Рассказы змеелова

НЕУДАЧНАЯ ОХОТА

Мне запомнилась редкая по своей суровости зима. Творилось что-то небывалое. Месяца три, если не больше лежали снега. Морозы держались жгучие — с ветром, с метелями… И это на юге, где мягкие бесснежные зимы совсем не редкость[5]. А в суровые зимы труднее всех, по-моему, птицам, особенно тем, что живут оседло, не улетая в далекие страны. Я с тревогой следил за погодой, по опыту зная, что в долгие холода гибнут тысячи несчастных пичуг.

А зиме, казалось, конца не будет. Будто навечно утвердилась вокруг непривычная для глаз южанина белизна. Снега, прихваченные крепким после оттепели морозом, превратились в твердый панцирь. И не было уже никакой надежды на то, что он когда-нибудь растает.

Только на исходе марта повеяло теплом.

Весна началась бурно. На горных склонах, затянутых туманом, быстро растаяли снега, прошли ливни. На Ашхабад обрушилось наводнение. По улицам города со стороны гор с грозным шумом понеслись потоки воды.

Долго пришлось ждать, когда снова засветит солнце и просохнет земля. Только после этого я отправился на охоту, но не с ружьем, конечно, а сеткой и манками.

Доехал до западной окраины Ашхабада, а отсюда — пешком, на юг, к предгорным холмам Копетдага. Перешагнул арык, солнечно сверкавший вдоль шоссе, взглянул перед собой и замер, пораженный величием и красотой пейзажа, словно эту красоту я видел впервые.

Темно-синей громадой высились горы. Их синева была настолько густой и глубокой, что сквозь нее не было видно ни крутобоких складок, ни зарослей арчи. Яркая зелень холмов и лежавшей между ними лощины отчетливо выделялась на фоне гор.

Туда, в лощину, я и держал свой путь. Трава пружинила, как кошма. После каждого шага меня обдавало запахом примятых мною травинок и легкой сыростью земли. Это был запах весны, такой же волнующий и сильный, как свежесть благоухающего сада.

Дойдя примерно до середины лощины, я остановился. Здесь, у подножия холма, кто-то вырыл квадратное углубление, может быть, для постройки дома, а может, для какой-то другой надобности. Но, видно, дело свое так и не довел до конца. Вот это углубление я и избрал для своей охотничьей засидки.

А место здесь чудесное! Ни в лощине, ни на склонах холмов нет высоких кустов. От этого только удачнее охота. Единственный куст из сухого бурьяна я устраиваю сам поверх клетки, в которой сидят мои манки: щегол, реполов, зеленушка.

Вот и на этот раз я быстро расставил снасти, соорудил над клеткой куст и, закурив, сел на круглый камень-валун.

Вспоминал, как когда-то ловил здесь щеглов, чеканов, горных чечеток, зеленушек, коноплянок. Откровенно говоря, ни одной из этих птиц я не отдаю предпочтения: для меня они все хороши. Хотя я знаю немало «однолюбов». Есть, например, щеглятники. Кроме щегла, они и знать никого не хотят. Это и понятно! Природа щедро наделила его пестрым оперением, окрасив в ярко-красный цвет его лоб и горло, по черным крыльям провела лимонно-желтые полоски и черные скобочки вокруг белых щек.

Нравится мне и реполов, или, как называют его, коноплянка. Он тоже по-своему красив: малиновая грудь, серая спинка и алые крылья…

Прямо в городе доводилось ловить свиристелей — небольших хохлатых птиц с красными пятнами на крыльях. Они редко прилетают к нам на зимовку. Но очень любят стручки японской сафоры, которой много на улицах Ашхабада.

Водятся у нас и дрозды: черный, чернозобый и — самый крупный из них — дрозд-деряба. Птица хитрая, осторожная. Долго не мог я добыть его. Да ведь… на всякого хитреца довольно простоты. Где-то я узнал, что дрозд-деряба очень любит плоды серебристого лоха — по-местному джиды.

Решил проверить.

Придя однажды в Бекровинский лесопитомник, я выследил в небольшой рощице стаю дроздов. Ловить их в самой роще — бесполезно. Тогда я расставил снасти на открытом месте, рядом с рощей. Возле сети рассыпал плоды лоха, а сам спрятался в укрытие.

