Рассказы змеелова

СМЕРТЕЛЬНЫЙ БУКЕТ

Говорят, что профессия журналиста сродни нелегкому труду старателя. И это, пожалуй, верно. В самом деле, попробуй-ка найти золотой самородок весом, примерно, с пуд или в тысячу карат волшебный камень алмаз. Такое бывает нечасто.

Не балует судьба и журналиста. Встречается он со множеством людей, но редко его пути сойдутся с человеком исключительным: либо своей увлеченностью, либо своим служебным занятием, требующим огромного мужества и терпения, либо яркой, неповторимой биографией, где каждый шаг связан с риском, а прожитый день — подвиг.

У меня поиск такого человека длился года три. Правда, этот срок можно было бы намного сократить, но тут вина только моя. И, как ни странно, провинился я перед своим же собратом — редактором Всесоюзного радио, обладавшим, к счастью, железным терпением и не менее крепкой настойчивостью. Если бы не он и не эти его замечательные качества, я наверно, так и не встретился бы с героем моего рассказа.

А все началось вот с чего.

Однажды редактор позвонил в Ашхабад, ко мне на квартиру.

— Салам-алейкум! — воскликнул он, приветствуя меня на восточный манер. — Ну, как ты там, в пекле-то, жив еще? Ну и чудесно! Послушай, старик, ты не смог бы для нашего отдела сделать небольшой радиокадрик минут… на пять, на шесть? Сроком тебя не ограничиваю, но прошу: пожалуйста, не тяни.

— Тема? — спросил я бодро.

— Польза змей для сельского хозяйства. Ну, немного расскажешь и о самом змеелове…

В разговоре со мной редактор был предельно краток. Он даже не объяснил как следует задание, всецело полагаясь, видимо, на мою осведомленность, мой опыт и журналистский энтузиазм.

Но осведомленности насчет змей у меня-то как раз и не было! Тем не менее, не желая ударить лицом в грязь, я дал обещание выполнить задание.

— Будет сделано! — весело заверил я редактора. — Значит, польза змей для сельского хозяйства? Сделаю. Все будет в ажуре!

Как только разговор закончился, я почувствовал приступ такого смеха… какого не испытывал за всю жизнь. Я хохотал до слез, до изнеможения.

«Змеи и сельское хозяйство!» Да это черт знает что такое! — думал я с горькой иронией о милом и добром редакторе, которому ничего более путного не пришло в голову, кроме этих ядовитых гадов. Какая там и кому от них польза, если столько людей гибнет ежегодно от их укусов, гибнет скот?!. Тоже мне, нашел пользу!..

Мое заблуждение, вернее, невежество относительно значения змей — сейчас многим тоже может показаться смешным. Сейчас любой школьник расскажет вам о пользе змей не только для сельского хозяйства, но и в борьбе со многими недугами человека.

А тогда — это было в начале 50-х годов — о змеях писали редко. К тому же особого интереса я к ним не проявлял.

Прошло около месяца после нашего разговора с редактором, и снова в моей квартире раздался телефонный звонок из Москвы.

— Ну, как там с записью змеелова? — сухо спросил редактор. В ответ я только тяжело вздохнул.

— Плохи дела. Нет пока подходящей кандидатуры. Не знаю, что и делать…

— А ты, брат, духом не падай, продолжай искать. Сам знаешь: кто ищет, тот обрящет.

Редактор, как я уже сказал, был терпелив и настойчив. Он звонил мне каждый месяц, подбадривая меня и горячо уверял, что змей в Туркмении — хоть пруд пруди. А там, где водятся змеи, должны быть и охотники на них.

Так продолжалось довольно долго. И ни разу за это время редактор не возмутился, не рассердился и не повысил на меня голоса. Он только изредка напоминал о своем задании и просил его выполнить, как можно скорее.

В конце концов во мне заговорила совесть, и я решил всерьез взяться за поиски змеелова.

Однажды эти поиски привели меня в ашхабадский Дворец пионеров. Здесь, на краю игровой площадки тенистого и просторного двора, стоял скромный одноэтажный домик. Несколько окон, выходивших во двор, были забраны решетками.

Я вошел в небольшой коридор и постучал в дверь.

— Войдите, — послышался голос. Я смело переступил порог и… в ту же секунду вздрогнул от грозного, предостерегающего шипения. Откуда исходило оно, пока было неясно.

