Рассказы змеелова

КАЗНЬ

После гибели Фаины я много раз приезжал из Киева в Байрам-Али и охотился среди развалин старого Мерва.

И вот я снова — здесь на древней гостеприимной земле! Как и прежде, меня приютила санитарная станция, находившаяся по соседству с огромным парком, разбитым еще туркменской ханшей Гульджемал для русского царя.

Снова была весна. Снова по ночам неистово пели соловьи, а вечерами, где-то совсем недалеко — или это-только казалось — тоскливо и звонко завывали шакалы.

Для отдыха я отвел всего день. Долго бродил по городу, который по-прежнему был уютным, тихим и утопал в свежей листве деревьев.

Наутро, хорошо выспавшись и отдохнув, отправился в поход.

Едва я выбрался из города и пошел по пыльной дороге вдоль мощной крепости Абдуллы-хана, вдоль глубокого рва, вдали, километрах в шести, уже высоко вознесся в небо светло-желтый мавзолей Султана Санджара. Величественно и гордо глядел он на меня издалека из-за ветхой крепостной стены, как бы восклицая: «Здорово, друг! Давненько мы не виделись… Ну, что ж… Спеши. Я жду».

Вот на этот степной маяк я и держал свой путь, как много веков назад на него держали свой путь вожатые купеческих верблюжьих караванов.

Погода была прекрасной. На чистой синеве почти неподвижно белели редкие облака. Легкий ветер дышал запахом степного разнотравья.

Но настроение мое было невеселым: никак не покидали думы о бедной Фаине.

Еще в студенческие годы, когда она была жива, я часто мечтал о путешествиях вдвоем. Она знала о моей мечте и всегда одобряла ее.

«Вот закончим учебу, — говорила она, — поступим в аспирантуру, а там уж… и сам бог велел путешествовать. И никуда я без тебя не поеду. Всюду — только вдвоем!»

Я шел не спеша, изредка посматривая по сторонам и продолжая думать о Фаине. Помню, ни разу, ни одним словом в разговорах о нашем будущем она не обмолвилась о любви к богатству, о желании быстро разбогатеть, жить замкнуто, в комнатах, обставленных дорогими гарнитурами. Нет. Ее желание было таким же, как и мое: вначале сделать что-то важное, значительное для общества, для науки, а потом уже думать о крыше над головой. Чаще всего мы думали о суровом подвиге, о долгих и трудных скитаниях по землям, где много еще неизведанного.

Тогда же в пути мне вспомнились имена нескольких супружеских пар, до конца отдавших свои жизни науке. Они уезжали на край света, месяцами жили в походах, греясь у костров или изнывая от жары, стойко перенося болезни, холод и голод. И все это — ради новых знаний о земле, о человеке, ради того, чтобы оставить добрую память о себе.

Всегда с особенным волнением я вспоминал об Александре Павловиче Федченко и его жене Ольге Александровне, урожденной Армфельд, дочери профессора Московского университета. Какое смелое путешествие совершили они в Туркестан во второй половине прошлого века!

Поднимаясь к заоблачным вершинам Памира, Александр Федченко, с риском для жизни, изучал могучие ледники, растения и животных.

Незаурядным мужеством обладала и его молодая жена. Желая постигнуть своеобразный уклад жизни, нравы и обычаи народа, она пыталась даже проникнуть в гаремы местных феодалов. Но феодалы ревниво оберегали тайную жизнь своих гаремов и не пропускали туда ни одну постороннюю женщину.

Находясь в Туркестане, молодые ученые собрали большой и ценный научный материал по многим отраслям знаний. Кроме этого они привезли в Петербург богатую коллекцию насекомых, растений и альбом талантливых пейзажных зарисовок, сделанных с натуры рукою Ольги Александровны.

Горестно думать о том, как рано и нелепо оборвалась короткая жизнь Александра Павловича Федченко — талантливого естествоиспытателя, ученого, который мог бы принести много нового науке.

В то время, когда его жена с годовалым сыном находилась в Берлине, Федченко — с целью тренировки — решил совершить восхождение на одну из альпийских вершин. В этом походе его сопровождали два брата, два молодых здоровенных швейцарца. В горах внезапна похолодало, начался снегопад и подул сильный ветер. Испугавшись за свою жизнь, проводники бросили ученого и вернулись домой.

Через несколько дней из Альп привезли труп Александра Федченко. Его похоронили в той же деревне, где он остановился со своей женой и сыном.

