Рассказы змеелова

ДИКИЕ УТКИ

Незаметно подкралась старость. Стало пошаливать сердце. И судьба забросила меня в подмосковный санаторий «Переделкино».

На следующий день по приезде меня вызвала врач, молодая миловидная женщина в пышной укладке золотистых волос. Послушав сердце, вынесла такой приговор:

— Болезнь у вас самая обычная, ишемия.

— Да, — печально согласился я, — ишемия. Но теперь-то, я надеюсь, вы вылечите меня?

Врач ласково улыбнулась и посмотрела на меня, как на ребенка, который сказал невероятную глупость.

— Кто вам сказал, что мы излечиваем здесь болезни сердца?

— Но ведь — это кардиологический санаторий?! — ответил я вопросом на вопрос.

— Все верно, — все также приветливо улыбаясь, согласилась врач. — Но болезнь сердца мы здесь не лечим. В крайнем случае, могу назначить вам уколы. Однако вам и так их сделали изрядно. Лучше повремените.

— Итак, значит, никакого лечения? — не унимался я, все еще не веря врачу.

— Никакого! — решительно заявила она.

— Значит, я ехал сюда напрасно?

— Ну, нет. Это не совсем так! — возразила добрая блондинка, вынимая из футляра аппарат, чтобы измерить у меня давление. Измерила. Уложила его обратно в футляр и сказала:

— У нас прекрасный парк. Целебный воздух. Вот это и будет для вас единственным и главным лечением. Больше гуляйте в лесу, на воздухе, и вам — я уверена — будет легче. Вот увидите…

Совет врача мне понравился, однако настроение все еще было подавленным. Это не ускользнуло от внимания доктора и она, чтобы как-то ободрить меня, произнесла:

— Не печальтесь, голубчик. Вашего сердца хватит еще лет на сорок. Главное — воздух. Будьте почаще на природе.

Целыми днями, исключая время на еду и отдых, бродил я теперь по лесу, изучил здесь все тропинки, поляны, травы и цветы. Лето было в самом разгаре. На солнечных полянах ярко пестрели цветы: разные кашки, сине-желтые иван-да-марья, белый и розовый клевер, нежными чистыми каплями крови кое-где проступала лесная герань, пучки желтых душистых цветов — таблеток услужливо предлагала пижма. Гордо вскинув метелки розовых цветов, отдельными куртинами по краям полян стоял иван-чай. А там, где было сыро, росла таволга. От ее мелких белых цветов исходил сладкий дурманящий аромат.

Особенно мне понравился молодой березняк, перед которым расстилалась светлая поляна. Этот пейзаж напомнил мне знаменитые полотна Куинджи, Левитана, Шишкина и других художников, воспевавших природу средней полосы России.

Я заходил в березняк и подолгу оставался в нем. Чуть горьковато пахла нагретая солнцем листва. Здесь было светло и дышалось так легко, что я почувствовал, как прибавляются во мне силы, тает моя печаль, моя болезнь.

Но вот на солнце набегало облако, свет в березняке слегка угасал, словно кто-то выключал большую яркую люстру. Проходило некоторое время, облако куда-то улетало и стволы берез снова вспыхивали ослепительным светом.

Певчих птиц в березняке, как я заметил, было больше, чем в других местах леса. Их непостижимо чистые голоса звучали, как в огромном храме, торжественно и звонко. Это трогало и волновало.

Бывал я и в местах сумрачных, заросших темными, косматыми елями. Их острые, как пики, вершины были красными от множества продолговатых шишек. Погруженные в вечную дремоту, ели стояли не шелохнувшись. Веяло от них таинственным покоем, волшебной сказкой, седой стариной.

Постоянно приманивали к себе и сосновые боры. Протяжный шум стройных сосен напоминал отдаленный шум морского прибоя. Их стволы в золотисто-красной чешуе, раскачиваясь под ветром, мотали в далекой синеве жидкими хвойными метелками. Я смотрел вверх, следил за их движением, и у меня слегка кружилась голова.

Перед главным трехэтажным корпусом санатория была разбита огромная клумба, на ней пышно цвели розово-красные и бордовые пионы. Они напоминали розы. Но несмотря на свою пышность и яркость, уступали розам в красоте. В них, казалось, не было живости, души, теплоты. А ведь роза — это застывший вихрь прихотливо изогнутых лепестков. Это само изящество, музыка, волшебство.