Посередине комнаты стоял длинный стол, сверкавший черным лаком, а вдоль стен теснилось несколько небольших столиков, уставленных тускло блестевшими банками, баночками, колбами, стеклянными ящиками, А в них — разные змеи, жуки, пауки, ящерицы, скорпионы и фаланги. На стенах — красочно пестрели коллекции бабочек, пучки каких-то цветов, сухих растений.

Из оцепенения меня вывел приветливый голос человека, сидевшего в конце длинного стола:

— Входите, пожалуйста. Не бойтесь!

Это был Иван Иванович Ирпеньев, заведующий отделом юннатов ашхабадского Дворца пионеров. Он был похож на коренастого веселого цыгана. Его смуглое добродушное лицо, с широким, слегка приплюснутым носом и яркими карими глазами показалось мне знакомым. В темных коротко остриженных волосах едва заметная седина. На нем была цветастая сорочка с короткими рукавами и легкие, песочного цвета брюки. Ивану Ивановичу уже перевалило за пятьдесят, но выглядел он молодо, был подвижен и весел.

Мы поздоровались. Он крепко сдавил мою руку. «Ого! — подумал я. — Вот это рука! Такая сильная да тяжелая… Как раз для охоты на змей».

Я рассказал о цели своего визита и, как бы между прочим, спросил:

— Скажите, Иван Иванович, а змеи имеют какое-нибудь отношение к сельскому хозяйству?

Он ответил сразу, будто только и ждал этого вопроса.

— А как же! Конечно! Ведь змея самой природой приспособлена к тому, чтобы залезать в норы грызунов и уничтожать их там вместе со всем потомством. Ну, как, скажите, не любить змей, если они помогают нам сберегать урожай! Лично я, — продолжал Ирпеньев, — за всю свою жизнь убил всего-навсего одну эфу — одну из тридцати с лишним тысяч отловленных мною ядовитых змей. И то… это убийство произошло из-за моей лихости, что ли… из-за потери осторожности. Я накрыл эфу сорочкой, когда она пыталась уйти. Правда, это убийство едва самому мне не стоило жизни. Отравление было настолько сильным, что несколько месяцев я пролежал в больнице, потеряв почти половину своего веса. А всего я перенес тринадцать змеиных укусов.

Весь рассказ змеелова я записал на магнитофонную пленку. Говорил он весело, остроумно, пересыпая свою речь пословицами, поговорками, неожиданно свежими сравнениями.

Но больше всего запала мне в память цифра: тридцать тысяч. Тридцать тысяч поединков со смертью! Каким же надо обладать мужеством, хладнокровием и терпением, чтобы проделать такую работу!

Каждый раз человек шел на риск. Во имя чего? Разумеется, не ради праздной забавы или острых ощущений.

Змеиный яд в малых дозах целебен. В свое время Иван Иванович много его добывал для институтов Москвы, Ленинграда, Ташкента и Ашхабада, которые работали над проблемой внедрения змеиного яда в медицину. Кстати, о его целебных свойствах еще в древности знали в Китае, Тибете, Индии, Египте, Греции, Риме и на Филиппинских островах. Использовали также отдельные части тела змеи для приготовления лекарств против таких страшных болезней, как оспа, холера и проказа. Употребляли змеиный яд и в косметике.

Но на научной основе эта проблема стала разрабатываться сравнительно недавно — с конца прошлого столетия.

Интересным было наблюдение техасского врача Зельфа. Ему принадлежит описание случая, когда гремучая змея укусила человека, страдавшего эпилепсией. После укуса у больного прекратились припадки. Так было положено начало лечению этого недуга змеиным ядом.

Препаратами, в которые входит змеиный яд, лечат и другие заболевания: бронхиальную астму, гипертонию, некоторые виды злокачественных опухолей. И препаратов таких с каждым годом становится все больше. Это: «Випралгин», «Випразид», «Випрокутан», «Випраксин», «Випросал». Многие другие препараты проходят клиническую проверку.

Для приготовления таких лекарств необходимо много змеиного яда. Его добычу ведет небольшой отряд ловцов — людей самоотверженных, храбрых, умудренных опытом. К числу таких людей относится и Иван Иванович Ирпеньев. Не одну тысячу километров прошел он в поисках змей.

Когда наша первая встреча со змееловом близилась к концу, Иван Иванович вышел из-за стола и, остановившись посередине кабинета, вдруг спросил:

— Вы не торопитесь?

— Нет, а что?

— Да вот… хочу вам кое-что показать.