На весь мир прославились своим плодотворным изучением Дальнего Востока доктора наук Алексей Иванович и Гортензия Эдуардовна Куренцовы. Много самых высоких и добрых слов можно было бы сказать о жизни другого знаменитого ученого — Ивана Дементьевича Черского и его жены Мавры Павловны — верной, самоотверженной спутницы во всех его путешествиях по Сибири и Северу.

Да… Когда-то и мы с Фаиной мечтали о такой же славной жизни. Но наша мечта не сбылась.

Как я уже сказал, погода была приятной, теплой. Но ни змеи, ни ящерицы в этот день не встречались. Такое бывает. Предчувствуя скорое похолодание, дождь или снег, они, как обычно, прячутся в норах даже в солнечный погожий день. И все же я был недоволен собой: прошел, как будто немало, а в рюкзаке все еще было пусто.

До мавзолея султана Санджара оставалось совсем немного, когда впереди, откуда ни возьмись, появился всадник на сером ослике. Это был средних лет туркмен, сильно загорелый, в темно-рыжей папахе и выцветшем полосатом халате.

Поравнявшись со мной, он спешился, подбежал к большой куче камней и со всей силой метнул в нее половинкой кирпича. Мне показалось, что туркмен обнаружил змею и пытается ее убить. Я бросился к нему и закричал:

— Стой! Не убивай! Я поймаю ее!..

Но тот, не обращая на меня внимания, подбежал к другой куче камней, на другой стороне дороги, и с прежней яростью метнул в нее уже чуть ли не целым кирпичом.

Я ринулся туда, ко второй груде камней, но змей и там не было. «Так в чем же дело? Почему так темпераментно ведет себя этот незнакомец?» — подумал я.

Я подошел к нему и, указывая на груду кирпичных обломков, спросил:

— Там — змея? Да?

В ответ незнакомец решительно затряс головой, отчего вздрогнули и зашевелились кудряшки на его папахе.

— Йок, йок. Нет, нет! — сказал он тоном, не терпящим возражения. — Там зимья нет. Там — женьчинь. Плохой, плохой!..

«Плохой женьчинь». А, может, это женьшень? Но причем тут женьшень да еще плохой» — стоял я и мысленно старался разобраться в значении слова «женьчинь». Но как ни бился, ничего у меня не вышло. Тогда за разъяснением я обратился к незнакомцу. И для него такая задача оказалась не из легких. По-русски он понимал не лучше, чем я по-туркменски.

И все же «общий язык» мы нашли. В основном он состоял из мимики и энергичных жестов, каких-то первобытных выкриков и бессвязных словосочетаний. Однако даже с помощью такого «языка» мы разобрались во всем до конца. Как я понял, мне была рассказана легенда о шахской дочери — печальная легенда о любви и преступлении.

С чувством исполненного долга незнакомец сел на своею ослика, попрощался со мной и затрусил на юг, в сторону Байрам-Али. А я еще долго стоял в раздумье между двумя грудами камней, вспоминая только что услышанный рассказ…

И вдруг та местность, которую я только что видел: пустующее пространство между крепостными стенами, мавзолей, груды битого кирпича, тишина, обнимавшая безлюдную степь — исчезла. Вместо этого поднялась новая крепость — твердыня, застроенная глиняными хижинами ремесленников, добротными домами торговцев и чиновников, каменными дворцами военной и феодальной знати, соборной мечетью с высоким стрельчатым входом, сверкавшей яркой лазурью куполов. Прямой, как перст, минарет, украшенный разноцветными изразцами, высоко уходил в небо.

Вдоль узких кривых улиц, по арыкам струилась вода. Деревья шелковиц смыкали над ней свои густые кроны.

Город был полон муравьиной суетой. Куда-то спешили нищие, калеки, чиновники, богачи. Ехали конные, запряженные в арбы ослы. Кое-где в ремесленных мастерских слышались удары молота о наковальню, пахло углем и железной окалиной. Перед харчевнями дымились узкие жаровни, на которых с треском и шипеньем жарился бараний шашлык. Густой синий чад, разносившийся отсюда, вызывал у прохожих неукротимый аппетит.

В центре города красочно пестрела людьми и товарами базарная площадь, с утра до вечера гудевшая, как улей.

