Рассказы змеелова

ЗВЕЗДЫ НАД КАНАЛОМ

Прошло, наверно, года три, как я не виделся с профессором Лобановым. Но вспоминал о нем часто. В памяти вставали наши путешествия, опасная охота, и я все острее чувствовал, что мне не хватает именно такого друга, как он, Олег Павлович.

Я долго ему не писал. Ну, что писать о мелочах? О них я мог бы рассказать при встрече, на которую я все еще не терял надежды. Длительное молчание профессора я извинял его отвращением к эпистолярному жанру и постоянной занятостью, в которую, как я полагал, ввергли моего друга высокие ученые звания и солидная должность директора института.

Изредка о Лобанове мы говорили с женой. Поговорим — этим и ограничимся. Чаще всего так было вечерами, за чаепитием.

— Странно… Что же с Олегом? Не пишет и сам носа не кажет, — сказал я как-то жене, расхаживая по комнате. — Уж не случилась ли беда какая?

— Да ведь и ты хорош! Много ли сам-то ему написал? — разливая чай, с укоризной взглянула на меня жена. — Садись, пожалуйста, не маячь.

Жена, как всегда, права. С ней особенно не поспоришь.

— Все верно, — согласился я, — и все же странно: сколько лет дружили, сколько дорог исходили… Неужели забыл?

— Ничего вечного нет, — вздохнула жена. — Все кончается: лес и море, дружба и любовь. Раньше вы были молоды, а теперь… — но она не успела закончить фразы, как в дверь кто-то постучал. Открываю… Олег Павлович! Его ковыльно-светлые волосы заметно поредели. Резче проступили морщины на грубоватом, слегка округлившемся лице. Но улыбка, синие озера глаз были прежними, «лобановскими».

— Не ждали? — бросил он с порога. — Вижу, что не ждали. Ну, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим!.. — и комната наполнилась звучным голосом Олега, блеском его глаз, веселым заразительным смехом.

— И ждали, и даже ругали, что так долго не кажешь носа, — сказал я Олегу, обрадованный его приездом. — Ну, присаживайся. Будем чай пить!

— Чай, говоришь? — произнес Олег. — Да ведь чай — это не наше казацкое питье! Помнишь, кто сказал?

— Фраза: «чай не наше казацкое питье», — ответил я Лобанову, — принадлежит Емельяну Ивановичу Пугачеву. Но… по случаю твоего приезда мы можем позволить чего-нибудь крепкого.

Услышав об этом, Олег взмолился:

— Ради бога не надо! Я пошутил! У меня печень болит, сердце и прочая требуха.

Бесшумно отхлебывая чай из блюдечка, Олег Павлович поведал о житье-бытье, горько сетуя на свою судьбу. До научной работы руки не доходят: слишком командировок много — то на съезд, то на конференцию, то на симпозиум, то на консультацию, то на защиту диссертации.

Вот и в Ашхабад он приехал как оппонент, чтобы выступить на защите одной диссертации. Потом — домой, в Ташкент, а там, глядишь, еще куда-нибудь… Так и жизнь проходит. Да что там «проходит»… Прошла уже!..

— Теперь и на природе — и то не помню, когда был. Забыл уже, как пахнут травы, лес, вода, цветы, — печально говорил Олег.

Мы помолчали. «Да… жаль Олега: не жизнь у него, а каторга, — подумал я. — Лишиться возможности бывать на природе такому, как Лобанов, — это ли не наказанье?»

— И когда я сказал: «чай не наше казацкое питье», я почему-то подумал совсем о другом, — снова повеселев, заговорил Олег. — «Эх, Ваня, — хотелось сказать, — дорогой ты мой друг! Хорошо бы вспомнить молодые годы, выехать куда-нибудь на рыбалку, на свежий воздух, да похлебать наваристой ушицы!»

Олег обнял меня за плечи и ласково посмотрел в глаза.

— Послушай, а ты подаешь прекрасную мысль, — воскликнул я. — Тебе когда на защиту?

— В понедельник утром. А что?

— Вот и чудесно! Завтра ведь только пятница. Значит, завтра под вечер мы и сможем махнуть на рыбалку.

