Рассказы змеелова

МЕРТВОЕ СЕРДЦЕ СРЕДНЕЙ АЗИИ

Поезда в те годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении пришлось добираться чуть ли не три недели! В жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок.

Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Играл в карты — наскучило. Пытался читать, но вагон так трясло, что пришлось оставить это занятие до лучших времен. Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, заснеженные просторы. Зеленоватый снег, залитый лунным сиянием, искрился и сверкал. И нескончаемой чередой уплывали назад утонувшие в сугробах столбы.

Я смотрел в окно и думал о Фаине. Думал часами, до боли в висках, и засыпал только под утро.

Словом, путешествие мое, сверх ожидания, было утомительным и однообразным, если не считать одного случая где-то под Куйбышевом. Проснувшись ранним утром, я ощутил глубокую тишину. Я глянул в окно: сливаясь с серым облачным небом, до самого горизонта расстилались снега. В это время рядом со мной раздался унылый голос проходившего по вагону проводника.

— Мужики, встаньте, помогите «Максиму». Застрял, окаянный, сдвинуться не может.

Эти слова проводник повторял в каждом купе. И мужики — в одном нательном белье, наскоро всунув ноги кто в сапоги, кто в валенки, кто в ботинки — выскакивали из вагона, упирались в него плечом, руками, помогая поезду вырваться из снежного заноса, — видимо, последнего и самого щедрого подарка зимы.

Чем дальше я подвигался на юг, тем все больше теплела погода, светлее и выше становилось небо. Долго ехал я по широко распахнутым степям Казахстана, кое-где покрытым тонким слоем снега.

В Голодной степи снега сошли на нет, и я с волнением увидел сочную зелень озимых и люцерны.

Азия встретила меня ранним теплом и могучим половодьем солнечного света.

Вначале я приехал в Мары — центр древнего Мургабского оазиса — и остановился в единственной на весь город гостинице. Вечером начался дождь, вскоре превратившийся в ливень. Над каменным двухэтажным зданием, в котором я ночевал, с треском и оглушающим грохотом выстреливал гром. Внезапный, ослепительный свет молний кидался в глаза, заливал номер. Какой уж сон во время такой пальбы!..

В перерывах между ударами грома я слышал, как шумит в водосточных трубах вода, как несется она по узким булыжным мостовым.

К утру дождь затих. Выглянуло солнце, и деревья, еще накануне совершенно голые и черные, к утру оделись влажной сверкающей листвой.

Я шел по центральной улице города, пересекавшей Мургаб, и дивился всему, что видел. Здесь все было иначе, чем там, на моей родной Украине. На белых с зарешеченными окнами домах не было ни двускатных, ни шатровых крыш. И вид у домов был какой-то незаконченный, словно им чего-то недоставало. Другие были люди, деревья, выше небо, и даже воздух был другой — более сухой и резкий, отдававший пыльным запахом пустыни.

Как же я попал в Мары?

Еще в дороге один из пассажиров, ехавший со мной, уверял меня, что в окрестностях города полно разных змей и другой ползучей твари. Разумеется, эти сведения надо было проверить. Где и как, я уже знал. Я зашел в городской отдел здравоохранения: только медики и могли правильно указать мне надежное место для охоты. Ведь они, как никто другой, знали о большинстве случаев змеиных укусов и об их исходе — благополучном или смертельном.

Заведующий отделом, пожилой русский врач, выслушав меня, поправил пенсне, прокашлялся и доверительно сказал:

— Все верно. Возле нашего города змейки водятся. Но здесь их все-таки не так много. Я посоветовал бы вам чуточку продернуть на восток, ну километров этак на двадцать, до города Байрам-Али. Вот там, среди развалин старых крепостей, их сколько душе угодно! Сообщение старого врача окрылило меня… Байрам-Али в ту пору был не велик, но озеленен прекрасно, особенно его центр, был уютен, чист, хорошо обеспечен водой.