Сняв со стеллажа одну из стеклянных банок, он опрокинул ее над столом. Из банки плюхнулась на стол огромная рыжая фаланга.

«Что он делает? — похолодел я, — она же удерет!»

Но фаланга и не думала удирать. Подобрав мохнатые ноги, она застыла на месте, совершенно не беспокоясь о том, какая участь ей уготована.

Мне же при виде страшного паука стало не по себе, и я отошел подальше: чего доброго, возьмет да прыгнет. Где-то я читал, что укус фаланги чуть ли не смертелен.

Между тем Ирпеньев взял хворостинку, подошел к фаланге и… начал ее стегать. Фаланга задрала голову, зорко следя за своей обидчицей, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Когда ярость ее дошла до предела, змеелов отбросил хворостинку и приблизил к пауку большой палец правой руки. Фаланга мгновенно вцепилась в него. Потом, как ни в чем ни бывало, Иван Иванович вытянул перед собой руку, на конце которой шевелился рыжий паук.

Я не мог понять, почему змеелов не боится укуса фаланги.

— Иван Иванович, а не опасно вот так подставлять ей палец?

— Нисколько! — ответил он. — У меня на пальце кожа твердая, и фаланге она не по зубам. Так что я совершенно спокоен. И ваш палец она тоже не прокусит. Хотите попробовать?

— Пожалуй, не стоит. Как-нибудь в другой раз, — произнес я, как можно спокойнее, хотя от такого любезного предложения меня кинуло в дрожь.

— Да вы не бойтесь, — уговаривал меня Иван Иванович, — вот, если она укусит там, где кожа понежнее, тогда опасно.

Стряхнув отвратительного паука в банку и закурив, змеелов сказал:

— Могу еще кое-что показать.

Подойдя к стеллажу, Ирпеньев снял оттуда другую банку, поменьше первой. Подставив под нее ладонь, он высыпал на руку целую горсть скорпионов. Примерно, штук тридцать.

Банку поставил на стол, а из кармана брюк достал пинцет. Некоторые из скорпионов зашевелились и пустились бежать вверх по руке. Беглецов Иван Иванович ловил пинцетом и отправлял в банку. Но большинство скорпионов преспокойно лежало на ладони. Я знал много случаев, когда после укуса скорпиона люди кричали по нескольку суток от невыносимой жгучей боли. А тут — целая горсть и никакого опасения, что хоть один из них ужалит.

— Хотите, я вам отсыплю немного скорпиончиков? — улыбнувшись, пошутил Иван Иванович.

Я содрогнулся.

Но все увиденное мной не шло ни в какое сравнение с тем, что произошло дальше.

Слева на стене висел небольшой мешочек из белой плотной ткани. Ирпеньев снял его с гвоздя и принес к столу. Развязав мешочек, вытряхнул его содержимое на стол. И в тот же миг на нем поднялась тонкая серая пружина с треугольной плоской головкой.

— Кто это?

— Кавказская гадюка, — ответил змеелов, не спуская с нее глаз. Гадюка заметно волновалась. Из ее рта то и дело показывался черный раздвоенный язычок, который неправильно называют жалом. Маленькие узкие глазки злобно поблескивали. Когда Ирпеньев приближал к ней руку, гадюка делала короткие выпады головой, готовясь укусить.

— Ядовитая? — спросил я.

— Укус смертелен, — коротко пояснил змеелов, не поворачиваясь ко мне.

— Где вы ее поймали?

— Подарок друга…

Меня интересовало, каким же образом гадюка снова будет спрятана в мешок. Для змеелова это оказалось делом простым и легким. Правой рукой он быстро накрыл гадюку сверху, сжал ее, как пружину, и бросил в мешочек.

Потом мы подошли к одному из стеклянных ящиков, откуда тотчас же послышалось грозное шипенье. Его издавали две взрослые гюрзы — отвратительнейшие создания: серые, мрачные, злобные. Это они так напугали меня, когда я входил в кабинет юннатов.

Иван Иванович отодвинул крышку террариума, сунул руку внутрь и вынул оттуда обеих гюрз. Это была игра со смертью. От укуса гюрзы человек погибает в течение 15—20 минут[1]. А тут в абсолютно не защищенной руке — сразу две гюрзы! Это был ни с чем не сравнимый букет. Букет смерти.