Лобанов с радостью принял мое предложение. Но я по опыту знаю: лучше ехать не вдвоем, а втроем или даже вчетвером. Так веселее, будет о чем поговорить, вспомнить и даже поспорить. Поэтому в поездку с нами я пригласил еще одного человека — давнего моего товарища, доктора наук, орнитолога Ораза Сопиева. Вечный непоседа, он каким-то только ему доступным образом умудряется часто выезжать в экспедиции — то в одиночку, то со студентами или же с каким-нибудь ученым из Москвы, Ленинграда — и в то же время руководить кафедрой, читать лекции. Из каждой своей поездки Сопиев, как правило, привозит не столько добытой дичи, сколько свежих и любопытных наблюдений.

С ним никогда не бывает скучно. О том, что я пригласил на рыбалку Ораза, я сообщил Лобанову.

— Сопиев? Доктор наук? Орнитолог? Прости, но о таком я не слыхал.

— А он говорит, что знает тебя.

— Постой-ка, Ваня, постой, — сузив глаза и приложив указательный палец к губам, молвил Олег Павлович. — Я действительно знал одного Сопиева, он был моим студентом, когда я работал в Ашхабаде. Смекалистый был паренек… Неужели это он? И уже доктор, говоришь? Что-то уж слишком быстро…

На следующий день у подъезда моего дома остановился новенький «Москвич», за рулем которого сидел средних лет туркмен. Он вышел из машины и, хлопнув дверцей, направился к нам. Подошел, пожал нам руки. Олег Павлович так и впился в него глазами…

— Вспомнил, — произнес, наконец, Лобанов. — Узнаю. Изменился, правда, но к лучшему.

Сопиев смутился — не ожидал он такого напористого восторга от бывшего доцента, хотя говорил Лобанов искренне, не сгущая красок.

Сопиев и в самом деле был красив. Он был похож на высокого индийца, или скорее, на араба: черные с искрой глаза, ровная смуглость худощавого лица, мужественный, с горбинкой нос. Если бы не ранняя седина, Сопиеву можно было бы дать лет тридцать. Но ему было гораздо больше.

— А вы почти не изменились, — скромно ответил Сопиев. — Разве чуточку располнели.

— Да. Это есть. К старости это, мой друг. К старости, — скороговоркой, смущенно произнес Лобанов.

Мы погрузили в «Москвич» спальные мешки, удочки, ведро, кастрюлю, дрова и, выехав за город, взяли курс на восток. Сразу же за огромным фруктовым садом пригородного колхоза по обеим сторонам шоссе легла пустыня. Справа над нею вздымались синие вершины Копетдага. Над ними, меняя очертания, белело облако. Оно тоже, казалось, неслось вперед, не желая отстать от нашей машины.

Слева на песчаном холме промелькнули растрепанные кусты саксаула, белый станционный поселок, сверкнула линия железной дороги. Доехав до переезда, мы свернули на шоссе, ведущее к Каракумскому каналу, которое оборвалось чуть ли не на самом его берегу. Но мы, проехав немного на восток вдоль канала, остановились в нескольких метрах от воды.

Для рыбалки и отдыха места тут, на мой взгляд, идеальные! Широкая полоса золотого пляжа, ровный берег, плавно спускающийся к воде и с нашей стороны лишь в одном месте слегка заросший камышом. Эту камышовую заросль я сразу облюбовал для себя.

На противоположном берегу камыша было больше. Подступив вплотную к воде, он клонился над ней густой зеленой гривой. Позади этой гривы стояла строгая шеренга канадских тополей, шумевших своей листвой даже в безветрии.

Встреча с каналом волнует.

Орнитолог Ораз Сопиев, стоя на одном месте, то отворачивался от канала и смотрел на юг, на обширную низину, густо заросшую колючкой и бурьяном, то поворачивался на север и устремлял свой взгляд на зеленые кукурузные поля, росшие за каналом. Он внимательно вглядывался в окружающую местность, стараясь «ощупать» ее взглядом, понять, какие птицы поселились тут с той поры, как пришла амударьинская вода. Олег Павлович сел на землю и стал разуваться.

— По такому песочку, братцы, — сказал он, снимая туфли, — по такому песочку грешно ходить обутым. Знаете, о таком пляже, я вам скажу, мечтают короли, принцы и принцессы. Такой он, братцы, девственный и чистый, этот песок!