И все же самое сильное впечатление произвел на меня не город, а древняя крепость, вплотную подступавшая к нему с севера и как бы приподнявшаяся над ним. На крепостной стене через ровные промежутки повторялись полукруглые, в виде полубашен, выступы. А на флангах были круглые, совершенно целенькие башни. Всюду — и в башнях и в выщербленных временем стенах цитадели, виднелись щели для стрелков, сквозь бойницы голубело ясное чистое небо.

Крепость, что так гордо вознеслась над городом, все еще была воплощением великой мощи и несокрушимости. Вместе с этим она напоминала бледно-розовый призрак давно минувших времен, призрак, который внезапно возник перед глазами и тут же исчезнет, как мираж пустыни.

Откуда, из какой глубины веков выплыл этот призрак, кто и когда укрывался за стенами крепости, кто строил ее, какие сражения кипели на подступах к ней? Все это не могло не волновать, не будоражить чувств, мыслей, не повергать в раздумье и долгое созерцание.

А ведь в тот, первый день приезда в Байрам-Али, я увидел всего лишь часть одной крепости, как странник, едва ступивший на незнакомую землю.

Приютили меня медики Байрамалийской санитарной станции. Сделали они это из доброго чувства ко мне, молодому пилигриму, и из уважения к моей профессии. В мое распоряжение они отдали отдельную, весьма просторную комнату, но… на изрядном расстоянии от других жилых помещений станции, чтобы я спокойно мог отдыхать после утомительных походов и был бы подальше со своими ядовитыми находками, если они разбегутся. В комнате был добротный стол, несколько стульев, кожаный диван. Даже электричество было? Тогда это считалось роскошью.

По соседству с санитарной станцией, за глиняным дувалом, шумел огромный парк. В тесном кругу деревьев прятался каменный дворец, построенный в восточном стиле: с куполом, арками и лоджиями. Все это — и роскошный парк и добротно сделанный одноэтажный дворец было подарено Николаю II местной правительницей Гюльджемал. С последним из Романовых, у нее, как говорят, были дружеские связи. Ханша не раз наезжала в Петербург, в гости к царю, возила туда подарки, но ни сам Николай и никто из царской семьи никогда в Байрам-Али не были. Позже «Царево имение» перешло в собственность государства и превращено в почечный санаторий — единственный в нашей стране.

Потушив свет, я лег на диван и стал думать о плане своих действий на завтра, как вдруг… со стороны парка до меня донеслось звонкое соловьиное щелканье. Услышав его, я даже затаил дыхание. А соловей, словно осмелев, стал рассыпать одну трель за другой. Вскоре откуда-то из глубины парка ему откликнулись еще несколько таких же звонкоголосых певцов.

Я снова вспомнил о Фаине, и сладкой болью защемило сердце. Фаина! Здорова ли она, все ли у нее в порядке? Очень хотелось знать, чем она занята в этот теплый весенний вечер. Мало ли чем! Может гулять в компании подруг, может читать или отдыхать и перед сном думать обо мне, так же как я думаю о ней.

Наутро, сложив в рюкзак охотничье снаряжение, я налегке отправился в путь. Был воскресный день. От работников санитарной станции я уже знал, что в эти дни на северной окраине города проводятся базары. Ну, разве мог я пройти мимо такого зрелища! Ведь многое из жизни и быта любого народа можно постигнуть только через базар.

Я пересек полотно железной дороги и, пройдя с километр по городу, вышел на территорию просторной крепости. Слева, за чайханой и другими торговыми постройками, шумел восточный базар, так вдохновенно описанный множеством авторов. Поэтому я с сомнением думаю о том, хватит ли у меня мастерства и красок, чтобы рассказать о нем также правдиво и ярко.

Запомнилось, что весь он бурлил, двигался и был наполнен многоголосым, слитным шумом. И было здесь всего два доминирующих цвета: малиново-красный, принадлежавший блестящим, словно отлакированным халатам мужчин, и черный. Это цвет кудрявых бараньих папах. Надо сказать, что благодаря этим высоким шапкам все их обладатели выглядели настоящими гигантами с лицами темными от загара. Длинные кудряшки шапок трепетали при каждом повороте головы и притеняли от солнца глаза.