Серые, копьевидные головки змей с недобрыми взглядами немигающих глаз почти касались смуглой руки Ирпеньева. От этого взгляда веяло могильным холодом. «Гробовая змея», «Ужас ночи», «Царица мертвых» — такую славу, снискала себе гюрза в Средней Азии. Один вид ее бросал в трепет, внушал древний инстинктивный страх. Достаточно было доли секунды, чтобы змеи наказали человека за смелость.

Я стоял не дыша, в страхе перед трагедией, которая могла сейчас произойти.

К счастью, все обошлось благополучно. Подержав гюрз несколько секунд, змеелов осторожно опустил их в ящик. Все эти секунды, показавшиеся мне очень долгими, я находился в состоянии какого-то оцепенения и облегченно вздохнул только после того, как над змеями плотно задвинулась крышка террариума.

Почему же все-таки гюрзы пощадили змеелова, не бросились на него? Этот вопрос почему-то неловко было задавать ему в тот момент. Мне хотелось самому найти объяснение мирному поведению ядовитых рептилий.

Безусловно, в лице человека они видели жестокого и коварного врага. Ведь это он поймал и заточил их в тесную тюрьму. Не исключено, что об этом они еще хорошо помнили. Но для них была неожиданной смелость и доверчивость человека, рискнувшего вынуть их из ящика. Может, у этих гюрз теплилось еще что-то вроде надежды или мечты, что тот, кто поймал и упрятал их в холодный ящик, сжалится, наконец, над ними и отпустит на свободу?

Впрочем все это не больше, чем мои домыслы.

Когда мы вернулись к столу, за которым работал Иван Иванович, я еще раз оглядел его опасный кабинет.

— Ну, и обстановка у вас, — сказал я, — волосы дыбом встают, а вам хоть бы что!..

Мое замечание явно развеселило Ирпеньева.

— Поверьте, обстановка тут самая нормальная, — весело поглядывая на меня, — сказал змеелов. — Вы бы тоже привыкли к ней. Только для этого надо любить свое дело и… немного мужества.

— Но ведь бывают, наверно, случаи, когда змеи убегают?..

— Такие случаи были. Но каждый раз я ловил беглянок и водворял на место. Если хотите, как-нибудь я расскажу вам и об этом. Помню несколько довольно-таки любопытных случаев.

Сделав несколько коротких затяжек, Иван Иванович погасил папиросу и доверительно сказал:

— Вы знаете, у меня и дома почти такая же обстановка. Змеи дома тоже не переводятся. Моя жена очень любит молодых кобрят. Террариум с ними постоянно стоит у нас на подоконнике. Известно, что кобра очень эмоциональная змея и, если можно так выразиться, с большим эстетическим вкусом. Много раз уже писалось о том, как индийские факиры игрой на дудочке выманивают кобр из ящика и заставляют их раскачиваться под музыку.

Еще замечено, что кобры неравнодушны к луне, к лунному свету. В яркие лунные ночи мы часто с женой наблюдаем за кобрятами. Они поднимаются в ряд прямые, как свечи, и долго и тихо любуются луной.

Прощаясь со мной, Иван Иванович сказал, чтобы я запросто заходил к нему домой потолковать обо всем.

И вот я в гостях у Ирпеньева.

Скромно обставленная комната: ни хрусталя, ни дорогих ковров, ни живописных полотен прославленных мастеров кисти.

И все же я был очарован одним необычным украшением квартиры, придававшим ей веселый праздничный вид. Это была богатейшая коллекция бабочек, собранных, должно быть, со всего света.

Бабочки занимали почти полностью две смежные стены. Оранжево-красные, как закат над бескрайней пустыней, беловато-синие, как ледяные вершины Гиссара, темно-бордовые, как спекшаяся кровь, бархатисто-черные, прозрачно-голубые, зеленые, розовые, они все еще казались живыми. Вся комната так и цвела и сверкала обилием необычных красок. Эти краски были ярче луговых цветов, ярче радуг весенних, пестрее и чище узоров любого ковра.

Бабочки завораживали взгляд. Я молча и долго разглядывал их, потрясенный великой щедростью и тончайшим мастерством природы, создавшей такое множество изумительных эфемерид. Что-то загадочное и возвышенное чудилось мне в их названиях: падалирии, сатириды, мелонаргии, сатурнии, ванессы… Я слушал эти названия и уносился в далекие страны, о которых когда-то читал, страны, где рождались, порхали и умирали эти нарядные создания.