Разувшись и раздевшись до трусов, Лобанов принялся разбирать рыбацкие снасти.

А я, спустившись к воде, решил осмотреть канал. Солнце, отраженное в нем, ударило по глазам. Я прикрыл ладонью глаза и молча уставился на пролетающий мимо поток. Вот так же, но только в далекой стране, и очень давно, глядел, наверно, на быструю воду древний мудрец, бросивший векам знаменитую фразу о том, что нельзя ступить в один и тот же поток дважды. И это верно также, как нельзя вернуть вчерашний день.

Канал будоражил своим величием. Ведь я стоял чуть ли не на тысячном километре созданной человеком реки.

Неизвестно, сколько бы я размышлял, стоя на берегу, как вдруг до меня донесся голос Ораза:

— Эй, взгляните-ка! Что это там?

Мы подошли с Олегом к Оразу. Он указал рукой на длинный бархан, наметенный вдоль канала. Шагах в десяти от нас бархан круто обрывался. Не сразу мы поняли, чем привлек он внимание Ораза. Но вот, приглядевшись как следует, я увидел, что по острой извилистой верхушке бархана к нам бежит что-то желтое и мохнатое.

Через несколько секунд все стало ясно: к нам приближалась на редкость крупная фаланга. Тень, отброшенная ею, делала фалангу еще более внушительной и грозной, чем она была в действительности.

Но самое удивительное было, пожалуй, в другом: за первой фалангой, на расстоянии нескольких метров, бежало еще точно такое же мохнатое существо. Нас всех занимал вопрос: куда и зачем они так быстра мчатся?

Та фаланга, что была впереди, немного не добежала до нас, свернула направо, к воде. Другая, никуда не сворачивая, прямиком устремилась к нам.

Ораз Сопиев (он тоже разделся и разулся), страшна ненавидевший фаланг, схватил с земли удочку и решил воткнуть ее в примчавшуюся сальпугу, но промахнулся. Фаланга, сообразив, что ее встречают не очень дружелюбно, стрелой метнулась к пятке орнитолога. Ораз подпрыгнул и фаланга не успела ему вцепиться в пятку. Однако неудачный прыжок не обескуражил фалангу. Она решила настичь своего врага, и что было сил пустилась за Сопиевым, который, спасаясь от фаланги, стал бегать по кругу, высоко подкидывая голенастые ноги.

На помощь орнитологу поспешил Лобанов. Вооружившись пустой бутылкой, он несколько раз пытался прихлопнуть фалангу, когда она пробегала мимо нега в погоне за Сопиевым, но каждый раз бил мимо, разбрызгивая песок.

Мне стало жаль отчаянную сальпугу. Чтобы не дать погибнуть ей лютой смертью, я накрыл ее банкой и отнес к машине.

Сопиев был бледен, тяжело дышал. Когда он, наконец, пришел в себя, мы долго смеялись, вспоминая, какого страху нагнала на него рассвирепевшая фаланга.

Потом пошли рыбачить.

Я устроился в камышах. Олег Павлович расположился недалеко от меня на открытом месте, поблизости от него — Ораз Сопиев.

Прямое русло канала хорошо просматривалось в обе стороны. Слева оно сверкало ослепительным блеском падавшего к горизонту осеннего солнца. В воде отражались крутые, с мягкими очертаниями берега. Справа вода была темнее, как бутылочное стекло.

На рыбалку я взял две удочки. Одну с крохотным крючком для ловли всякой мелочи, другую с крючком покрупнее для более солидной рыбы.

Насадив наживку на крючки, я закинул удочки и стал внимательно следить за поплавками, чтобы не пропустить того радостного момента, когда какой-нибудь из них резко начнет вздрагивать, торопливо пуская круги, а потом — раз! — и скроется под водой. Тут не зевай. Вовремя сумей подсечь и вытащить добычу.

Прошло минут двадцать с лишним, но ни один из моих поплавков даже не пошевелился. Проверил крючки — наживка невредима.

Хотя и рано было унывать, а все же задумался:

«В чем дело? Самое время клева, а его нет. Может, вообще рыбы нет в канале?» Но ведь я сам недавно читал в газете о том, какие богатые уловы сазана, хромули, усача берут рыбаки Хауз-Хана, Часкака и других озер Келифского Узбоя. Должна быть рыба и в самом канале.