Иногда на фоне малиновых и красных халатов вдруг появлялся черный, как сажа, белудж в своих белоснежных, с волнистым напуском шароварах, в такого же цвета чалме и в черной или серой жилетке, надетой поверх белой рубашки. Шаровары у белуджей были таких колоссальных размеров, что им наверняка позавидовал бы знаменитый герой гоголевской повести «Тарас Бульба». Кстати, чалма — это не только головной убор. Человек, умерший во время странствия, в дороге, будет завернут в нее, как в саван.

И туркмены и белуджи были в праздничных нарядах. Базар — это место, где можно себя показать и других посмотреть. Несмотря на теплую погоду на многих мужчинах было по два или три новых халата. Такое обилие халатов на одном человеке — признак богатства, благополучия.

Меня изумили украшения женщин. Цвет их одежды — длинные шелковые платья, легкие халаты, головные, расшитые узором, накидки — курте, — был такой же как у мужчин: малиновый, розовый, пурпурно-красный. Но сколько было на каждой всевозможных украшений! Начиная от высокого головного убора — борыка, вершка на полтора прибавлявшего туркменке рост и придававшего ей величавый вид — женщины буквально были осыпаны изделиями из серебра и золота. Их нагрудные украшения — круглое, как блюдце, гульяка и тонкие серебряные бляшки так горели на солнце, так вспыхивали и переливались, что глядя на них можно было ослепнуть. Эти же и многие другие украшения мелодично позванивали, словно песенку пели, когда женщина шла по базару своей гордой независимой походкой в туфлях на высоченной платформе.

«Кто же создает эти драгоценности? — подумал я. — Хорошо бы взглянуть на них. Ведь это должно быть, большие мастера, талантливые люди».

Я смешался с толпой и едва сделал несколько шагов, еще не зная, с какой стороны начать осмотр базара, как вдруг возле уха моего раздался оглушительный вопль, туркмена. Он кричал на ходу и быстро прошел мимо, но я успел запомнить его загорелое лицо, полузакрытые глаза под кудряшками черной папахи, широко раскрытый рот и крупные вены на шее. Между пальцами правой ладони, ребром приложенной к щеке, у кричащего были заложены деньги. Не сразу я догадался, что оглушивший меня своим криком человек — это базарный глашатай, джарчи. За определенную плату он рекламировал привезенные на базар товары, ориентировал, как мог, покупателя. И себя, как глашатая, рекламировать не забывал. Деньги-то он не зря держал на виду, между пальцами. Внимание заказчика хотел привлечь и успешно конкурировать с другими джарчи, голос которого то и дело раздавался где-то в конце огромного базара.

Вышло так, что я очутился в ряду, где продавались гончарные изделия: глиняные чаши, блюда и кувшины для хранения воды.

— Какой кувшин самый хороший? — спросил я мастера, сухощавого старичка с редкой седенькой бородкой.

— Тот, — ответил он, — который хорошо потеет. В таком кувшине вода всегда холодная…

Много своих изделий привезли на продажу сельские кузнецы и оружейники: прекрасные в костяной оправе ножи, топоры, серпы, лопаты, дверные скобы, крючки, петли. Больше всего мне понравились ножи, к которым с детства я питаю особую страсть. Ножи были разных размеров: от вершка до метра.

— И кого же резать таким кинжалом? — разглядывая длинный, тяжелый нож, обратился я к хозяину, торговавшему холодным оружием.

— Резить? Зачем резить? Не надо резить! — гневно вращая глазами воскликнул продавец ножей, с виду добродушный, розовощекий толстяк.