Прошло немного времени, и на высокую гледичию, что росла недалеко от того места, где лежала приманка, прилетел дрозд-деряба. Серовато-бурый, солидный такой…

Долго сидел не шевелясь, видно, боялся выдать себя. Но желание полакомиться сладкими плодами было так велико, что деряба не вытерпел и с верхушки дерева опустился на самую низкую ветку. Посидел, огляделся и слетел к приманке. С волнением я ждал момента, когда он подойдет ближе к ловчей снасти.

Вот он подошел… Дергаю за бечевку и, вот он, голубчик, в сетке!..

Каждый год в моей квартире скапливается до десяти-пятнадцати, а то и более разных птиц. В каждой клетке — по нескольку штук. Что тут творится! С утра до вечера — концерты. Каждая птаха поет в полную силу своего таланта. Порой дивишься: пичуга… А в голосе такая сила, такая чистота, столько в нем звонкой радости и красоты!.. Иногда кажется, будто вовсе это и не птицы, а флейты поют на разные лады. И только к ночи, когда наступает темнота, птицы замолкают.

Любопытно то, что все эти щеглы, дрозды, коноплянки, соловьи, скворцы, синицы относятся к огромному отряду воробьиных, в котором свыше пяти тысяч видов — больше половины всего пернатого царства нашей планеты. Они так широко распространены, что населяют все континенты земного шара, кроме Антарктиды.

И не зря, конечно, воробьиные объединены в один отряд: у них много общего. Каждый представитель этого отряда имеет, например, четыре пальца, и все они на одном уровне, а первый палец обращен назад. Все воробьиные хорошо летают, бегают, лазают по скалам и деревьям. Самец, как правило, прилетает на гнездовье раньше самки и пением своим старается привлечь ее к себе.

И еще один очень важный признак: воробьиные поедают массу вредителей садов, полей и огородов. Только один розовый скворец может уничтожить за день триста саранчуков.

Но разница между воробьиными кажется еще более разительной, чем сходство. Взять хотя бы вес. Ворон, весящий более полутора килограммов, гигант в сравнении с корольком, в котором всего… пять-семь граммов.

А пение?.. Бездарность вороны как певчей птицы кажется чудовищной в сравнении с чарующим пением соловья.

Отряд воробьиных ученые поделили на три подотряда: рогоклювых, кричащих и певчих. Природа так распорядилась, что рогоклювые живут только в Африке и Юго-Восточной Азии, кричащие — в Северной и Южной Америке, а певчие распространены по всему свету.

Но в тот весенний день ни рогоклювые, ни, тем более, кричащие меня не занимали. Я думал только о певчих — щеглах, чечетках, реполовах, которые всю зиму до весны живут в долине Копетдага, а к лету улетают в горы.

Но где же они? Может, вымерли?

Вот уже час сижу в своей засидке, смотрю на бутафорский куст, откуда доносится громкое призывное попискивание манков, а птицы все не летят.

Не обращая внимания на манков, я стал смотреть вдоль лощины, туда, где белели дома, где за арыком, по шоссе, взад-вперед сновали автомашины. Очень приятно, с предательской нежностью, пригревало солнце. Одолевала дрема, и я начал клевать носом.

Чтобы избавиться от сонливости, решил вспомнить наиболее интересные случаи из жизни птиц.

Это было давно, еще в годы моей юности. Жили мы тогда под Киевом. Места там изумительные! Холмы, перелески, заросли ольхи, и в них — затейливые, со светелками дома. В одном из них жили мы: отец, инженер железнодорожного транспорта, мать, брат, сестра и я.

Однажды, недалеко от нашего дома, в полыхавшей осенним пламенем аллее, я увидел двух мальчишек. Они носились по аллее, забавляясь какой-то птахой, привязанной за ногу ниткой. Один из мальчишек держался за конец нитки, а птичка, пытаясь улететь, устало махала крыльями невысоко над землей. Ребятам хотелось, чтобы она летала быстрей и выше, взбадривали ее криками, махали руками. В конце концов птаха, собрала последние силы и полетела вдоль аллеи чуть быстрее и выше прежнего.

Мальчишки, не отпуская нитки, бросились за ней.

Вдруг нитка зацепилась за сучок, бедную пленницу резко рвануло, и она беспомощно повисла вниз головой.

Я подбежал к мальчишкам.

— Что вы делаете, негодяи!.. — крикнул я, задыхаясь от злобы. Мальчишки, глянув на меня, так испугались и так стремительно бросились наутек, что догнать их было бы невозможно.

Осторожно сняв птаху с сучка, я положил ее на ладонь. Это была чижовка — жалкое, измученное существо.