Широким зеленым кольцом вокруг города обвивалось его предместье. Здесь в глинобитных домишках ютились те, кто выращивал хлеб, фрукты, виноград, овощи. Там же, находились караван-сараи, склады для купеческих товаров и воинские казармы.

…Вот в сопровождении отряда воинов-лучников проехал к северным воротам начальник городской стражи, родственник шаха, молчаливый и грозный Ислам-бек. На нем были дорогой малиновый халат в полоску, кривая сабля и белоснежная чалма. Миновав мост, перекинутый через глубокий ров, Ислам-бек свернул налево и направился к караван-сараю.

В это же время со стороны пустыни показался караван верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками товаров. Вот уже явственно стали доноситься звуки медного колокольца, висевшего на шее переднего верблюда. С обеих сторон каравана, придерживая горячих коней, ехала охрана. На удобных мягких седлах, покачиваясь в такт размеренным шагам дромадеров, восседали усталые купцы.

Верблюды вошли на просторный двор караван-сарая и медленно, один за другим, опустились на землю.

Сюда же въехали и лучники Ислам-бека. Начальник стражи, желая выяснить, кто же хозяин каравана, внимательно изучал прибывших. Один из них, одетый лучше других, седой, бородатый, но с молодыми горячими глазами, сойдя с верблюжьего седла, неторопливо направился в сторону конного отряда. Ислам-бек тоже спешился. Не доходя до него двух или трех шагов, старик остановился, приложил правую руку к груди, поклонился и торжественно произнес:

— Высокочтимый бек! От всего сердца тебя приветствует и желает вечного благоденствия неутомимый странник и скромный купец из Бухары Гусейн ибн Новбари, ибн Сахиб, ибн Ахмад, ибн Гифари, иби Джамал.

И снова — поклон.

— Да сопутствует успех и помощь аллаха вашему благородному делу, почтенный Гусейн Новбари, — ответил на приветствие купца Ислам-бек. — Добро пожаловать в наш город. Благополучно ли добрались до наших владений? Не чинил ли кто злых препятствий и неудобств в нелегком пути?

— Слава аллаху! Все было хорошо, — поклонился, купец.

Ислам-бека поразили его глаза: такие хитрые и острые… прямо насквозь прокалывают.

«Наверно, плут большой и мошенник», — подумал о нем начальник стражи. А вслух сказал:

— В добром ли здоровье вы и ваши спутники, почтенный купец?

— Все мы здоровы, дорогой бек. Но отдохнуть не мешало бы…

— Правильно. Отдохнуть надо, — посоветовал бек. — Кстати, вы, Гусейн Новбари, будете моим личным гостем и будете жить в моем доме на правах личного друга. Отдельные покои для вас уже отведены.

— О! Великодушный бек, — воздел руки взволнованный купец. — От всей души благодарю вас! Да сохранит вас аллах на долгие годы!

Сделав небольшую паузу купец сказал:

— А теперь, уважаемый бек, позвольте обратиться к вам с просьбой. Распорядитесь, пожалуйста, к вечеру прислать сюда ваших людей вон за тем верблюдом. Там мы припасли подарки для вас и нашего покровителя — всемогущего шаха.

Суровое лицо бека слегка посветлело. «А он, видать, ничего, этот хитрец. Щедрый», — подумал он о купце, сунул ногу в стремя и легко вскинул свое тело в седло гнедого иноходца.

— Мы тоже в долгу не останемся, — сказал он купцу перед тем, как тронуться в путь. — Мы сделаем все, чтобы пошлина на ваши товары была самой скромной.

В тот же день с купеческим караваном Гусейна Новбари в чужую столицу прибыл странствующий монах — дервиш. Это был молодой красивый человек с лицом открытым и загорелым, оживленным блеском больших карих глаз и очень белых ровных зубов. Скромное, но весьма чистое одеяние монаха составляли голубая чалма, темно-серые узкие брюки, белая рубашка, поверх которой был надет коричневый жилет. На левом боку, на медной цепочке дервиш носил большую экзотическую раковину, покрытую черным лаком и предназначенную для подаяний.

Когда начальник стражи уехал, купец и дервиш зашли в свободную комнату для гостей.

— Ты пока поживешь здесь, — сказал дервишу Гусейн Новбари. — А потом постарайся перебраться в город. Так будет удобнее…

— А когда и где мы будем видеться? — спросил монах.