Пошарив в кармане халата, он вынул узорчатую, величиной со средний огурец оранжевую табакерку «наскяди», раскупорил ее, запрокинул слегка голову и, постучав тыквочкой о зубы, отправил под язык добрую порцию зеленого наса. После этого лицо толстяка как будто немного подобрело. Зажмуривая узкие глаза и не открывая рта, чтобы не выронить нас, он с усилием, но ласково промурлыкал:

— Резить не надо. Зачем резить? Надо бурблюд привязить. Понымаешь? Бурблюд…

«Ах, вот оно что! Этот огромный нож для того, чтобы привязывать верблюда. А я-то!.. Кого резать… Вот так и впросак недолго попасть».

В одном ряду с оружейниками и кузнецами расположились туркменские ювелиры — зергары — хранители самобытного искусства, его тайн и вековых традиций. Ювелиров было немного — человек пять или шесть на весь базар. Все они были уже в солидном возрасте — бородатые, убеленные сединой. Сидя на ишачьих или лошадиных седлах, зергары молча, с гордым достоинством взирали на все, что происходило вокруг. Они знали цену себе, своему призванию. И даже между собой они редко вступали в разговор.

На коврах и переметных сумах — хурджунах была разложена их работа — украшения из серебра, излучавшие свет, слепившие глаза.

Зергары никого не приглашали и никому не предлагали свой товар. Тот, кто захочет порадовать дорогим подарком жену или украсить серебром дочь к свадьбе, тот и так, без приглашения подойдет и купит все, что нужно.

Я ничего покупать не собирался, и, присев на корточки перед зергаром, углубился в разглядывание ювелирных изделий, тех самых, в которых так гордо щеголяли по базару богатые женщины.

Особенно много тут было нагрудных украшений.

Вот широкая узорчатая пластинка со множеством подвесок, на конце которых негромко позванивали колокольца. Это свадебная букава. Другие букавы — в виде тонкой серебряной вязи. Внизу и по бокам этой вязи — два пучка таких же певучих колокольцев.

Из квадратных пластинок и круглых штампованных бляшек состояли длинные нагрудные чапразы. Здесь колокольцев еще больше — четыре пучка.

Запомнились серьги, похожие на маленький развернутый веер; соединенные тонкой цепочкой кольца — сразу на все пальцы женской руки; массивные браслеты — билезик; круглые броши — гульяка; девичье головное украшение шельпе, которое навешивается на тюбетейку. Шельпе означает «сосулька». Эти острые блестящие «сосульки» обычно венчает серебряная трубочка-гуппа, куда для красоты вставляется перламутровый султан осеннего камыша.

Каждое изделие — будь то чапразы, гульяка, кольца, браслеты, букавы или же серьги — обильно и со вкусом инкрустировано любимым камнем зергара — сердоликом: светло-красным, оранжевым, ярко-желтым и почти лиловым, как цветок бессмертника. Любят зергары этот камень за то, что он легко поддается обработке, и еще за то, что сердолик, по древнему преданию, обладает магической силой оберегать все живое от смерти и болезней, даровать людям счастье и покой.

От зергара я перешел туда, где продавались ковры. Тут было особенно оживленно. Народу — не пробьешься: спорят, горячатся, бьют по рукам. Каждому покупателю хотелось бы иметь такое чудо у себя в доме, как эти ковры! Оно лежало, это чудо, прямо на земле длинной, изогнутой, красной дорогой. Любой цветник, любая весна померкли бы перед ним.

Рядом с ковроделами, разложив многочисленные мешочки с красками, сидели бухарские евреи. Один из них — приветливый и добрый человек, — сказал мне, что краска, полученная из марены красильной, может давать до 400 оттенков красного цвета. Марена растет в горах, и краски из нее не блекнут и не тускнеют на коврах века.

Там же, в центре базара, продавались и сладости. На столах, составленных в ряд, лежали груды колотой кунжутной халвы, прозрачного, как горный хрусталь, сахара нобат, пестрели горки самодельных конфет и леденцов.

В больших кастрюлях аппетитно белела густая медовая пена, и было много желающих отведать ее. Продавец деревянной лопаточкой черпал из кастрюли белопенное лакомство и накладывал его покупателю прямо на подставленную лепешку.