Отдыхавшие в санатории остряки, скучая от безделья, дали прозвища всем обитателям главного корпуса. Так, людей пожилых, живших на первом этаже ж передвигавшихся, как правило, с палочкой, они окрестили «хоккеистами».

Второй этаж занимали в основном люди молодые, перенесшие по одной, а то и по две сложнейшие операции на сердце, когда человек находился на грани жизни и смерти. Их называли: «доживем до понедельника». Однако, как мне кажется, более оптимистично были названы обитатели третьего этажа: «у этих еще не все потеряно». Этим названием я даже слегка гордился и много добрых надежд возлагал на свое будущее.

Вскоре по приезде в санаторий я познакомился и с любопытной историей самого Переделкина, которую нам, находившимся на излечении больным, поведал местный гид. Собственно, он ответил на главный вопрос: почему той местности, где мы жили, дано такое странное название.

Из его рассказов мы узнали, что на эту живописную местность с ее прекрасными лесами, перелесками, родниковыми речками, озерами и лугами долго и настойчиво претендовал киевский митрополит Киприян, по происхождению болгарин. Против его притязаний решительно выступал московский князь Дмитрий. Донской. Эта тяжба длилась до самой смерти князя. Только после этого Переделкино было отдано во владение Киприяна.

Когда же на престол взошел Иван Грозный, он прогнал наследников митрополита и подарил Переделкино своему родственнику боярину Колычеву. Боярин построил здесь семейную церковь, которая своими разноцветными куполами-маковками напоминает знаменитый собор Василия Блаженного. Думается, сделано это с тем умыслом, чтобы каким-то образом польстить своему венценосному родственнику.

Каждый, кто получал во владение Переделкино, прежде всего браковал ее центральную усадьбу и перестраивал ее на свой лад. Отсюда и название местности: Переделкино.

В наше время на территории санатория жили семьи испанских эмигрантов — мужественных борцов с кровавым режимом Франко. А в годы войны с фашистскими захватчиками здесь был открыт госпиталь для военных летчиков. Потом — на базе госпиталя — кардиологический санаторий.

Выполняя предписание врача, я избрал для прогулок асфальтовую дорогу, которая вела через весь парк и доходила до железнодорожной станции, где густой стеной росли липы, а под ними — чудовищных размеров лопухи.

Мне нравился этот маршрут.

Когда парк кончался, дорога слева огибала небольшое чистое озерцо, на берегах которого, в немом ожидании сидели любители рыбной ловли, грелись на солнце купальщики. Справа и слева высились белые корпуса жилых домов. А дальше, за озером, вплоть до самой станции, под уклон, расстилалось картофельное поле. Каждая моя прогулка по этому пути обогащала меня каким-нибудь новым неожиданным впечатлением, встречей с людьми. Только, кажется, раз я изменил своему маршруту: свернул в сторону и, обогнув церковь бояр Колычевых, побывал на кладбище, где похоронены писатели Корней Чуковский, Борис Пастернак, Семен Нариньяни и ветераны коммунистической партии.

Однажды, выйдя из парка, я взглянул на небо и увидел цепочку серебристых облаков. Мне показались они такими знакомыми, как будто я видел их уже не раз. И память тут же подсказала трогательные строки Лермонтова:

В другой раз, когда солнце клонилось к западу, из камышей, что росли вдоль западного берега, на середину озерка выплыли две стайки утят во главе взрослых уток. В это же время на берег из воды вышел мужчина средних лет. Он вытерся полотенцем и, мелко дрожа, начал одеваться.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к нему, — что это за утки тут плавают?

— Дикие. Чирок-свистунок, — не попадая зуб на зуб, ответил мужчина.

Когда утки подплыли ближе, я убедился, что это действительно чирки, самая мелкая из речных уток. Обитают они в небольших внутренних водоемах самых разных ландшафтов: от тундры до южных пустынь. Часто встречаются и на водохранилищах Туркмении во время весенних и осенних перелетов. А гнездится чирок по зарастающим озерам, тихим рекам, старицам, прудам и болотам. Гнездо свое он устраивает под защитой кустов, валежника или густой травы. В мае откладывает до восьми-двенадцати белых слегка охристых яиц.

— Получается довольно странно, — снова обратился я к незнакомому собеседнику, — утка дикая, а человека совсем не боится.

— Так ведь она же с понятием! — весело отозвался мужчина. — Она видит, что ее не трогают. Зачем же ей бояться? Смысла нет. А мы не только их не обижаем, но и подкармливаем.