Мне виделась пампа — весенняя, шумящая ветром и травами, ровная пампа, море цветов и гордые высокие деревья, увенчанные кронами, похожими на темные облака. Мне виделись холмы и желтые степи африканской саванны, зеленый сумрак тропической сельвы и ласковая синь морской лагуны, на берегу которой, слегка покачиваясь от легкого бриза растут королевские пальмы. И всюду — бабочки — живые, яркие, летающие цветы.

Иван Иванович вынул одну из них из-под стекла и поднес к моим глазам. Никакой особенной красоты в ней не было. Ее передние крылья имели мягкий агатовый цвет, а два нижних — изумрудный. На этих нижних крыльях я и заметил по одной светящейся крапинке, похожей на зернышко топаза.

Лукаво взглянув на меня, Ирпеньев спросил:

— Как по-вашему: какого цвета эти крапинки?

— Светлые, конечно.

— Ну, что вы, так сразу… не подумавши? — с мягкой укоризной сказал змеелов. Пристально вглядываюсь в крапинки и вижу, что они горят яркими рубинами.

— А сейчас что скажете? — весело допытывался гостеприимный хозяин.

Чудеса да и только! Странные крапинки сверкали уже чистейшей бирюзой!.. Правда, от моего взгляда не ускользнул один факт: все эти цветовые изменения на крыльях бабочки происходили в результате их медленного вращения на булавке вокруг оси.

Встреч у нас с Ирпеньевым было много. А самая первая из них положила начало нашей дружбе. Каждая из этих встреч открывала характер змеелова с новой, не знакомой мне стороны. Оказалось, что он не только змеелов, но и охотник, и страстный рыбак, и птицелов, и дрессировщик, и опытный, умелый воспитатель юных натуралистов. Тысячи километров исходил он с рюкзаком за плечами по горным долинам Памира и Копетдага, по берегам Мургаба и Амударьи, по жгучим просторам Каракумов. И в каждом странствии, в каждой экспедиций, — незабываемые приключения, интересные случаи, борьба с опасностью, удивительные находки.

Обычно при встрече Иван Иванович радостно сообщает о своих приобретениях:

— Что не заходишь? Приходи. Посмотришь на новых бабочек. Целых четыреста штук!

В другой раз:

— Давненько мы не видались. А я только что — с Мургаба. Сто эф отловил. Приходи, покажу. Симпатичные змейки, хотя и ядовиты.

— К чему так много?

— Как?! Ты разве не слышал: тут москвичи фильм снимают. Так вот… для них. То есть для экзотики.

А однажды, придя к змеелову, я увидел у него на столе свежий номер журнала «Совьет лайф», изданный в Америке.

Листаю журнал. И вот… почти на целый разворот — знакомый образ. Змеелов запечатлен на снимке как бы в движении. На нем сетчатая белая майка. Вся фигура слегка наклонена вперед. Бронзовое от загара цыганское лицо повернуто к зрителю. Обвив его шею, на голом плече улеглась серая в черных пятнах змея, так называемый большеголовый полоз. Его плоская маленькая головка — рядом с поседевшей головой змеелова. Таких необычных, я бы сказал, эффектных снимков у Ирпеньева немало. Он показывал их почти при каждой нашей встрече. И много было рассказов змеелова. Особенно он был разговорчив, когда находился в добром, приподнятом настроении, которое редко его покидало.

Вернувшись от Ирпеньева, я садился за стол и, вспоминая только что услышанный рассказ, записывал в свой блокнот. Разумеется, я не мог записать его слово в слово. Да к этому я и не стремился. Тем более, что никто меня не контролировал и никто не требовал точности. Пользуясь свободой, я вольно обращался с фактами, нередко добавлял свои, произвольно изменял сюжетную основу.

Записи свои я держал в секрете, надеясь однажды преподнести змеелову в качестве сюрприза целый сборник его рассказов. Я не сомневался, что он обрадуется подарку. Но вышло иначе, чем я предполагал.

Когда рассказов набралось изрядно, я отпечатал их и принес Ирпеньеву.

— Вот прочтите-ка, пожалуйста, — торжественно протянул я ему увесистую папку.

— Что это? — вскинув на меня глаза, весело спросил Иван Иванович.

— Ваши рассказы, — в тон ему ответил я, и в ту же секунду заметил, как с лица моего друга мгновенно сошла улыбка.

— Мои рассказы?! — строго взглянул он на меня. — Странно! Ну, да ладно. Оставьте. Прочту.

