Пятнадцать лет скитаний по земному шару

СНОВА В ДОЛГОМ ПУТИ

БИЛЕТ я взял до Лиона. Перед выездом зашел в маленькую парикмахерскую, побрился и сразу помолодел. Однако чувство осторожности не покидало меня. В Лионе я встретил на улице русского, и он предложил мне поселиться с ним; для него, одиночки, плата за комнату была велика. Он доверчиво поведал, что два месяца назад сбежал с работы из-под охраны.

— Во Франции, если у тебя будет патрон, жандармы не станут придираться, да и война как будто идет к концу, — сказал он. — Ты сможешь устроиться на автомобильный завод, где я работаю.

За годы пребывания во Франции я впервые ночевал в настоящей комнате, там было даже два окна!.. В первый день на автомобильном заводе меня постигла неудача— желающих устроиться на работу было очень много, а наутро у ворот собралась еще большая толпа, главным образом женщины. Служащий, смерив меня взглядом с головы до ног, приказал следовать за ним. Он направился в заводской двор и пошептался о чем-то с другим французом, который повел меня боковыми дорожками на значительное расстояние от заводских корпусов. Мы очутились в закоулке. Вокруг — ни одного человека. Спутник показал на распластанную желто-серую массу, велел, чтобы я сгреб ее в кучу, и тотчас скрылся.

От пузырящейся массы шел отвратительный удушливый запах. У меня не было сомнений, что это отходы какого-то химического производства. Но я хранил спокойствие и терпеливо орудовал лопатой.

Перед окончанием рабочего дня начальник предупредил, чтобы завтра, в воскресенье, я обязательно пришел к восьми часам утра.

Как только он удалился, подле меня вырос, словно из-под земли, старый французский рабочий. Его лицо светилось дружбой и участием. Он спросил, откуда я и что говорил мне начальник.

— Знайте, завтра вас пошлют чистить камеру и трубы, в которых скопляется удушливый газ, — сказал старый француз. — Рабочие из Индокитая не выдерживают этой работы и погибают. В прошлое воскресенье начальство послало на очистку труб молодого поляка, но он задохнулся, а потом я сам помогал отправить его тело в морг.

У заводских ворот я заметил группу рабочих из Индокитая. Они двигались, как призраки, их лица были землистого цвета, в глазах — безнадежность…

На этом автомобильном заводе изготовлялись и снаряды, и отравляющие вещества.

С утра я ничего не ел, идти к приютившему меня человеку не было ни желания, ни сил. А без ночлега я рисковал попасть в лапы жандармов, и тогда — прощай свобода…

Кто-то бесцеремонно ткнул меня в грудь.

Передо мной стоял парень и широко улыбался.

— Русский? — спросил он.

Я кивнул головой.

— Ты, наверно, только что прибыл в Лион?.. Меня зовут Петей.

Я рассказал, в каком положении очутился.

— Хорошо, что мы встретились. Я работаю на пивоваренном заводе, меня просили привести подходящего парня, а ты, на мой взгляд, годишься. Дело у нас нехитрое: спускаем в подвалы бочки с пивом, но чаще развозим его в ящиках. Ну, это ты сам узнаешь, а сейчас идем ко мне.

Петя напоил меня пивом, накормил хлебом и сыром.

Меня взяли на пивоваренный завод грузчиком. Я должен был работать на автомашине с двумя испанцами: один был шофером, другой, как и я, грузчиком.

Мы ездили по всему городу, видели множество военных из США, Канады, Австралии, Новой Зеландии, встречали англичан, шотландцев, ирландцев, индусов, африканцев, уроженцев Индокитая.

В окрестностях Лиона находились склады взрывчатых веществ. Город, некогда славившийся замечательными тканями, превратился в пороховой погреб.

Офицерство и лионская буржуазия развлекались в роскошных ресторанах и клубах.

Иногда нас посылали на станцию выгружать мешки с зерном. Около вагонов толпились истощенные женщины и дети, охрана разгоняла их, но через некоторое время они возвращались и торопливо подбирали рассыпанное зерно. «Никогда не надо забывать о голодных», — говорили мне друзья-испанцы. Они умышленно просыпали возле вагонов зерно для семейств французских солдат. Хлеб в городе выдавали только по карточкам, нормы были очень маленькие.