К этому времени к берегу озера откуда-то подошли человек десять взрослых и подростков. В руках у каждого было по куску мягкого хлеба. Раскрошив его, они бросали хлеб на середину озера, утки мчались то в одну, то в другую сторону, торопливо вылавливали крошки и проглатывали их.

Мужчина оделся, но с озера не уходил.

— К сожалению, люди у нас еще не все сознательные, — сказал он сердито. — Иной едва завидит какую дичь, тут же хватается за ружье и давай палить: лишь бы что-нибудь уничтожить.

Был тут у нас недавно такой случай. Слышим: утром кто-то пальнул на озере. Выбежали из дома и — туда. Глядим, Стоит вон там, возле камышей, здоровенный детина А болотных сапогах, весь увешанный сумками и с ружьем наперевес. Сбоку, у ног — рыжая, в белых пятнах, охотничья собака. Она уже и стойку сделала: морду в сторону камышей вытянула, а правую лапу прижала к животу — вот-вот бросится на дичь. Надо же додуматься до того, чтобы охотиться в жилой зоне, где и стрелять-то запрещено!

В камышах жил селезень-подранок. Так этот детина с ружьем добил-таки его. Теперь такая же участь ждала и уток, у которых было по восемь маленьких утят. Но уток он убить не успел, мы не допустили. Тогда же с тем охотником был у нас откровенный «мужской» разговор. Да и собаке его досталось, как следует. Думаю, что после такого «разговора» про охоту он долго не вспомнит.

Теперь я часто стал бывать на утином озерке и подолгу наблюдал за чирками.

Недалеко от берега — метрах в двух от него — находился крохотный островок, на середине которого росла одинокая тонкая березка. На островке любила отдыхать одна из уток. Она ложилась на траву, подбирая под свои крылья всех восьмерых утят, и грелась на солнце. Ей, видимо, было так хорошо, что порою она закрывала глаза.

Но вот однажды на озерцо пришел мальчик лет двенадцати с длинной кривоногой таксой. Вытянув морду в сторону островка, такса покрутила носом, втягивая воздух. Она почуяла запах дичи, и в ней проснулся охотничий азарт. Она до половины вошла в воду, чтобы прыгнуть на островок. Утка заметила опасность, приподнялась и стала смотреть на людей, стоявших на берегу. Своим испуганным видом она как бы просила защиты у них: «Неужели, мол, дадите погибнуть мне и моим детям?»

Мальчик понял немую просьбу птицы и крикнул на собаку:

— Найда! Назад!

Такса, виновато виляя хвостом, выбралась на берег.

…Близилась осень. Первым осенним золотом вспыхнула круглая листва берез. Замолкли птицы. На вечерней и утренней заре над озерком заклубились туманы.

Последний раз я видел чирков перед отъездом в Ашхабад.

К этому времени утята заметно подросли и были почти как взрослые. Как-то придя на озерко, я увидел, как обе утки во главе своих выводков быстро скользили по темной водной глади. И вдруг, взмахнув крыльями, они в один миг оторвались от воды и тесной кучей, низко понеслись вдоль берега. Один круг, второй, третий, четвертый. Потом чирки разом, словно по команде, спустились на воду. Я думал, что они, устав после полета, будут отдыхать. А они начали бешено метаться и нырять, словно за ними гонялся какой-то злой кровожадный хищник. Вода долго вскипала под ними. Наконец, когда чирки угомонились, я понял, какая сила и страсть к полету заложены в этой в общем-то небольшой птице, что это была тренировка, проверка на прочность перед дальним тысячекилометровым перелетом на юг, может, на тихие заводи Мургаба, Амударьи или на многочисленные озера в зоне Каракумского канала.

С той поры прошло лет восемь.

И вот я снова, теперь уже по чистой случайности, на переделкинском озерке. Мне очень хотелось узнать: по-прежнему ли живут там дикие утки или уже перевелись?

И то, что я увидел, было изумительно! Уток на озере развелось столько, что их сосчитать было трудно. Штук, наверно, сто. Целая утиная ферма!…

Один — особенно храбрый чирок — выбрался на берег и, переваливаясь с боку на бок, близко подошел ко мне. Он повернул голову и одним глазом уставился на меня, словно спрашивал: «Ну, а ты чем можешь угостить? Принес что-нибудь?»

У меня, к сожалению, ничего с собой не было. Убедившись в этом, утка направилась к рыбаку.

Я долго стоял на берегу и одна мысль не покидала меня: как чутко и быстро отзывается природа на заботу человека, на тепло и доброту его большого сердца.