Если Лика оставалась ночевать, а у меня была ранняя репетиция, я обычно подвозил ее до работы – в морг Мариинской больницы на Литейном. Это стабильно означало, что день пройдет в миноре. Бетховен считал самой черной тональностью си-минор, и я был с ним согласен. Начать день с остановки у морга – это точно си-минор, до самого вечера.
Разумеется, все люди знают, что они смертны и что жизнь может закончиться в любой момент. Но никто не думает об этом на постоянку. Не зря древние римляне, а потом монахи-паулины настырно твердили друг другу: «memento mori»*. Потому что люди в массе живут так, будто не умрут никогда, а любое напоминание о смерти вызывает у них ментальную изжогу. Я не был исключением. Особенно после смерти отца. Но говорить об этом Лике точно не стоило.
Сегодня мы начинали рано – в девять, но я был в зале уже в половине девятого.
- О, Феликс! – обрадовался Володя Карташов, концертмейстер виолончельной группы, а по совместительству мой сосед по пюпитру. – Хорошо, что ты рано. Будь дружком, сходи на ксерокс.
Вообще-то это была его обязанность, но так уж вышло, что я оказался в группе на положении мальчика-побегайчика. Виолончелисты подобрались возрастные, за сорок, и я, тридцатипятилетний, был самым младшим, да еще и новичком. Рано или поздно Володю предстояло поставить на место, но пока момент не пришел.
- Сколько? – я взял у него стопку нотных листов.
- Девять домашних и пять репетиционных. Итого четырнадцать экземпляров каждой партитуры.
- Думаешь, успею? – засомневался я.
- Ну в перерыв закончишь.
Ага, а вот это уже была та наглость, которую точно стоило тормознуть. Тратить свой законный перерыв на то, чтобы сделать его работу, я не собирался. Но об этом решил сказать позже.
Общественный большой принтер стоял у нас в закутке коридора. Он умел печатать, копировать, сканировать и разве что не плясать вприсядку. Пользовали его в хвост и в гриву, наверно, поэтому он гудел громко и натужно, словно на последнем издыхании. Я еще и полпути не прошел, а уже знал, что придется стоять в очереди.
Принтер выплевывал лист за листом, а Ирина разбирала напечатанное по экземплярам. Рядом на столике лежала высокая стопка. Ну еще бы, на тридцать-то скрипок!
- Привет, - обернулась она. – А ты чего?
- Привет. Карташов попросил распечатать.
- Слушай, это его обязанность, не позволяй на себе кататься. Он так тебя еще и смычки на всех канифолить заставит.
- Не заставит.
- Ладно, - улыбнулась она, - у меня последняя. Давай тебе тоже напечатаю, а остальное уже сам. Сколько, четырнадцать?
- Да. Спасибо.
Ирина загружала листы, собирала напечатанное, а я смотрел на нее. Выглядела она не лучшим образом: бледная, под глазами синяки, морщины прорезались, как будто постарела лет на пять. Ничего удивительного. Я, когда разводился, вообще на зомби был похож. Представить, что остались бы с Олей в одном оркестре… Хотя мы в одном оркестре, кроме студенческого, и не играли.
Вспомнил, как увидел Ирину впервые. Было это полтора месяца назад, когда пришел на прослушивание. Собирался не без мандража. С одной стороны, на такие вот временные заместительные вакансии охотников мало, да и восемь лет в оркестре Александринки – это вам не жук на палочке. А с другой, как раз это обстоятельство в минус, потому что из подобных мест просто так не уходят. И справочки наверняка наведут.
Слушать меня должны были Марков и Карташов. Я уже настроился и хотел начать, но тут дверь открылась и вошла миловидная блондинка лет тридцати.
«Извините, - сказала она, усаживаясь рядом с Марковым, - задержалась немного».
«Это Ирина Николаевна Маркова, - представил ее Карташов, - первая скрипка».
Маркова, усмехнулся я про себя, все понятно.
У нас в оркестре первой скрипкой был дядька под шестьдесят. А тут девчонка. Ну ясно же почему. Везде бардак.
Так я думал ровно до первой репетиции. До ее соло.
«Ни фига себе!» - пробормотал я тогда.
Карташов, нашедший в моем лице свежие уши, в перерыв рассказал, что у Ирины диплом с отличием и победы на нескольких международных конкурсах.
«Тогда почему она в оркестре? – удивился я. – Почему не солистка?»
«Наверно, потому, что ей это нравится, - пожал плечами Карташов».
Мое раздражение и почти неприязнь, возникшие на прослушивании, как-то сами собой сменились на невольное уважение, а потом и симпатию. Держалась она со всеми ровно, дружелюбно, но без фамильярности. Здоровалась и почти ко всем обращалась на «вы», даже к тем, кого знала давно.
Рассадка в оркестре была немецкая, виолончели сидели не справа спереди, а слева, за первыми скрипками. Мне досталось пустующее место за первым пюпитром, рядом с Карташовым, между мною и Ириной было всего два человека. Я хорошо видел, как она играет, как светится при этом ее лицо, как бродит по губам улыбка. Мне нравилось на нее смотреть. Было ли в этом что-то чувственное? Может быть, но немного. Мне не приходилось напоминать себе о том, что она замужем, а у меня Лика. В этом не было необходимости.
Когда в Гонконге Карташов с выпученными глазами приволок на хвосте новость о том, что Марков изменил жене и та его застукала, просто руки чесались как следует зарядить ему в табло. Маркову, конечно, хотя и Карташову тоже, за компанию, чтобы не таскал сплетни. Но… засадить руками – такую роскошь музыкант позволить себе не может. Да и кому сделал бы лучше? А Ирине я очень сочувствовал.
Потому что знал, каково это – когда тебя предают. Оля хотя бы честно призналась.
«Извини, Феликс, я полюбила другого мужчину. Мне очень тяжело, но не хочу тебя обманывать».
Я знал, как это больно. И как нужен человек, который не станет утешать, сочувствовать, а просто побудет рядом, не даст скатиться в черноту мыслей. Наверно, поэтому и предложил Маркову поменяться в самолете местами. И плевать, что он там подумал…
- Держи, - Ирина протянула мне распечатанные листы, собрала свои и пошла по коридору.
- Спасибо, - спохватился я, когда она уже была далеко.
- Не за что, - обернулась она и улыбнулась через плечо.
-----------------------
*(лат.) «помни о смерти»
СЛЕДУЮЩАЯ ПРОДА ОРИЕНТИРОВОЧНО В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ
24 и 25 августа скидка 20% на мои книги "Одна ночь и вся жизнь" -
https:// /shrt/PQCl
"Третий шанс" - https:// /shrt/PQVl