Я решил осуществить свой план — пробраться через итальянскую границу, взял расчет и уехал в Ниццу, где поселился на самой окраине, на берегу лагуны, — там обитали бедные итальянские рыбаки.

«Прекрасной Ниццей», «жемчужиной Средиземного моря» называли это место. Город хорошо запомнился мне. Необыкновенно яркое солнце. Береговые камни и скалы окрашены в нежный фиолетово-голубоватый цвет. Окрестности покрыты густым лиственным лесом. Возле ломов — апельсиновые и лимонные деревья, много олив.

Стоял декабрь, но море спокойно, воздух напоен запахами морских водорослей и цветов. Тихо на окраине Ниццы, все словно дремлет.

Вот на берегу появилась ватага оборванных ребятишек; построившись, как солдаты, они запели сатирические куплеты о генерале Кадорна, объедающемся бифштексами, и полуголодных солдатах…

Все мои мысли были об одном: как пробраться в Италию? Я не забыл предупреждения: «Если вас задержат за тридцать километров от Шартра, то отправят обратно в Пресинье»… Терять времени нельзя, но и пускаться в путь, не осмотревшись, было неразумно. Устроился на работу в гостинице.

Хозяин, благообразный старичок с громадной связкой ключей, повел меня в сарай, где лежала куча сырых пеньков и плохой уголь, смешанный с породой, и велел завтра к пяти утра растопить плиту. За тонкой перегородкой валялось в беспорядке много обветшалой мебели, накопившейся, вероятно, за десятки лет.

Когда я вернулся на кухню, повар усмехнулся и сказал хозяину:

— Каждый день вы приводите нового рабочего, а плита все равно не горит! Вы бы лучше купили хорошего топлива.

После ухода хозяина повар обратился ко мне:

— Завтра он тебя прогонит — растопить печку этими дровами невозможно!

В четыре часа утра я был на месте, расколол топором несколько пеньков, набрал за перегородкой обломки старой мебели, принес все на кухню, вычистил поддувало и выгреб сажу; положил в плиту растопку, поднес спичку — затрещал веселый огонек. Потом добавил сырых дров и забросил уголь.

Плита уже раскалилась, когда появились повар и его помощники. Они были в восторге.

Пришел хозяин, который, по словам повара, был очень скуп, и, глянув на плиту, расплылся в улыбке, а затем повел меня в погребок и дал бутылку виноградного вина.

Я работал при кухне около месяца. Все были довольны, но сам я едва держался на ногах, систематически не высыпаясь. Хотя хозяин и обещал повысить мне плату, я настоял на расчете.

Вдоль набережной были расположены самые комфортабельные отели. Суточная цена среднего номера равнялась заработку грузчика за три-четыре недели. Некоторые гостиницы носили названия «Петербург», «Россия», «Цесаревич»; до войны в Ниццу приезжала русская аристократия и буржуазия.

В памятный мне декабрь 1918 года в Ницце был огромный наплыв военных, особенно американцев. В центре города шли попойки, а на окраинах французские и итальянские семьи сидели без хлеба, его нельзя было получить и по карточкам. Не было и табака; я видел, как французские солдаты подбирали окурки, брошенные американцами.

Я узнал, что в гостиницу вблизи Ниццы требуется человек, знающий английский язык. Мне поручили зазывать туда приезжих американцев.

В свободные часы я нередко добирался почти до самой Ментоны, за которой проходила граница. Пробраться через нее было крайне трудно, и мной иногда овладевало отчаяние.

С волнением узнал я о событиях в Германии, о революционной борьбе народа и предательстве правых социал-демократов.

Шел 1919 год. Но я не приблизился к цели, родная Россия была бесконечно далеко!

Как-то, проходя по берегу моря на окраине Ниццы, я увидел человека, который сидел, окунув в воду ноги. По его виду я понял, что он прошел большое расстояние. Незнакомец был одет как французский рабочий.

Подойдя к нему, я заговорил. Сперва он отнесся ко мне подозрительно, но, внимательно оглядев меня, видимо, пришел к заключению, что мы «одного поля ягоды». Вскоре мы уже разговаривали как старые приятели. Его звали Август, он был немцем, родом из Баварии. Он тоже хотел перейти через итальянскую границу и уже все высмотрел, изучил; до самой границы препятствий никаких нет, а пробраться через нее лучше всего, конечно, ночью. Решили, не мешкая, двинуться в путь.