Сменив наживку, я поплевал на нее, как это делал когда-то в детстве, и снова закинул леску.

Долго я ждал клева.

И вдруг вижу, как Олег Лобанов, вскинув удилище, вырывает из воды трепещущего усача. Снимая его с крючка, профессор нежно приговаривает:

— Ну, погоди, ну, не бунтуй. Дай-ка, милок, я тебя разнуздаю. Вот так… Ну, а теперь ступай, отдохни.

Мне слышно, как рыба с плеском падает в ведро и начинает в нем суматошно метаться. Меня берет зависть, я напрягаю волю, мысленно заставляя себя не нервничать, не злиться.

Вскоре Олег выудил небольшого сазана, а за ним — еще одного. Ему везет, а у меня по-прежнему нет клева. Рыбалка, которую я так люблю, начинает терять для меня интерес. Я взглянул налево: солнце низко повисло над каналом. Значит, до заката осталось не больше часа. Это почти лишало меня надежды на удачу. Словно в подтверждение того, что скоро наступит вечер, на канадские тополя, охваченные пожаром заката, начали слетаться и устраиваться на ночлег чернозобые дрозды, индийские и черногрудые воробьи.

Одна за другой опустились в камыши стаи скворцов.

Прислушиваясь к возне и гомону засыпающих птиц, я изредка взглядываю на поплавки. В это время, сухо потрескивая крыльями, откуда-то прилетела стрекоза. Она осторожно села на камышинку, стоявшую рядом с моим коленом. Я воспринял это как добрый знак. Стрекоза посидела на перистом листе камышинки, посверкала на солнце синими, прозрачно-слюдяными крыльями, вспорхнула и куда-то полетела над золотистой гладью канала.

Проводив взглядом стрекозу, я вынул удочки, чтобы проверить наживку: на маленьком крючке, не шевелясь, висела мертвая рыбешка не больше указательного пальца. Вот тебе и «добрый знак»! Когда и как она зацепилась, я даже не заметил. Для меня, опытного рыболова, такая «добыча» была равносильна оплеухе.

Я снял с крючка несчастную рыбешку, и хотел было ее выбросить в канал, но в последнюю секунду раздумал.

На второй удочке крючок был совершенно гол. Кто-то очень ловко и осторожно его «раздел».

Разрезав пойманную рыбешку пополам, я насадил половину на большой крючок, а на маленький — червяка.

Закинул лески и приготовился ждать.

Не прошло и пяти минут, как поплавок удочки с большим крючком плавно погрузился в воду. Мне показалось, что он просто потоплен течением. Такое бывает часто, когда закинешь леску слишком далеко от берега.

Через несколько секунд поплавок всплыл, слегка покачался и снова начал погружаться, хорошо видный сквозь небольшой слой воды. Потом медленно поплыл против течения. Я взялся за удилище, чтобы ближе к берегу подтянуть леску. Приподнял удилище, и в тот же миг леска натянулась, как струна. Мне почудилось, что мой крючок зацепился за что-то на дне канала и теперь его вряд ли отцепишь. Как на грех я не взял запасного!..

Пока я так размышлял, леску мою отпустило, и поплавок снова всплыл. Потом резко, как при хорошем клеве, погрузился в воду, и так рвануло удилище, что я с верхнего уступа упал на нижний. Ноги мои оказались в воде. Только теперь до меня дошло, что попалось что-то крупное.

— Олег! — крикнул я не своим голосом, — на помощь!

— Бегу! Держись! — отозвался Лобанов, продираясь сквозь камыш. Он взялся за леску и стал осторожно выбирать ее из воды. В это время недалеко от берега вскинулся кверху высокий пенистый бурун.

— Ух, дьявол! Силен! — воскликнул Олег, отпустив леску. — Только бы крючок не сорвал… А там уж не уйдет!

С большой осторожностью мы вытащили нашу добычу. Это был килограммов на семь соменок. Еще немного, и он сорвался бы. Из губы соменка мы без труда извлекли разогнувшийся крючок.

Друзья поздравили меня с большим успехом. Их улов был гораздо скромнее: небольшие сазанчики, усачи, маринки.

Стало смеркаться, и мы решили, что пора приступать к приготовлению ухи.