Все продавцы сладостей были людьми веселыми, громогласными, отличного здоровья. На каждом — поверх одежды — длинный белоснежный фартук. Народ к ним так и валил. Наверно, каждый сельский житель покупал сладости обязательно и вез их в подарок семье. И все же продавцы громко расхваливали свой товар и зазывали к себе покупателей смешными шутками-прибаутками.

То тут, то там слышались их голоса:

А на окраине базара, в тени дувала, ограждавшего караван-сарай, во всю старались частные парикмахеры. По 20—30 человек усаживали в ряд: кому голову брили, кому — бороду.

Усадив клиента на корточки и, на всякий случай, прислонив его к дувалу, парикмахер приступал к делу. Смочив голову клиента теплой водой, он начинал тереть его волосы. Долго тер. Можно только удивляться выносливости и долгому терпению бедного клиента. После такого натирания в намыливании головы уже не было нужды. Волосы и так были мягкими. Начиналось бритье. Звеня, бритва делала вдоль головы — от макушки до лба — одну за другой длинные светлые просеки.

Наконец, бритье закончено. И клиент с видимым удовольствием наслаждался свежестью своей голой синеватой головы.

Там же, на базарной окраине, промышляли и те, кто обслуживал любителей курения. Специальные приспособления для курения устраивались прямо на земле из глины и тростниковой трубки. Глина нужна была главным образом для того, чтобы удерживать трубку в вертикальном положении.

В небольшое углубление на земле, перед трубкой, насыпался табак — чилим, его разжигали и — пожалуйста — кури!

Желающих — хоть отбавляй. Одновременно курили по 10—15 человек. Курильщик опускался на колени, припадал к трубке и, ни разу не выдохнув, делал несколько глубоких затяжек. После, подняв лицо, с минуту, словно из паровозной трубы, выпускал изо рта густой табачный дым. Потом поднимался с земли и, чуть пошатываясь, шел на базар, либо торговать, либо делать покупки.

Такое курение называлось «ер-чилим».

Кто был богаче, мог, подобно турецкому паше, возлечь на ковер и курить кальян. Мягкие ковры и курительные приборы из фигурного стекла, до половины наполненные водой, находились рядом с «ер-чилимом». Само собой, курение кальяна стоило дороже. А как заманчиво хорошо булькала вода в стеклянном сосуде!.. Так хорошо, что лицо курившего, слегка окутанное-дымком, излучало неподдельное блаженство!

Все было хорошо. Базар сдержанно шумел и неустанно двигался. Мелькали лица, одежды, товары. Высоким голосом кричали джарчи.

И вдруг… на базарную толпу словно вихорь налетел и в одном месте закрутил десятка полтора людей. И в этой людской сутолоке вдруг раздался звонкий негодующий голос:

— Ур!!!

Это означало: «бей».

Кого? Я, разумеется, тут же догадался: вора, пойманного с поличным.

Вслед за тем, как прозвучал призыв бить вора, кверху взметнулись десятки рук, сжатых в кулак.

Потом последовал другой призыв, более конкретный:

— Ур келлесине!!!

То есть: «Бей по голове!»

И десятки рук, сжатых в кулак, в одно мгновение упали на невидимого вора, положению которого вряд ли можно было позавидовать, тем более, что призыв «бей по голове» повторился несколько раз и столько же раз падали на вора тяжелые кулаки.

Насмотревшись всего вдоволь, я вырвался наконец из длинной сутолоки базара и отправился на охоту.

Обогнув крепость с юга, дошел до западной ее стороны и обнаружил здесь каменные ворота. Они назывались Тебризскими. Правда, самих ворот уже не было. Зато мощные круглобашенные устои, соединенные вверху стрельчатой аркой, на которых когда-то держались ворота, были как новые. Нетрудно было представить, как, может, еще не так давно размеренным шагом в них входили купеческие караваны, отряды воинов или же какой-нибудь странствующий монах — дервиш.