«Не выживет, — подумал я. — А как хорошо было бы вернуть ее к жизни…»

В то время у нас в квартире жил одинокий и веселый чиж. Но даже он, несмотря на свой неунывающий характер, даже он иногда грустил. Вдруг замолкал. Нахохливался. Подолгу сидел неподвижно, словно обдумывал какой-то важный вопрос. Я понимал причину его грусти: одиночество. И мне жаль было чижа.

«А что, если попытаться спасти чижовку?» — мелькнула у меня мысль, хотя надежды на это было совсем мало.

Итак, скорее домой!

До нашего дома, если идти пешком, ходьбы минут десять.

А если бегом, то можно добраться гораздо быстрее. И я, что было духу, пустился бежать.

Мать, увидев меня, встревожилась:

— Что случилось?

Не ответив матери, я прямо — к клетке с чижом. Открыл ее и посадил чижовку на жердочку. Она еле держалась и продолжала дрожать. Даже голову поднять не могла.

Мы отошли в сторонку и стали издали наблюдать за клеткой.

Вначале в ней было тихо. Чиж сидел отдельно, не шевелясь, не издавая никаких звуков, словно был ошеломлен неожиданным подарком.

Оцепенение чижа продолжалось несколько минут. Когда оно прошло, он сел рядом с чижовкой и, поворачивая голову, стал приглядываться к ней, словно хотел понять: что это, мол, за незнакомка, откуда она, зачем и что с ней приключилось?

Потом послышалось его характерное, «чи-чи-чи» — сперва тихо, едва слышно, потом все громче, все взволнованней. Это «чи-чи-чи» звучало на разные лады и с разным смыслом: то грустно, то гневно, то ободряюще-весело, то ласково, то успокоительно-нежно.

Чиж так разволновался, что не мог усидеть на одном месте, поминутно соскакивал с жердочки, садился то с одной стороны чижовки, то с другой и без конца продолжал свое чичиканье.

— Смотри-ка, Ваня! Твой чижик-то развеселил-таки подружку свою. Вон она и глаза приоткрыла…

Да. Это было так. От радости, что чижовка пошла на поправку, я обнял маму и бросился готовить угощение. Натолок конопляных семечек, налил два блюдечка воды и все это поставил в клетку.

Чиж буквально не отходил от своей подруги: вместе они ели, вместе купались и вместе отдыхали. Мне казалось, что для полного счастья им не хватает свободы. По углам своей комнаты я прикрепил две треугольные фанерки, а клетку открыл настежь. Чижи теперь летали по комнате, садились на фанерки, а обедать и ночевать залетали в клетку.

Однажды, это было зимой, в январе, я заметил, как чижовка подлетела к маленькой желтой подушке, висевшей на стене, куда мама втыкала швейные иголки. В одной из иголок была черная нить. Чижовка выдернула нить и унесла на фанерку. Я понял — чижи собираются строить гнездо.

Решил помочь им. Отправился в рощу и принес оттуда небольшую рогульку, пучок сена и мха. Рогульку поставил на треугольную фанерку, а мох и сено положил на подоконник.

У чижей закипела работа… В несколько дней они соорудили отличное, мягкое гнездо.

А вскоре в нем появилось первое и очень маленькое, не больше фасолинки, зеленоватое, в черную крапинку, яйцо. Всего самка отложила шесть яиц и села их высиживать.

Потом появились птенцы — смешные такие, с маленькими хвостиками, желторотые. Я варил куриные яйца и подкармливал ими птенцов. Они быстро подросли, оперились и встали на крыло. От их гомона, писка, чириканья стало шумно и весело в нашей квартире.

Как только потеплело, я открыл форточку — хотелось проверить: улетят или останутся с нами наши чижи.

…Улетели… Сперва взрослые, а за ними и молодые чижата — слётки.

Без птиц стало грустно и тихо. Все в нашем доме жалели, что чижи улетели. И больше всех жалел, конечно, я. Я так к ним привык, так полюбил их, что разлука с ними приводила меня в отчаяние.

Однажды — это было в начале мая — как-то глянул я на форточку — она была открыта — и глазам своим не поверил: там, все еще не решаясь залететь в комнату, сидели зеленоватый, с желтой грудкой и в черной шапочке чиж и серо-бурая чижовка.

Это были наши чижи!..

Те самые, взрослые, что жили у нас зимой. За ними синело просторное небо, куда-то ввысь летели облака.