Олег Лобанов и Ораз Сопиев взяли на себя потрошение рыбы, а я занялся костром. Разжигая костер, я случайно обратил внимание на легкую тень, мелькнувшую на шоссе, над которым возвышалась береговая насыпь. Продвинувшись на метр-два к берегу канала, тень остановилась.

«Наверно, кошка или собака, — подумал я. — Шакал вряд ли придет».

Об увиденном я сказал друзьям.

— Держу пари, что это не кошка и не собака, — негромко произнес Ораз.

— А кто же? Может, волк? — спросил Лобанов. — Жаль, ружья нет, а то бы пугнул.

— И не волк, — спокойно возразил Ораз. — Однако не будем гадать, лучше помолчим и посмотрим, что будет делать дальше этот загадочный зверь.

После короткой остановки «загадочный зверь» двинулся к берегу, покрутился там, опустив голову. Потом в несколько прыжков взобрался на самый верх песчаной насыпи и оттуда, словно с наблюдательного пункта, уставился на нас. На желто-зеленом фоне догорающего заката мы увидели четкий силуэт зверя и песчаного гребня, на котором он сидел. У зверя был пушистый хвост, острая мордочка и небольшие стоячие уши.

Это была лиса-караганка. Со скучающим видом она взирала на нас, как бы говоря: «Эх, братцы, и надоели же вы мне! Убирались бы отсюда поскорее»…

— Вот видите, — сказал Олег Павлович, усердно занимаясь чисткой рыбы, — что означает вода в пустыне. Все тянутся к ней: человек, зверь, птицы, деревья, трава. Вот и эта Патрикеевна примчалась не иначе, как утолить жажду после сытного ужина.

— А по-моему, наоборот, — ответил Сопиев, — пришла поесть. Причем, я уверен, что это не первый ее визит на берег канала. Здесь бывают люди и оставляют часть своих съестных припасов: колбасу, хлеб, мясо, консервы. Приходит эта лисица и поедает остатки людского пиршества. Вот и сейчас она ждет не дождется, когда мы отсюда уедем.

— Стало, быть, опыт у нее есть? — произнес Олег, разрезая рыбу.

— Безусловно!

— Н-да… В двадцатом веке и зверь какой-то другой пошел, более общительный что ли? — пробасил Лобанов. — Не то что раньше. Раньше эту Патрикеевну днем с огнем не нашел бы. А теперь…

— Если захочешь есть, поневоле будешь общительным, — в тон Олегу ответил Сопиев.

Вечерний сумрак сгущался все больше. Песчаный гребень и сидевшая на нем лиса-караганка незаметно исчезли, словно растворились в ночной темноте. Сквозь черноту неба пробились звезды невиданной яркости и чистоты. Их отражения расплывчатыми пятнами дрожали на темной, бесшумно скользившей воде. Изредка тишину нарушал резкий всплеск разыгравшейся рыбы да откуда-то издалека доносился ленивый собачий лай.

Когда костер разгорелся, мы поставили на него треногу, на треногу — кастрюлю, а в кастрюлю сложили рыбу, картофель, лук, лавровый лист. Воды налили немного, с таким расчетом, чтобы уха получилась как можно гуще.

Костер потрескивал, постреливал угольками. И было в этой стрельбе и потрескивании что-то древнее, глубоко мирное, располагающее к легкому задумчивому молчанию.

Я думал о том, как много необыкновенного можно увидеть на природе за короткий срок, и сколько отрады это дарит человеку.

А сколько неожиданных встреч и наблюдений у того, кто проводит на природе месяцы, годы!.. В этом отношении вполне счастливым человеком я считал Ораза Сопиева. Он часто ездит по республике, много видит. Приглашая его на рыбалку, я знал, что недавно он вернулся из поездки на правый берег Амударьи. Хорошо бы было послушать его…

Поправив дрова в костре, я сказал:

— Друзья, до ухи еще… минут двадцать. Давайте послушаем за это время «отчет» нашего уважаемого коллеги, доктора наук Ораза Сопиева о его экспедиции на правый берег Амударьи.

— Черт возьми! — перебил меня Лобанов, — ты так пышно говоришь, как будто нас не трое, а по меньшей мере тысяча, и мы не на канале, а где-нибудь в просторном конференц-зале академии наук. Впрочем, я присоединяюсь к данному предложению.