Отсюда дорога лежала на восток, к другой крепости, где виднелся точно такой же проход, какой я только что миновал.

Справа пестрел базар, а рядом с ним, по обеим сторонам моего пути, было шумное скопище ослов. Каждый из них был привязан за отдельный кол на такую длину, чтобы не мог дотянуться до соседа, а ослы, между прочим, только к тому и стремились, чтобы еще до привода хозяина, свести знакомство друг с другом, отчаянно дергали ногой, пытаясь оборвать веревку, и оглушительно, со свистом ревели.

На крик ослов прибегал откуда-то смотритель. Он колотил их железной цепью и долго не мог утихомирить. Это были те самые ослы, на которых семьями из окрестных сел приехали на воскресный базар керамисты и кузнецы, ювелиры и ковроделы, чабаны и земледельцы, садоводы и виноградари, сапожники и портные. Ослы в то время были самым популярным видом транспорта.

Пыльная дорога, по которой я шел, слегка поднялась вверх. Остались позади и шумный базар, и буйное скопище ослов. Я миновал ворота и очутился на территории другой крепости, чуть меньше первой.

Здесь было тихо, как на погосте. Вдоль северной стены ее лежали в руинах несколько жилых домов. Вид у них был такой, словно их разрушило землетрясение. Один из домов сложен был из желтых обожженных плиток, и видимо, принадлежал какому-то феодалу или самому правителю области. От дома уцелели лишь крыша и две смежные стены.

Не спеша я обследовал руины, груды камней, кусты бурьяна, полыни, прошел в другой конец крепости, усеянной могильными холмиками, над которыми на воткнутых шестах — как последняя дань покойному мусульманину — трепетали на ветру разноцветные лоскуты — но ничего живого не нашел. И лишь, возвращаясь обратно к развалинам, я встретил сидевшую на камне пятнистую ящерку. Заметив меня, она юркнула в нору… и больше не показывалась. Вот и все. И ни одной змеи, ни одного змеиного следа, ни одной змеиной линьки — прозрачной, круглой, как трубочка, кожи, оставленной где-нибудь на кусте или в камнях.

«Так-то, друг мой, — остановившись, произнес я вслух самому себе. — Не везет и все, хоть лопни».

«А ты как хотел? — заговорил во мне кто-то другой, насмешливо-веселый, — пришел, увидел, победил? Во всяком случае, змеи не считают себя обязанными лежать где-нибудь на виду и с нетерпением ждать твоего прихода».

Все это верно. Но меня все больше охватывало сомнение: «А не надул ли меня тот старый врач, у которого я побывал в Мары? Послал меня сюда, а сам, поди, ехидно посмеивается: пусть, мол, дурак порыщет по крепостям в поисках змей, которых здесь не было и нет».

«Во-первых, о людях нельзя так скверно думать, — строго урезонил я себя, — а, во-вторых, не надо падать духом. Будь настойчив, не жалей сил, ищи».

Но куда же направиться?

Дело в том, что крепостные стены со всех сторон заслоняли горизонт. Поэтому вначале надо было отыскать высокое место и с него хорошенько оглядеться вокруг.

Так я и сделал.

По твердому пандусу я поднялся на пыльную площадку угловой башни, а отсюда по стрелковой галерее передвинулся влево. Ухватившись руками за верх парапета, который был на уровне груди, я глянул вниз: до основания крепости было метров тридцать. Вдоль нее тянулся глубокий ров, наполненный темно-голубой спокойной водой, в котором белой ватой плавало весеннее облако.

Потом медленным взглядом я обвел всю округу, и, признаюсь, был поражен удивительной картиной, внезапно открывшейся передо мной: я видел мертвый, без единой души город, тот самый знаменитый Мерв, который в средние века называли «Шахиджаном» — «Душой царей», «Матерью городов Хорасана», «Городом, на который опирается мир». На всем мусульманском востоке он славился тогда как блистательный культурный центр, славились его библиотеки, поэты и ученые.