Пошли по верхней дороге, где лишь изредка встречались группы экскурсантов. Настала ночь, мы продолжали идти и миновали Монако.

Было, вероятно, часа два ночи. Ничто не нарушало тишины, все спало. Веяло ночной свежестью, но холода мы не ощущали. Чувствовался сильный запах апельсинов — вокруг были сады. Хотелось есть. Осторожно перелезли через изгородь, мой приятель взобрался на дерево и потряс его. Апельсины шлепнулись на траву. Ползая на четвереньках, я подбирал их. Съев десятка два апельсинов, мы утолили и голод и жажду.

В районе Ментоны поднялись в горы и, выбрав ложбинку, расположились на отдых. Место было уединенное, и мы сладко уснули, согретые солнечными лучами.

Проснулись далеко за полдень. Сверху дорога была видна как на ладони; до границы — несколько километров. По дороге проходили французские пограничники. Идти по ней через границу мы и не думали, но зато очень хорошо определили направление своего пути. С надеждой взирали мы на тянущийся слева лес и каменистую гору.

Около полуночи вышли из своего убежища, часа через два свернули к лесу и начали осторожно подниматься в гору. Двигались медленно, ко всему прислушиваясь. Август предложил выждать рассвета.

Просидев, не шелохнувшись, около часа, мы поползли, скрываясь за камнями и мелким кустарником. Руки кровоточили, но мы продолжали ползти.

Вот невдалеке показались будка и стоявший спиной к нам часовой. Мы перевалили через гору и стали спускаться.

Вероятно, мы значительно отдалились от часовых, — они не услышали, как я скатился вниз и с шумом ударился о дерево.

Начался новый подъем на гору, покрытую лесом. Примерно через час мы оказались на самой вершине. Впереди расстилалась долина и было видно какое-то селение — вероятно, итальянское.

Вокруг ни души. Тишину нарушало лишь журчание ручейка. Мы присели около него, промыли окровавленные руки и привели в порядок свою испачканную одежду. Занятые этим, мы не заметили появления двух людей: какого-то аббата и старика, похожего на итальянца. Аббат заговорил с нами по-итальянски, но так как мы не отвечали, перешел на французский.

— Как вы сюда попали? — спросил он. — Рядом—, итальянская пограничная стража…

Мы продолжали молчать.

Аббат, вероятно, был напуган неожиданной встречей и быстро двинулся вниз к селению. Старик поспешил за ним.

До самого вечера мы шли лесом; там и заночевали, утомленные и голодные. Но мы ликовали: граница — позади!

Август рассказал, что он два года пробыл в плену, бежал и несколько недель шел только ночами, добывая пищу в садах и огородах.

Так как борода моя снова отросла, Август называл меня «старик».

— Если нас задержат в Италии, ты сам веди все разговоры, а я буду молчать, возможно, сойду за русского, и (тогда с нами обойдутся мягко, — сказал он. — Мы проберемся в Триест, оттуда ты, старик, пойдешь своей дорогой, а я двинусь в Австрию и дальше — домой, к жене…

Голод вынудил нас спуститься вниз. В первой же лапочке купили на последние деньги хлеба, сыра и сушеных фиг. Встречные итальянцы глядели на нас подозрительно, но ни о чем не расспрашивали.

Дул холодный ветер, надвигалась ночь, но вот показался дом. Это был склад. Мы вошли внутрь, улеглись и быстро уснули.

Утром я увидел через оконце, что по двору идет человек с ключами и около десяти рабочих. Я толкнул Августа, он тотчас вскочил, и нам удалось вовремя уйти.

Было раннее утро. Мы присели отдохнуть. Солнце так пригревало, что снова захотелось спать. Однако место для этого было неподходящим: внизу, почти у самого моря, шла железнодорожная линия, и мы видели, как путевой сторож подстригает траву. Но Август не захотел идти дальше. Я уговаривал его перейти линию и отдохнуть на берегу где-нибудь за камнями, но мой спутник крепко уснул. Меня тоже сильно клонило ко сну. Вдруг я увидел, как к сторожу подошел итальянский карабинер в плаще и в большой шляпе с перьями.

Я попытался растормошить Августа. «Мы не разбойники и не убийцы, нечего нам бояться карабинеров!» — пробурчал он и снова уснул.

