мысль: что же делать дальше? Многое из того, что вначале восхищало, теперь казалось обыденным. Раздражали полчища комиссионеров, суливших все блага жизни за пару иен. Деньги быстро таяли, а работы все нет и нет. Оставалось только последовать примеру Саньки и двинуться в Шанхай.

В Нагасаки с русского парохода «Муравьев» сбежало трое матросов, веселых и смелых ребят. Мы сговорились всей компанией плыть в Китай.

Мы дождались русского парохода «Рязань», на шлюпке вчетвером подъехали к нему и поднялись на борт. В команде знали о нашем намерении и посоветовали до отхода спрятаться. Вечером, за час до отплытия, я укрылся между досками, сваленными возле спасательных шлюпок. Время тянулось медленно, лежать было неудобно. Но вот началась обычная перед отчаливанием суета. Капитан подал команду, лязгнули цепи. Подняли якорь. «Полный ход!» — донеслось до меня.

Я продолжал лежать, боясь шевельнуться. Слышу — кто-то остановился рядом и поднял доску. Она выскользнула из рук и упала на мою голову. Я вскрикнул, и боцман повел «зайца» на капитанский мостик. Посыпался град ругательств, капитан неистовствовал, топал ногами. Машину застопорили. Вдали виднелся огонек японской шлюпки. С парохода кричали в рупор, чтобы она подошла, но шлюпка удалялась. «Рязань» пошла по курсу.

Рассвирепевший капитан приказал запереть меня в уборной. Боцман повиновался. Вскоре дверь открылась. У порога стоял вахтенный матрос; он пришел меня проведать, принес папиросы и спички, добродушно посмеялся над моим заточением.

В эту ночь я, конечно, не спал, но прошла она быстро. Утром дверь опять открыли, я увидел капитана, двух его помощников, группу матросов и кочегаров. Принесли чашку кофе и хлеба, но я отказался есть.

— Почему не ешь? — спросил капитан.

— Вы же сами кричали — «Заморю голодом!», а теперь говорите — «Почему не ешь?»

— Чего ты ломаешься?

— Я не ломаюсь, но в уборной есть не стану.

Капитан буркнул:

— Ну, выходи!

Взяв у одного из кочегаров мыло и полотенце, я умылся и позавтракал. Капитан с любопытством глядел на меня, приказал снова запереть, но тут же передумал:

— Тебя отведут в каюту, но не шуми! — сказал он.

В каюте уже находился один «заяц» — матрос Степа из тройки, с которой я сговорился плыть в Шанхай. Степу нашли в спасательной шлюпке и ночь он провел тоже в уборной. Остальные двое не сумели спрятаться и остались в Нагасаки.