Теперь он был пуст, заброшен и погружен в печальную тишину.

Что же все-таки осталось от былого Мерва — «Души царей»?

Насколько хватало глаз — повсюду виднелись странные на вид башни, замки, дворцы. Одни из них были уже такие старые, оплывшие, раздавленные временем, что навсегда утратили первоначальный вид и красоту. Другие еще держались, гордо возносясь в небо, как бы бросая дерзкий вызов стихиям, силам зла, разрушения, самой вечности.

Именно так выглядел посередине старинной крепости (более старой и низкой, чем та, на которой я находился) великолепный памятник средневекового зодчества, мавзолей султана Санджара.

Издалека я, естественно, не мог разглядеть его архитектурных деталей, но и отсюда, с крепости, можно было безошибочно судить о том, что это — грандиозное сооружение. Он состоял как бы из двух частей: высокого кубического основания и круглого барабана с выпуклым верхом. Мавзолей был устремлен в небо и рельефно выделялся своим желтоватым цветом на фоне чистой весенней лазури.

«Отличный ориентир! — подумал я об усыпальнице Санджара, — не даст заблудиться».

Так оно и было. Куда бы потом я ни уходил — мавзолей виден был отовсюду: словно он следил за мной и боялся потерять меня из виду.

Среди крепостей и холмов призрачно белели какие-то другие строения. Одни имели ребристые бока и были похожи на растянутую гармонь. (Позже я узнал, что это замки, дома-крепости). Другие напоминали высокие остроконечные шапки с наискось срезанным верхом — так выглядели мервские холодильники-яхтанги, куда зимой доверху набивали выпавший снег.

Между руин лежали ровные поля, залитые зеленью весенних трав. Рассекая эту зелень, с юга на север тянулись русла оросителей, поросшие желтым прошлогодним камышом.

Я глядел на все это, и у меня невольно родилось такое ощущение, будто я, уехав за тысячи верст от родного дома, совершил удивительное путешествие во времени: из двадцатого столетия перенесся в средние века и к ним не только можно прикоснуться взглядом, их можно потрогать руками.

Я несколько раз провел рукой по сухому шершавому верху парапета, сложенного из круто замешанной глины — пахсы. Солнце прокалило ее, превратив в камень. Стена дышала теплом. В ней, в этой глине, как бы материализовалась энергия и частица жизни тех, кто строил крепость и навсегда канул в вечность.

Постояв с полчаса на стене, я спустился по пандусу и вышел из цитадели в восточные ворота. Это были третьи по счету ворота, которые я прошел в тот день, и все они находились на одной линии.

Свой дальнейший маршрут я определил еще там, на стрелковой галерее — попытать охотничье счастье в одном из древних оросителей.

Найти ороситель не составило труда: он находился рядом. Дно канала было сухое. Видно, кроме дождей, в него давно не поступала влага. По этой же причине, очевидно, и заросли камыша в нем не были слишком густыми — канал просвечивался до самого дна.

Я спустился в ороситель и, осторожно раздвигая камыш, двинулся вперед. Сколько я сделал шагов, не помню, как вдруг совсем где-то рядом послышалось легкое шипение. Замираю на месте, гляжу под ноги, на откосы канала. Нервы, слух, зрение напряжены до предела. Даже пот выступил на лбу. Торопливые удары сердца отдаются в висках. Но поблизости — никого. Просто шелест камыша, потревоженного ветром, я принял за змеиное шипение. А в том, что змеи здесь есть, я уже не сомневался — об этом говорили многочисленные норы грызунов, вырытые на откосах канала.

Шагаю дальше. Камыш редеет, мельчает и исчезает совсем.

На душе становится так легко, словно камень падает с нее — вот что для охотника открытая местность!

Долго иду по голому руслу, но безрезультатно. Змей пока нет. Проходя мимо небольшого куста тамариска, вдруг слышу, как одна из веток ударяет меня по ноге.