— При всяком удобном случае, — понизив голос до шепота, ответил купец. — Вначале здесь, в караван-сарае, а потом — в городе. Но будь осторожен: за нами могут следить.

Весть о прибытии богатого торгового каравана вскоре разнеслась по всей округе, и на базарной площади в городе целый день толпился народ. Сюда же каждое утро приходил и дервиш Муса. Он медленно продвигался по базару и громко пел стихи из священного корана. Тот, кто слушал его, вряд ли понимал их значение, но в протянутую руку Мусы нет-нет да и ложились медные монеты. Получив вознаграждение за песню, дервиш опускал деньги в раковину и снова принимался петь.

В саду, среди роскошных цветников шахского дворца, скучая от безделья, задумчиво бродила юная дочь шаха Зульфия. Тонкая, стройная, в полупрозрачном розовом платье, она сама была как свежий, едва распустившийся бутон хорасанской розы. Зульфия рассеянно следила за полетом бабочек, порхавших над цветами, прислушивалась к гудению взлетевшего шмеля и вспоминала поэтические строки, написанные в ее честь придворными льстецами. И с чем они только ни сравнивали ее, эти смешные поэты! И с трепетной степной ланью, и со стройным кипарисом, и с самой лучшей розой в цветнике великого шаха. Не обошли они своим вниманием и ее глаза — две черные звезды вселенной, ее брови, похожие на туго натянутую тетиву, ее нежные алые губы, как два лепестка граната и щеки, как две зари на чистом небосклоне.

Но все это наскучило юной принцессе. Ей хотелось какого-то острого и смелого удовольствия: сесть например, на бешеного коня и мчаться по степи, по-кошачьи проворно взобраться на верхушку минарета или сделать что-нибудь еще более дерзкое.

Не раз намекали поэты и на скорое замужество Зульфии. Уже не один десяток принцев из дальних и близких стран просил ее руки. Кроме этого, в нее безумно был влюблен рябоватый сын везира Махмуд, но всем им было отказано под тем предлогом, что невеста еще молода: Зульфии едва ли исполнилось шестнадцать лет. А истинная причина заключалась в том, что ни один из тех женихов ей не нравился.

В то время, когда принцесса задумчиво склонилась над цветком, к ней неслышно, на цыпочках подкралась веселая и хитрая служанка Сальха.

— Госпожа Зульфия, — прошептала служанка, но даже от шепота принцесса вздрогнула, словно от громкого окрика.

— Ах, как ты меня напугала, бесстыжая!.. — сказала она, поворачиваясь к Сальхе. — Ну, что тебе?..

Теперь по дорожке между цветами они пошли вместе и служанка, не повышая голоса, поведала своей госпоже о том, что она была сегодня на базаре и видела там молодого монаха, распевающего какие-то песни.

— Ох, и глупая ты девка, как я погляжу! — стыдила служанку Зульфия. — И чего особенного нашла ты в каком-то дервише? Он ведь, наверно, грязный, потный, вонючий. А ты в восторге. Смешно!

— В том-то и дело, госпожа, что этот дервиш действительно какой-то особенный, — стояла на своем Сальха. — Понимаете, госпожа… Он весь какой-то особенный: лицо, глаза, зубы, рост… Ну, прямо… настоящий принц!

— Так я тебе и поверила! — смеялась Зульфия. — Таких монахов не бывает…

— Да как же не бывает?! — не сдавалась Сальха. — Я ведь сама его видела…

Зульфия задумалась. Ей было стыдно признаться, что и у нее возник интерес к загадочному дервишу.

— Скажи, Сальха, а он очень плохо одет? — почти равнодушно спросила принцесса. — Поди, грязный, в одних лохмотьях?..

— Да что вы, милая?.. Одет он вполне прилично, ну, так, как многие, — уверяла Сальха. — Помимо всего, у него есть какая-то коробка на боку, куда он складывает деньги.

Сальха помолчала. Потом, быстро оглянувшись вокруг и убедившись, что их никто не подслушивает, приникла к уху своей госпожи:

— Давайте сходим на базар завтра и вы сами увидите дервиша.

— А стоит ли? Зачем он мне? — колебалась принцесса. Но любопытство взяло верх, и она согласилась с предложением служанки.

Одевшись в скромное платье, с таким расчетом, чтобы не очень привлекать взгляды любопытных, Зульфия в сопровождении Сальхи отправилась на базарную площадь.