Появился еще один карабинер. Вдвоем они стали взбираться по тропинке наверх. «Ну, теперь мы пропали— и только по вине Августа», — сказал я себе, не без раздражения поглядывая на спящего спутника.

Карабинеры потребовали у нас документы.

Я поднялся и спокойно сказал по-французски:

— Что вам нужно? Документы? Я — француз! Вот бумага!..

Я извлек из кармана хлебную карточку с печатью и протянул карабинеру. Печать вполне его удовлетворила, он вернул мне карточку.

Карабинеры немного отошли, но вернулись снова: они хотели посмотреть документ Августа и разбудили его. У моего приятеля не оказалось ничего, что могло бы сойти за документ. Нас задержали.

По пути я бросал на Августа злобные взгляды, а он был, как всегда, спокоен и весел. Нас привели в караульное помещение к итальянскому офицеру, на вид очень добродушному. Он заговорил по-французски, мы все понимали, но смотрели на него с удивлением и молчали.

Потом появился старик-переводчик и засыпал нас вопросами по-немецки. Но мы глядели на него, открыв рты, с тупым выражением. Вдруг старик заговорил на моем родном языке:

— Вы русские?

Я заулыбался и с поклоном ответил:

— Русские, русские!

Август за моей спиной повторил:

— Русские, русские…

Видимо, знакомство переводчика с русским языком этим и исчерпывалось. Он заговорил с офицером, оба улыбались.

Составили какой-то протокол и предложили нам расписаться. Солдаты смеялись, когда я, взяв перо, дрожащей рукой нацарапал нечто похожее на слово «Иван». А когда дошло до Августа, тот так нажал перо, что оно сломалось. Ему дали другое, но Август показал себя вовсе неграмотным и поставил крест.

Из караульного помещения нас отправили в префектуру, а оттуда в крепость Сан-Ремо, расположенную на берегу Средиземного моря. Ввели в небольшую общую камеру с двумя окнами вверху. В камере было восемь коек, но занимали ее лишь мы с Августом. Нам выдали глиняную посуду, полотенца. Матрасы из морской травы на койках были застланы грубыми, но чистыми простынями.

Август уверял, что нас не будут долго держать, но я был настроен мрачно и ругал его.

Нас разбудил утром какой-то лязг. Не успели мы прибрать койки, как у дверей послышался звон ключей, и в камеру ввалилась полдюжина надзирателей. Один нес небольшой железный ломик и скамейку. Подставив ее под окно, он забрался на скамью и начал ломиком стучать по прутьям решетки. Старший надзиратель, прислушиваясь к звукам, подал знак, что решетка в порядке. Остальные надзиратели обследовали все углы. Такой осмотр производился чуть ли не каждые два часа.

Мы были голодны, но только в полдень получили по маленькому хлебцу, он показался на редкость вкусным. Позднее принесли по кувшину супа с макаронами и фасолью, заправленного оливковым маслом; мы сочли этот суп «чудом итальянской кулинарии» и сожалели, что нельзя получить еще порцию.

После обеда вас повели на прогулку. Я вспомнил двор Вулонской военной тюрьмы. Как и там, за высокой стеной было море, его неумолчный рокот долетал к нам и манил на свободу.

Во время получасовой прогулки разрешалось курить; дежурные надзиратели даже носили фонарики с огоньком. Август и я завистливо глядели на заключенных, куривших тоненькие итальянские сигареты.

В крепости Сан-Ремо жизнь шла по часам: спали, ждали с нетерпением хлеба, затем — супа и короткой прогулки. Томила неизвестность. За две недели Август сдал, осунулся, глаза его блестели лихорадочным огнем.

Трудно было обходиться без табака, но в нашу камеру посадили старого итальянца, задержанного при переходе границы, у него оказался табак. Через несколько дней привели еще четверых. Наше положение заметно улучшилось. Новые узники получали передачи и делились с нами продуктами и сигаретами. Одного из заключенных, местного жителя, вскоре освободили. Уходя, он обещал прислать съестного. На другой день надзиратель велел нам приготовить посуду. Все миски были наполнены супом из каштанов. Мы жадно ели его, обливаясь потом.

Прошел месяц. Августа и меня сфотографировали, а позже препроводили в префектуру, где переводчик сказал по-русски:

— С этой бумагой вы поедете в Геную и явитесь там в муниципалитет.