Ветка ли?

Осматриваю сапог и вижу на правой ноге, чуть выше запятника несколько капель яда. Только теперь начинаю понимать, какая опасность мне угрожала: я потревожил эфу.

Нужно заметить, что в отличие от других змей эфа наиболее агрессивна. Стоило мне задеть ее ногой, как она тут же проявила свой «характер», вцепившись в мой сапог.

Теперь она хочет скрыться, извиваясь ползет по откосу вверх. Я из-за пояса вынимаю длинный пинцет и преследую эфу.

Но ей от меня не уйти, она понимает это, сворачивается «тарелочкой» и яростно шипит. Впечатление такое, будто на раскаленную сковородку кто-то маслом плещет. Голову эфа держит над «тарелочкой», чтобы в любой момент поразить врага.

Я выбираюсь на берег канала, где, ожидая меня, исходит яростью змея, останавливаюсь и твердым взглядом гипнотизера гляжу на эфу. Красавица!.. На голове — белый крест, а по всему желтоватому телу — белые пятна, яркие полосы, узоры и зигзаги.

Я подхожу к ней так близко, что она вот-вот может броситься на меня. Но отступать уже поздно да и вряд ли это нужно.

Выбрав удобный момент, я должен схватить эфу за шею, чуть ниже головы. Но, видимо, от волнения или неопытности я несколько раз промахиваюсь. Змея, клацнув о пинцет, хватается за него зубами. Я вырываю его, и только после этого мне удается поймать вконец рассвирепевшую эфу.

Не разжимая пинцета, я беру змею за шею и ощущаю неприятный холод ее изгибающегося тела. Змея пытается обвить мою руку, чтобы с помощью живых «браслетов» получить опору. Между прочим, подобным же образом ведут себя и такие грозные рептилии, как кобра, гюрза и щитомордник. Горький опыт убеждает в том, что змеиные «браслеты» на руке ловца — явление крайне нежелательное и безразличное к ним отношение чревато самыми печальными последствиями. Опираясь на кольца, змея (особенно такая сильная, как гюрза) может вырваться и нанести смертельный укус.

Итак, эфа у меня в руке. Я достаю из кармана плотный мешочек и бросаю ее туда хвостом вниз.

Воодушевленный первым трофеем, иду по открытому руслу канала и с еще большим вниманием озираюсь по сторонам. Иду долго, но ничего не нахожу. Несмотря на это, я не теряю надежды на охотничью удачу.

Когда голая часть оросителя кончилась, передо мной снова встал камыш плотной, высокой стеной. Ветер бросал его в разные стороны, катил по руслу золотой шелестящей волной. Я скрылся в камышовой чаще с головой, и пошел медленно и осторожно. И вдруг… почувствовал, что наступаю на что-то живое и мягкое: в ту же секунду раздается дикий звериный визг, злое рычанье; кто-то хватает меня за ногу и больно, как тисками, сжимает ее. От страха и боли я падаю навзничь. Во время падения вижу, как из-под моих ног, с шумом подминая камыш убегает какой-то крупный зверь. Вначале мне показалось, что это волк. Но вот зверь, повернув голову, оглядывается назад, и навсегда, как в стоп-кадре, остается в моей памяти. У зверя острая, почти лисья морда, испуганно-злые глаза и рыжая, свалявшаяся в клочья шерсть на боках. Это был самый обыкновенный шакал.

Канал, по которому я бродил, оказался замечательным заповедником змей. В нем было поймано мною не меньше двух десятков эф. Несколько полозов, ящериц, варанов я отловил в других местах: в развалинах, на полях и вдоль оросителей. Все это «богатство» я сложил в посылку и отправил в Киев. В ответ пришла лаконичная, всего из одного слова телеграмма: «Потрясены».

Всего одно слово… Но как оно согрело меня! Теперь я уже не чувствовал себя одиноким и забытым, и пробродил среди безмолвных «призраков» прошлого еще не меньше двух недель.