…Несколько минут они ходили по разным торговым рядам, но монаха там не было. Тогда они решили его поискать там, где было народу больше и гуще. Вот тут он и находился. Приложив ладони к груди и полузакрыв глаза, дервиш самозабвенно пел суры корана. Казалось, ему было все равно, слушают его пение или не слушают.

И вдруг… его голос прервался, а в широко открытых глазах отразились то ли испуг, то ли удивление. Это произошло в тот момент, когда Зульфия отняла от лица платок и на побледневшего монаха вдруг блеснули два черных лучезарных глаза. Еще он не успел опомниться, когда увидел перед собой тонкую смуглую руку в дорогих кольцах, а в ней настоящий золотой динар.

— Помолись, монах, за счастье бедной Зульфии, — сказала она печально и тут же смешалась с толпой. И хотя эти слова были сказаны тихо, их услышали многие.

Когда к дервишу вернулся дар речи, он низко поклонился и сказал:

— Будь счастлива, сестра! И кто бы ты ни была, да ниспошлет тебе аллах тысячу лет самой нежной любви и райского блаженства!

Очевидцы этой сцены не скрывали своей зависти. Одноглазый сухой старик, оказавшийся рядом с дервишем, пробурчал сердито:

— Ну и везет же, тебе монах! Вот так, ни за что, ни про что золотой динар отхватил…

— Конечно, динар — это многовато, — скромно ответил Муса.

— Да разве дело лишь в динаре? — воскликнул молодой здоровый мужчина, продавец чокоев. — А получить динар из рук самой принцессы, любимой дочери шаха? Разве это плохо?

— Это была она? — взволнованно сказал дервиш.

— Она, она! — горячо заверял монаха продавец чокоев. — Сам видел их однажды, отца и дочь!

Вечером, перед тем, как были заперты тяжелые крепостные ворота, Муса вернулся в караван-сарай. Немногим раньше в его келью пришел Гусейн Новбари. Увидев Мусу, купец вместо приветствия с особым наслаждением произнес свою привычную молитву, не лишенную какого-то загадочного смысла:

«О, алла! Ты все видишь, что происходит на белом свете. Помоги и мне в моих многотрудных делах».

Худощавый бесцветный слуга принес на подносе чай, чурек, сладости. Купец вышел следом за ним и, убедившись, что их никто не слышит, вернулся в келью и запер дверь на крючок.

— Ну, рассказывай, мой друг, как твои дела, — попросил старый лазутчик, пытливо вглядываясь в лицо дервиша. — Ты чем-то расстроен? Неприятности?..

— Да, есть неприятности, — грубо сказал монах, садясь на вторую лежанку.

— Какие же? — как змей прошипел Гусейн Новбари. Возбужденный вид монаха встревожил его.

— Во́йны, старик. Во́йны! — злобно произнес дервиш, задрожав всем телом. — Пусть они будут прокляты во веки веков! Какой только дьявол придумал их и зачем?

— Постой, постой, не горячись, — желая сохранить спокойствие, — прошептал Новбари. — С тобою что-то произошло.

— Да, произошло! — твердо и насмешливо сказал Муса.

— И что же?

— Я видел сегодня дочь шаха…

— И какова же она?

— Ангел! Небесное создание…

— И ты влюбился в нее?

— Да!

— Но ты не забудь, зачем мы посланы сюда, — строго промолвил старик. — Не забывай и того, кто ты есть. Если бы твои слова услышал всесильный и мудрый хан Бугра, он повесил бы тебя, как собаку.

Купец встал с лежанки и прошелся по низкой келье взад и вперед.

— Ты проклинаешь войны, — заговорил он снова. — А войны нужны, чтобы грабить других. И за счет этих других, богатеть.

— Хватит, бек. Мне надоела твоя болтовня, — перебил его Муса, все еще волнуясь. — Я знаю, ради своего благополучия ты готов ограбить весь мир! Ты стар и на мир тебе наплевать. А я молод и хочу любить. А война и любовь… разве их можно совместить?

— Ну, ладно, Муса, успокойся, — примирительно проворчал Гусейн Новбари после короткого раздумия. — На родине у тебя есть невеста. Вот завоюем эту страну, и люби себе на здоровье!

— Хорошенький совет! — холодно засмеялся Муса. — Любить, когда руки в крови, и совесть — в грязи. А невеста, о которой ты говоришь, навязана мне насильно.