Выжидающим взглядом Олег уставился на Ораза.

— Ну, что ж… Я готов, — глуховатым голосом произнес Ораз. — Да вряд ли мое сообщение будет для вас интересным.

— Скромность украшает человека, но ты, брат, не томи, — настаивал Лобанов. — Иван и я просто задыхаемся от любопытства. Особенно я. Ведь я никогда не был в тех краях.

Облокотившись на спальный мешок, Олег Павлович приготовился слушать. Я последовал его примеру: так же, как и Лобанов, я ни разу не был на правобережье Амударьи и не имел понятия о том, какие там птицы, животные, ландшафт.

Ораз сидел, скрестив ноги, и глядел на пляшущее пламя костра. Вытянутые руки положены на колени. На смуглом, скульптурно-четком лице — отблески огня. Ораз вздохнул, чему-то улыбнулся.

— Не смейтесь, если я скажу, — начал он, — что больше всего в моей поездке мне запомнились облака. Это, конечно, лирика. Я понимаю. Но так было на самом деле.

Это были легкие весенние облака, наполненные нестерпимо-нежным, веселым светом. Они занимали все небо и казались неподвижными. В действительности они быстро летели на север, и по степи, изрытой ветрами, легко скользили широкие, синие тени. Степь напоминала пятнистую шкуру леопарда.

Я шел по дороге пешком. Следом за мной ехал мой «газик». На обочинах густо росли ирисы. Обрамляя желтизну дороги, они двумя голубыми лентами далеко уходили к горизонту.

В лощинах паслись отары овец. Заметив где-нибудь пастуший шалаш, я сворачивал с дороги и шел к чабанам. Чабан всегда рад гостю. Меня тоже встречали приветливо, угощали чаем, каурмой или же хорошим рассказом. В свою очередь я расспрашивал о птицах, о травах, об охоте.

— Мы тоже на птиц охотимся, но чаще без ружья, — сказал мне один пастух за пиалой чая.

— Чем же вы их бьете? Палкой, что ли?

— А мы их не бьем. Капканами ловим, — ответил чабан.

«Вот как! — подумал я. — Интересно. Каких же птиц они ловят капканами?»

Чабан, словно угадав мои мысли, ответил сам:

— Капканами мы ловим тогдори.

— Тогдори? — удивился я. — Не ожидал.

Тогдори — это джек-красавчик или джек-вихляй. В степях правобережья Амударьи их оказалось немало. За час пешей ходьбы я встретил рядом с дорогой четырех вихляев. Отправляясь в экспедицию, я получил разрешение на отстрел нескольких красавчиков, но добыл всего одного. Они близко подпускали к себе, словно тот край был краем непуганых птиц. На второго у меня рука не поднялась. Доверчивость птиц и весна обезоруживали меня.

Добытый мною красавчик был буланого цвета. Даже глаза и те были рыжие, под цвет песка. Бока и верх — в тонких темных штрихах. Вдоль шеи — длинные черные перья. Одним словом — красавчик. И вихляем его тоже не зря прозвали. Это я понял из разговора с чабаном.

— Однако тогдори — птица забавная, — сказал мне чабан, — посмотрели бы вы на него во время брачных игр!.. Голову спрячет под крыло и топчется, танцует на одном месте, обо всем на свете забывает, подруге своей понравиться хочет. Любовь! Ничего не скажешь. Мы выслеживаем места, куда приходят тогдори на свои «танцы», и ставим там капканы.

Прощаясь с чабаном, я сорвал выросший рядом с его кошем голубой ирис, понюхал и сказал:

— Вот даже в пустыне растут такие прекрасные цветы.

Но чабана, как я заметил, слова мои ничуть не тронули.

— Да, цветок неплохой, — сухо молвил пастух, — но мы ценим его за то, что это полезный цветок. Корень у него длинный и крепкий. Из него мы делаем веревки, чтобы стреножить верблюдов.

— А эти цветы? Тоже полезные! — осторожно кивнул я на небольшую чистую поляну, заросшую мягкой с темно-зелеными листьями травой. С виду она была такая сочная, такая аппетитная — в пору хоть бери ее и ешь. По траве, словно огоньки, были рассыпаны желтые цветы.