Нам вручили пакет, дали каждому по две лиры. Провожатый довел до вокзала, купил для нас два билета и усадил в поезд.

В Генуе я предложил тотчас двинуться к Триесту, но Август ответил:

— Итальянцы, вероятно, незаметно следят за нами. Думаю, что лучше пойти в муниципалитет, откуда нас направят дальше. Мы одолели немало трудностей, впереди — дорога домой…

Мы купили на две лиры хлеба, а на остальные две — сигарет и спичек. Отыскали здание муниципалитета и решили пойти туда наутро.

До двух часов ночи мы бродили по этому древнему портовому городу. На узких и кривых улицах встречались группы американцев, возвращавшихся в гостиницы после кутежа. Остаток ночи мы провели на вокзале.

Утром побрели в муниципалитет и передали пакет одному из чиновников, он жестом предложил пройти на самый верх. Поднимаясь, мы почувствовали специфический тюремный запах и остановились. Появился огромного роста надзиратель, видимо, уже поджидавший добычу, и отвел в небольшую комнатку, где нас быстро обыскали и поместили в маленькую камеру с нарами.

Было время раздачи хлеба арестованным. На нас взвалили мешки с хлебом и надзиратель повел по коридору, где находились камеры, переполненные заключенными итальянцами. Они приветствовали нас, как старых знакомых.

После раздачи мы получили маленькие порции хлеба, но были так ошеломлены, что не могли есть. Август твердил о «двух идиотах, которые сами пришли в неволю». Он схватился за голову и чуть ли не со слезами сказал:

— Зачем я не послушался тебя, старик!

— Мы поступили правильно, — возразил я. — Разве ты не видел, что нас ждали?! Уверен, что за нами следили…

Стены камеры были исчерчены надписями на итальянском, французском, английском языках, а одна — на русском; некоторые из них относились к 1912 году.

Утром дверь распахнулась, в камеру ввели шесть человек: двух американцев, двух негров, бельгийца и подростка-австрийца. Поднялся шум, стало тесно, и нас всех перевели в более просторную камеру с длинными нарами.

Один из американцев свободно говорил по-русски, и Августу пришлось играть роль глухонемого. Американцев, служивших на пароходе, посадили за дебош на берегу. Двух негров и бельгийца задержали как беглых матросов. Молодой австриец должен был сидеть до тех пор, пока его не репатриируют.

Принесли корзинки со столовым вином и бутербродами. Поев, мы захотели спать, но одеял у нас не было. Бельгиец бегал по камере и отчаянно ругал надзирателей, а негры спокойно лежали в углу и напевали. Вместо одеял нам дали какие-то тряпки.

Через две недели на нас надели ручные кандалы и под строгим конвоем повезли в громыхающей карете через город.

Был март, солнце сияло. Глядя в оконце кареты на толпу, я с тоской думал: «Куда же теперь? Неужели мытарствам не будет конца?!»

Нас привезли в Центральную генуэзскую тюрьму, раздели, очень тщательно обыскали и посадили в большую камеру, где уже обитали четыре человека: двое испанских артистов-акробатов, араб и француз.

Артисты выступали на итальянской эстраде, но власти без объяснения причин предложили им покинуть страну. Когда испанцы категорически отказались, их арестовали и держали в тюрьме уже несколько месяцев. Это были веселые люди, один из них отлично пел. Чтобы не потерять квалификацию, они и в камере занимались акробатикой, изображали бой быков.

Араба-египтянина посадили как подозрительную личность. Этот статный человек с красивым лицом владел несколькими языками, хорошо говорил со мной по-русски.

Француз Жорж был авантюристом. Всю жизнь он провел в Ницце и Монте-Карло, а в Италию попал в разгар войны и выдал себя за… барона, пострадавшего от немцев. Он проник в аристократическое общество и считался женихом знатной пожилой итальянки, но его разоблачили и посадили, хотя суд и оправдал его.

Жили мы впроголодь, на скудном арестантском пайке. Вечерами, когда голод особенно донимал нас, Жорж обычно рассказывал, какие блюда ему подавали на раутах и разных вечерах.

Прошло около двух месяцев, и вот как-то майским утром почти всех нас повели к тюремному начальству. Мы даже встревожились: не переводят ли в другую тюрьму? Но беспокоиться не следовало — люди в гражданской одежде повели нас на итальянский пароход, шедший в греческий порт Пирей.