Ирпеньев закурил свой любимый «Памир», опустил глаза и надолго замолчал. В тот день впервые, кажется, за время нашей дружбы разговор у нас не клеился. На мои вопросы Иван Иванович отвечал сухо, односложно и даже неохотно. А когда я уходил, он попросил зайти к нему через недельку.

Тянулась она томительно долго. Все это время я жил в какой-то смутной тревоге. Ощущение было такое, будто я в чем-то провинился, за что неотвратимо должно было последовать наказание.

И вот спустя неделю я снова у знакомой двери и снова справа вверху нажимаю на кнопку электрического звонка.

Дверь открыла жена змеелова.

— Входите смелее, — пропуская меня в комнату, проговорила она. — Иван давно уже ждет вас.

Я вошел в знакомый кабинет, в котором плавал синий сигаретный дым. Сам хозяин стоял в проеме балконной двери и курил, выпуская на улицу дым, но ветер упорно загонял его в помещение.

Услышав мои шаги, Ирпеньев повернулся, холодно кивнул в знак приветствия и потушил о пепельницу окурок. Там же на столе, рядом с пепельницей, лежала папка с рассказами змеелова. Никогда я не видел его таким печальным, таким расстроенным, как тогда.

Я приготовился было расспросить, в чем дело, но он опередил меня.

Усаживаясь напротив, на другом конце стола, Ирпеньев сказал:

— Я всегда считал, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, а вот… оказалось, что знаем, да не очень. Скажете, разве я похож на какого-нибудь афериста, проходимца или захребетника, на человека, который стремится погреть руки за счет другого или примазаться к чужой славе?

— Да что вы! Я далек… — едва успел я вымолвить несколько слов в свое оправдание, но змеелов даже не обратил на них внимания.

— Конечно, есть люди, — продолжал он, — готовые влезть в соавторы чужого открытия, крупного научного труда, изобретения, бесстыдно, не моргнув глазом, поставить свое имя под чужим литературным произведением. Вот такому бы эти рассказы! На седьмом небе был бы от радости. Но ведь я-то — другого поля ягода. Я считаю, что в дружбе должна быть честность и чистота. Иначе это — не дружба. Как же я могу присвоить чужие рассказы, если я не писал их?

— Но вы же рассказывали…

— Э-э, братец, нет!.. Одно дело — рассказывать, другое — писать. Мало ли что можно намолоть языком-то… А вы — да, действительно, писали. Поди, тонну бумаги извели и не меньше ведра чернил. Так что, — змеелов сделал паузу, взял папку со стола и протянул мне, — такую жертву от вас я принять не могу.

«Что же делать с нею? — подумал я о папке. — Положить на стол и уйти? Нехорошо. Можно дружбу порвать». И снова стал думать, но ни к какому решению так и не пришел.

Спросил у Ирпеньева. Тот сказал:

— Что хочешь, то и делай. Можешь издать, но только… под своим именем.

Я стал возражать.

— Зря горячишься, — потеплевшим голосом сказал Иван Иванович. — Надо учиться у классиков, ну… хотя бы у Лермонтова, например. Ведь издал же он дневник Печорина под своим именем и даже в предисловии к роману об этом рассказал. А мы-то знаем, что никакого печоринского дневника не было. Так что валяй, издавай под своим именем!

— А можно сделать иначе, — Иван Иванович хитро улыбнулся, блеснул карими глазами и сразу стал похож на старого веселого цыгана. — Так и быть! Я дарю тебе эти рассказы! Могу я позволить себе хоть раз такую щедрость? А то ведь несправедливо как-то с моей стороны: я и автор, и рассказчик, и герой повествования.

Я хорошо знал упорный характер друга, поэтому спорить не стал.

От Ивана Ивановича я слышал не раз, что он «кое-что записывает». Это надо было понимать так, что он «кое-что сочиняет». А что? — не говорил.

А вот незадолго до своей кончины он пришел ко мне и принес две толстые тетради. Положив их на стол, сказал:

— Вот, мой друг, подарок тебе. — И, грустно улыбнувшись, добавил: — Может, последний… Думаю, если немного поправить текст, тетради могут пригодиться.

Я открыл одну из них и прочел: «Записки змеелова»» Мои попытки отказаться от подарка успеха не имели» Пришлось его принять.

А умер Иван Иванович трагической смертью. Прошлой весной отправился он в Каракумы, куда-то в район Ербента. Рядом с ним никого не было. Нашли его геологи в палатке. Экспертиза установила, что Иван Иванович Ирпеньев умер от укуса небольшой, но ядовитой самки паука каракурта.