— Это же юзарлык! — воскликнул чабан и посмотрел на меня с таким укором, будто хотел сказать: «Да ты что! А еще ученый»…

— Это же юзарлык, — еще раз повторил чабан. — Овцы его не едят даже с голодухи…

Вот так я был посрамлен и изобличен в невежестве. Как говорится, век живи и век учись…

Потом у того же чабана я узнал, что совершенно бесполезных трав в пустыне нет. Взять, к примеру, хотя бы тот же юзарлык. Раньше из него получали коричневую краску, использовали как лекарство от многих болезней.

— Ты, я вижу, академик в своем деле. Расскажи мне что-нибудь еще о травах, — попросил я пастуха. Поощренный моей похвалой, он скромно улыбнулся, и, глядя на свои тупоносые чарыки, негромко произнес:

— О травах пустыни можно говорить долго. Не зная их, нельзя быть чабаном. Надо хорошо знать, когда и на какой траве пасти отару. Иначе беда может приключиться.

Пастух поднял свой посох и начал, указывая на травы, водить им по широкой лощине.

— Вот тут, — рассказывал он, — растет пустынный пырей — арпаган, рядом — полынь. А там вон перекати-поле, кеткен. А там — илак, тетыр, кертыч, солодка. А слева, вон там, на гребне бархана, — селин. Всех не назовешь.

Я попрощался с чабаном и снова вышел на дорогу.

Охота моя в тот день была неудачной. Да я и рад был этому. Величие пустыни, весна очаровывали взгляд, гасили охотничий пыл. Помнится, в тот день, кроме красавчика, я подстрелил еще каменку-плясунью, небольшую птичку, живущую в норах. Несмотря на летний зной или зимний холод, в норе ей неплохо: свой микроклимат. И одного сорокопута добыл. Сорокопут — задиристая птица. У него крепкий клюв и смелый характер.

С этими трофеями я и вернулся в совхоз «Талимарджан», где в качестве гостя жил в доме своего давнего друга.

Ораз точно уложился в свой регламент. К этому времени поспела уха. Ораз поднялся, сходил к машине и вернулся с бутылкой в руке.

— Что это у тебя? — осведомился Лобанов. — Нарзан? Лимонад?

— Коньяк, — присаживаясь к костру, ответил Ораз. На лице Олега Павловича изобразилась такая гримаса, будто у него сразу заболели все зубы.

В чашки мы разлили уху, в стаканы — коньяк. После долгих уговоров Олег согласился все же выпить с нами всего одну «грамульку» ради нашей встречи.

Мы сдвинули стаканы, выпили и молча приступили к ужину. Олег Павлович шумно хлебал уху, смешно стонал от удовольствия и несколько раз просил добавки.

После ужина мы уложили в ряд спальные мешки и повалились на них недалеко от костра.

Поговорив с полчаса, уснули.

…Мне снился Киев, моя молодость, мой первый отъезд в Туркмению. Словно наяву, в солнечном озарении, я видел Киевский вокзал и перрон, заполненный людьми.

Я стоял на краю тамбура и не сводил глаз с Фаины, подруги моей давно промелькнувшей юности. Как и тогда, все в ней было восхитительно: глаза, лицо, брови. Отливая золотом, лежали на плечах, вьющиеся волосы.

Поезд тронулся, и сердце мое сжалось от тоски. Фаина двинулась по перрону, грустно улыбаясь. Теперь я знал: мы никогда не встретимся. Никогда!

Поезд набирал скорость. Фаина начала отставать. И вот она исчезла из виду. Уцепившись за поручни вагона, я стал кричать:

— Фаина, не уходи! Не покидай меня, Фаина!

— Не покидай, Фаина!..

Громыхая, вагон летел по рельсам. И вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня сзади за плечи и начал трясти. Я повернул голову и… проснулся. Над собою я увидел заспанное лицо Олега. Было хмурое утро. Шумели тополя.

— Ты что так кричал? — спросил Олег. — Что-нибудь приснилось?..

Я не ответил, поднялся и, отвернувшись, вытер слезы.

Было прохладно. Дул северный ветер. К берегу с шумом неслись небольшие волны. О рыбалке и думать было нечего.

Мы постояли немного на берегу, сложили вещи и сели в машину.