— Ну, ладно. Хорошо. Не будем ссориться. Не для этого нас послали сюда, — миролюбиво сказал Гусейн Новбари. — Знаешь… мне почему-то захотелось немного выпить. Я пойду попрошу, чтобы нам принесли хорошего вина.

Действительно, вскоре явился слуга и принес великолепного вина, полученного со знаменитых виноградников предгорной Нисы.

Дервиш от вина отказался и лег на жесткую тахту, закинув руки за голову. Купец решил пить в одиночестве и налил себе в чашку золотого, как солнце, вина.

— Итак, Муса, — сказал он, отхлебнув несколько глотков. — Итак, по праву старшего я прошу доложить что сделано тобой. Узнал ли ты, где проходят трубы, питающие город водой?

— Нет. Не узнал, — довольно резко ответил Муса. — Не мог же я спрашивать об этом у каждого встречного-поперечного! Во-первых, это опасно. Во-вторых, о трубах могут знать лишь несколько человек из царской семьи и приближенных самого шаха.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво согласился купец, допивая вино. — Вот тут-то, мне кажется, и должна тебе помочь твоя любовь к шахской дочери…

— Каким же это образом? — удивился дервиш до такой степени, что даже поднялся на лежанке.

— Встретиться и назначить ей свидание, — спокойно, как о чем-то самом простом, сказал Гусейн Новбари.

— Легко сказать: встретиться! Не на базаре же!..

— Нет, конечно.

— А где?

— У шахского дворца.

— А удастся?

— Надо попытаться. — Сухощавое лицо купца раскраснелось от выпитого вина и еще ярче заблестели его черные бесноватые глаза. — Чтобы выполнить свое задание, — добавил Новбари, — ты должен из рабата переселиться в город и там ночевать.

— Ну, а как твои дела? — спросил в свою очередь Муса.

— Торговые?

— Нет, другие.

— И те и другие идут неплохо, — не без гордости заявил купец-разведчик. — Я уже дважды обследовал город изнутри и снаружи. Снял на бумагу план крепости, на котором отметил все самые уязвимые ее места, узнал о численности гарнизона.

Но ты ведь знаешь, что сила крепости не в камне и не в глине, а в том, кто ее защищает. Вот здесь бы пробить удобную брешь!.. Думаю, добьюсь и этого. Время еще есть! О, алла! Ты все видишь, что творится на этом свете. Помоги, господи, и мне в моих многотрудных делах!

После этих слов купец-лазутчик попрощался с Мусой и ушел в город.

Следуя указаниям купца, Муса каждое утро появлялся на базаре, а потом уходил к шахскому дворцу и там, недалеко от парадных ворот, прохаживался по тенистой аллее. Здесь на протяжении нескольких дней он терпеливо искал встречи с Зульфией. Иногда, чтобы привлечь ее внимание, дервиш громко начинал распевать тексты из корана.

И однажды голос его был услышан. Открыв калитку рядом с воротами, Зульфия вышла на улицу и долго прислушивалась к пению монаха. Когда до него оставалось совсем недалеко, она смело подошла к нему и бросила в его раковину серебряный динар.

— О, Зульфия! Твоей щедрости нет границ! — негромко сказал дервиш, когда принцесса повернулась я хотела было вернуться во дворец, но услышав слова монаха, снова подошла к нему.

— Откуда ты знаешь меня? — молвила она тихо, не поднимая глаз.

— Откуда? О, Зульфия, слава о тебе и твоей красоте разнеслась по всему свету. Повсюду только и разговору о ней. И я, ничтожный, много доброго слышал о тебе. Но если ты хочешь узнать кое-что и обо мне, какое сердце скрывается под этим бедным рубищем, приходи к мечети, когда над городом опустится месяц, я буду ждать тебя…

Ничего не ответив, Зульфия быстро удалилась. Вернувшись во дворец, она долго думала о странном монахе и над его предложением прийти на тайную встречу. Чего он хочет? И не грозит ли ей какая беда?

Все же девичье любопытство взяло верх над ее колебанием, и она решилась на свидание с монахом.

Сдерживая волнение, она то и дело поглядывала на тонкий серп луны, на этот раз, как никогда медленно опускавшийся к острым зубцам крепости. Над тонким месяцем золотой горошиной светилась яркая звезда.