Я был бесконечно рад, что пичуги вспомнили о нас и вернулись. Их любовь, привязанность к нам, людям, видимо, была ничуть не меньше, чем наша любовь к ним.

Я перешел в другую комнату и оттуда, из-за портьеры, затаив дыхание, стал наблюдать за чижами.

Они долго не решались залететь в комнату, едва слышно совещались о чем-то на своем птичьем языке. Посоветовавшись, разом впорхнули в комнату и начали кругами летать по ней. Садились на фанерные треугольники, на комод, на мой письменный стол, на подоконник, словно желая убедиться в том, не ошиблись ли адресом? Действительно ли это та самая комната, где они обрели счастье, веселое и шумное потомство и свободу?

Нет, не ошиблись. Чижи остались ночевать, но не в клетке, как прежде, а на одном из фанерных треугольников.

Утром чуть свет чиж и чижовка вылетели в форточку. Я подумал: ну, теперь уж навсегда. Нет. Вскоре появились снова, и каждый держал в клюве по сухой былинке. Теперь они сами, без моей помощи, свили гнездо, чижовка отложила шесть яиц, и снова появились маленькие желторотые чижата.

В конце июня все чижиное семейство снялось, и больше я никогда его не видел.

Воспоминания далекой юности и история двух чижей так растревожили мою память, что от сонливости не осталось и следа.

Я был бодр. Весна молодила меня. Свежий воздух сверкал золотыми искрами, а мир, молодой, весенний мир, лежавший вокруг, был полон таких ярких, таких восхитительных и радостных красок!..

Не хватало только удачной охоты. Но я не жалел об этом и подумывал о том, чтобы уйти домой…

И странно: стоило только подумать об этом, как в ту же минуту к бутафорскому кусту подлетело несколько щеглов. Мои манки, сидевшие в клетке, услышав их голоса, подняли неистовый писк.

Чувствую, как сердце загорается азартом охоты. Осторожно берусь за конец бечевки, чтобы в нужный момент дернуть за него и накинуть сеть на щеглов. Я жду с нетерпеньем, когда они сядут на бурьяновый «куст» или хотя бы поблизости к нему. Но щегол умен, осторожен. Его смущает ловчая сеть, подозрительным кажется куст и вообще вся обстановка, с которой они столкнулись: где-то совсем рядом слышится странный, как мольба, зов переполошившихся собратьев, а где, не видно.

Растопырив крылышки, щеглы торопливо, с опаской прыгают вокруг сетки, вокруг «куста» и пока не решаются предпринять что-либо другое.

Но вот, кажется, все уже обследовано, никакого подвоха как будто нет: теперь можно проверить и самый «куст». Щеглы, как по команде, взлетают на него. Прекрасный момент!.. Я дергаю за бечевку, и пара щеглов — в сетке. Вынув пленников, сажаю их в отдельную клетку.

Начало неплохое! И ждать как-то веселее стало.

Минут через десять я накрыл сразу трех коноплянок. Редкая удача. «Вот тебе и лютая зима, — подумал я. — Пичуги-то живы-здоровы! А я беспокоился… Ничего, видно, с ними не случилось».

Примерно через час после того, как попались коноплянки, я накрыл еще одного щегла. Он был без обеих лапок, прямо-таки инвалид первой группы. Ясно, лапки он отморозил, а сам остался жив.

Недолго раздумывая, я выпустил щегла из рук в надежде на то, что получу за него хорошую компенсацию.

Не прошло и десяти минут, как я поймал… точно такого же инвалида.

Отпустил и его.

Так повторилось, наверно, раз пять или шесть.

И снова ловлю безлапого щегла. И тут меня осеняет догадка: да это же один и тот же щегол! Прямо уникум какой-то! Я поднес его близко к глазам, чтобы лучше разглядеть. Мой взгляд не смутил щегла. Покрутив головой, он с любопытством уставился на меня, как бы говоря:

— Ну, что поделаешь?… Жить-то как-то надо…

Да, жить надо. Время такое, что только жить! Жить, несмотря ни на что, если ты даже без обеих ног.

Я хорошо понимал щегла, его мужество и горечь его неудач. Он был одинок, хотел найти себе подругу, но все время попадал в западню.

«Что же делать с ним? — раздумывал я, все еще глядя на щегла, — взять домой, да — в клетку? Нет. Пусть живет на свободе. Может, найдет все-таки ту единственную, которая станет ему женой. Ведь он так бесстрашно и настойчиво стремится к счастью… А если суждено умереть до срока, то пусть умрет на воле…»