Наконец, луна почти коснулась крепости. И Зульфия, вместе с Сальхой, через потайную калитку в саду, вышла на темные, кривые улочки города. Сквозь черноту ночи лишь кое-где тускло желтели огоньки. На крепостных стенах перекликались сторожевые посты, где-то далеко лаяла собака, надсадно кричал осел.

Не встретив ни одного прохожего, Зульфия добралась до соборной мечети. Дервиш ждал ее.

— Ты пришла, Зульфия? О, как я рад этому! — прошептал монах. — Поверь, с тех пор, как я увидел тебя, я потерял покой и сон. А перед глазами, день и ночь, только ты, только ты. Рано утром, поднимаясь с нищенского ложа, вместо святых молитв, я произношу твое имя, Зульфия. Поверь, для меня оно слаще самой нежной музыки, оно как воздух цветущих долин, как хлеб насущный.

Дервиш сделал небольшую паузу, потом заговорил снова:

— Может, мои слова тебе покажутся кощунственными, слова, которые не должен бы произносить монах. Но поверь, они исходят из самой глубины моего бедного сердца и полны самой искренней правды. Ради любви к тебе и твоей — ко мне, я готов на все, даже на то, чтобы отказаться от духовного сана.

— Я не знаю, зачем ты притворяешься, но я сразу поняла, что ты не дервиш, — весело призналась Зульфия.

— В какой-то мере ты права, — сказал Муса. — Монашество мне было навязано почти насильственно. Так что монаха из меня, я думаю, и не получится.

Муса взял ее руки в свои и торжественно произнес:

— Я знаю, Зульфия: уже многие просили твоей руки, и всем им было отказано. Скажи откровенно, как брату: согласилась бы ты стать моей женой? Скажу тебе по секрету, что и я происхожу из знатного рода. Если ты согласишься, то я пришлю своих сватов…

После долгого раздумья она сказала: «Согласна».

— О, Зульфия! — простонал монах. — Если бы ты знала, как счастлив я!.. Словно луч небесный озарил мою душу до дна.

— Ну, а что еще понравилось тебе в нашем городе? — доверчиво и просто, словно старого приятеля, спросила принцесса.

— Вода! — быстро ответил монах, как будто только и ждал этого вопроса. — Я пил ее из всех городских сардоб. Все сардобы такие чистые, а вода в них так прозрачна и холодна, как будто из горного родника. Откуда же она поступает в сардобы?

Ничего плохого не заподозрив в вопросе дервиша, Зульфия простодушно ответила:

— Известно откуда: по трубам, из реки.

— По каким трубам?

— А по тем, что проложены за южной стеной. Там, где деревья растут.

— Да. Вода у вас славная. Дай бог каждому городу!

В это время мимо дервиша и Зульфии, опираясь на палку, прошел какой-то бородатый старик. Услышав его шаги, они даже вздрогнули и посмотрели ему вслед. В этом хорошо загримированном под старика хромоногом человеке трудно было бы узнать сына шахского везира, безумно и безнадежно влюбленного в царскую дочь.

Его появление почему-то ускорило расставание влюбленных.

— Мне пора, — мягко, но решительно сказала Зульфия, и удерживать ее было бы бесполезно.

— Ну, что же… прощай, Зульфия, мой нежный, мой сердечный друг. С глубокой грустью я расстаюсь с тобой. Но не успеет солнце и тридцать раз взойти над вашей степью, как к твоему отцу пожалуют мои сваты. Прощай!

Дервиш уехал вместе с караваном купца Гусейна Новбари.

С тех пор для Зульфии наступили дни томительного ожидания. Все ее помыслы были только о нем, о его возвращении. Изо дня в день она ждала, не появится ли на горизонте богатый поезд из всадников на разгоряченных конях и на пестрых, празднично украшенных, верблюдах?

Прошел месяц, а сватов все не было.

И вот однажды в город через восточные ворота на взмыленном коне влетел молодой сотник. Промчавшись по улицам, он остановился у ворот шахского дворца.

— Важное дело, братья! — сказал он стражникам, вытирая с лица пот и пыль. — Ведите меня прямо к шаху.

В глубине обширного зала, устланного коврами, шах сидел на дорогом троне. Падая перед шахом ниц, сотник сказал:

— Беда, великий государь! На нас движутся несметные полчища кочевников. Уже завтра они могут обложить нашу крепость.

Шах собрал совет знати — самых высоких государственных сановников. Совет решил: если кочевники будут штурмовать крепость, сражаться до последнего воина, а ворот врагу не открывать. Было дано указание привести в боевую готовность войско, поднять мосты над рвами и запереть ворота.

На следующий день к вечеру кочевники действительно окружили город, загорелись вокруг него вражеские костры. Прошло еще два дня, а враг и не думал об осаде крепости. Зато испуганные жители города увидели, что во всех сардобах иссякла вода. Началась паника. Разнесся слух, что в этом повинна шахская дочь Зульфия.

Шах допросил ее и был в бешенстве.

— Змея! Распутная девка! — кричал он на дочь. — Ты всех нас погубила!

Снова собрался совет знати. Теперь за тем, чтобы решить участь Зульфии, выдавшей врагу секрет снабжения города питьевой водой.

— Друзья мои, — сказал шах, обращаясь к своим сановникам, — я пригласил вас, чтобы определить меру наказания моей дочери, выдавшей врагу важную государственную тайну. Какую? Вы знаете…

Итак, я слушаю. Кто хочет высказаться первым?

— Великий государь, — мягко и вкрадчиво начал везир, — у нас нет веских доказательств, что ваша дочь совершила преступление. А базарная молва безумной черни — это не больше, как самая низкая клевета.

После везира никто выступать не хотел: боялись царского гнева.

— Значит, все вы согласны с мнением везира? — нахмурился шах.

— Все, государь! — ответили сановники хором.

— И что же вы предлагаете?

— Считать принцессу невиновной, — снова хором ответили сановники.

Шах помрачнел еще больше и махнул платком стражнику, стоявшему у двери. По этому знаку в зал, где заседал совет знати, ввели сына везира Махмуда.

— Говори! — приказал ему шах.

Тот опустился на колени и, приложив руки к груди, сказал:

— Всемогущий шах! Мне искренне жаль, что такое произошло с принцессой Зульфией. Шел я ночью домой и встретил ее у соборной мечети с каким-то бездомным бродягой. И вот — слово в слово — что сказала ему Зульфия: «Вода к нам поступает по трубам с южной стороны, там, где растут деревья». Великий государь! Я говорю истинную правду. И если хоть самую малость я покривил душой, вели сейчас же отрубить мне голову.

Когда сын везира ушел, шах опять спросил своих сановников, как поступить с Зульфией? И все сановники, низко склонив головы, опять в один голос произнесли:

— Пощади, государь! Ведь она еще дитя…

— Да что вы, как попугаи, заладили одно и то же: «Пощади», «Невиновна»… Нет! — распаляясь все больше, закричал шах, — не будет ей пощады! Она погубила нас. И я велю ее казнить сегодня же самой лютой казнью. А вам, почтенные сановники, стыдно проявлять слезливость и милосердие к преступнице, когда враг у ворот!

Незадолго до заката два стражника привели Зульфию в южную часть крепости, где был небольшой пустырь, некогда заросший лебедой и дурманом, а теперь выгоревший и вытоптанный козами. Вокруг площадки молча выстроились воины шахской гвардии, а за ними, толкая друг друга, теснились сотни любопытных горожан.

Сюда же, на середину пустыря, были приведены два свирепых, почти не укрощенных жеребца, косивших на толпу бешеными глазами.

В просвет между конями, поставленными головами в разные стороны, палач ввел бедную Зульфию. На бледном ее лице не было ни страха, ни слез. Только была какая-то дума. О чем? О горькой своей судьбе или чудовищном обмане, подлости людской? Неизвестно.

Один конец веревки палач привязал к ее ноге, чуть выше щиколотки, другой — к шее коня. Такой же длины веревка была привязана и ко второй ноге, а конец — к шее другого коня. После этих приготовлений главный судья зачитал короткий приговор, в котором было сказано, что преступницу Зульфию предать смертной казни.

Шах махнул платком. Загремели барабаны. Погонщики плетьми ударили по крупам диких лошадей. Те молниеносно рванулись в разные стороны и разорвали на части тело несчастной Зульфии.

Когда наступила ночь, ее останки вынесли за ворота крепости и похоронили в двух могилах, по краям дороги.

На следующую ночь кто-то из предателей открыл врагу городские ворота. Разграбив город, кочевники прихватили с собою и шаха.

Много столетий с тех пор пролетело над Мервом. И столько же лет живет в народе печальная легенда о царской дочери. Еще и теперь кое-кто из туркмен, проезжая по древнему городищу, остановится и метнет камень в ее могилу.