Ребята с улицы Никольской

IX

Ганна Авдеевна зря нападала на Герту. Герта и не собиралась подражать деду. И музыкальный слух и голос у нее отсутствовали, но зато, как говорили те, кто хорошо знал семью Плавинских, взяла все от отца. Отец ее, Валериан Плавинский, был замечательной личностью. С детства дружил он с фабричными ребятами, был близко знаком с жизнью рабочих окраин и уже в четвертом классе гимназии стал членом нелегального революционного кружка…

В октябре 1905 года, когда на центральной площади города, Кафедральной, большевики созвали митинг, Валериан вместе с товарищами в рядах боевой дружины должен был охранять ораторов и поддерживать революционный порядок.

Как только первый оратор поднялся на импровизированную трибуну, сооруженную из старых ящиков, со стороны Уктусской улицы показались погромщики-черносотенцы, вооруженные дубинками, бутылками, ножами. К ним присоединились и их соучастники, рассеянные в толпе. Все они, оглашая воздух руганью, стремились пробиться к оратору.

Дружинников, сгрудившихся вокруг трибуны, было мало, но Валериан, не растерявшись, крикнул:

— Огонь!

На какое-то короткое время натиск черной сотни удалось задержать. Но и этого момента хватило, чтобы оратор сумел скрыться.

На помощь опешившим погромщикам прискакали чубатые казаки, появилась полиция. Началась расправа с участниками митинга. Его организаторы и активисты под охраной дружинников, отстреливаясь из револьверов, отступали в сторону Заводского поселка…

Валериана Плавинского вскоре исключили из гимназии, и директор Голубев лично выдал ему на руки «волчий билет».

А однажды ночью в домик органиста пришли жандармы во главе с самим ротмистром Гусевым. Но Валериана уже не было: он успел скрыться.

— Смотрите, пан Евгенуш! — многозначительно говорил ксендз Миткевич, — И себе, и костелу неприятности наживете, если станете покрывать непутевого сына. Вас я глубоко уважаю, только помните: государственная власть на земле — то же, что бог на небе… Подчиняться ей необходимо! Не утаивайте от власти никаких преступных дел…

Только через полгода Валериан прислал отцу коротенькое письмо, где сообщал, что жив и здоров, но адрес не указывал. Потом уже стало известно, что в это время губернский военно-боевой комитет направил молодого Плавинского в Австрию. Там, в маленьком горном поселке, готовились инструкторы для уральских боевых дружин.

Но на обратном пути, при переходе через границу, Валериан был арестован, правда, чемоданы, в которых хранилось оружие и бомбы, ему удалось утопить в реке. Тем не менее его судили и отправили на поселение в Нарым.

Однажды поздней ночью в квартиру Евгения Анатольевича тихонько постучали. Органист накинул на плечи халат и, не зажигая лампы, пошел в сени.

— Это ко мне? — осторожно спросил он и неожиданно услышал:

— К тебе, отец, к тебе!

Встреча была радостной. И Евгений Анатольевич, и бежавший из ссылки Валериан не могли наговориться и просидели всю ночь не смыкая глаз!

После этого Евгений Анатольевич долго не видел сына. Знал, однако, что через три года Валериана арестовали снова и сослали еще дальше Нарыма, откуда вести приходили совсем редко. Старый органист ждал и грустил. И лишь книги и музыка помогали ему иногда забывать об одиночестве.

В 1914 году началась война с Германией, и царские власти решили расправляться с революционерами новыми методами. Вместо Сибири многих революционеров отправляли теперь в действующую армию, на передовые позиции. Не избежал этой участи и Валериан. Он поехал на фронт с особой «сопроводительной бумагой», в которой говорилось о «политической неблагонадежности прапорщика Плавинского».

На два дня Валериану разрешили остановиться в родном городе. Евгений Анатольевич со слезами на глазах раскрыл объятия навстречу сыну, раскрыл… и так и остался стоять. Рядом с Валерианой, затянутым в военную форму, он увидел белокурую женщину небольшого роста, а на руках у нее — годовалую девочку.

— Извини, отец, — смущенно сказал Валериан, — что я тебя не известил. Это моя жена и дочь… Они поживут пока здесь…

Примерно в это же время взяли в армию и моего отца, и Николая Михайловича. Хотя городской завод Семена Потаповича Санникова начал выпускать в те годы военную продукцию и квалифицированные рабочие руки на заводе требовались, хозяин под всякими предлогами старался избавиться от «смутьянов-забастовщиков». А отец и Николай Михайлович числились у него именно под такой кличкой. Поэтому он охотно спровадил их в солдаты.

Отца я знал по немногим сохранившимся фотографиям и по рассказам. В июне 1916 года его убили на Юго-Западном фронте, когда он ходил в разведку под городом Луцком. А вскоре во время атаки был тяжело ранен Николай Михайлович. Санитары вынесли его из боя, и полгода он пролежал в каком-то госпитале на Украине. Затем, уже после февральской революции, попал в родной город, в запасной полк, где готовили маршевые роты для отправки на фронт.

И так случилось, что принимать одну из рот, а затем сопровождать ее на передовые позиции, в полк, прислали подпоручика Валериана Плавинского. Хотя царя и свергли, Временное правительство мечтало продолжать войну. Но солдаты, да и не только в нашем городе, а по всей России, думали иначе: их лозунг был — долой братоубийственную войну! В находившихся за Конной площадью Оровайских казармах, где стоял запасной полк, каждый день проходили антивоенные митинги. И на митингах этих обязательно выступал Валериан Плавинский.

Николай Михайлович не раз вспоминал. Плавинский говорил то, что у него шло от сердца, что было близко и понятно солдатам. Слова подпоручика-большевика глубоко западали в их душу. Он бичевал буржуазное Временное правительство. И дело кончилось тем, что маршевики отказались ехать на фронт.

Николай Михайлович, имеющий на погонах рядом с пулеметными эмблемами ефрейторские лычки, был большевиком. Это никого не удивляло. А вот то, что членом той же партии оказался и офицер, некоторых людей приводило в ярость.

Особенно ненавидел Плавинского командир запасного полка полковник Семин, угрюмый лысый старик, ходивший даже жарким летом в теплых сапогах, на которые еще надевал и глубокие кожаные галоши. Николай Михайлович как-то рассказывал нам, что Семин однажды задержал его на улице: придрался, почему ефрейтор не лихо отдал ему честь.

— Где тебя учили? — хмуро сопел полковник. — А ну-ка, становись!.. Распустила вас революция… Я лично покажу, как приветствуют старших по чину! Ты это на всю жизнь запомнишь…

Николай Михайлович молча вытянулся по стойке «смирно», а полковник Семин завернул за угол, чтобы оттуда молодецки, приложив руку к фуражке, промаршировать перед провинившимся. Дескать, набирайся уму-разуму! А для дальнейшей науки получай еще и внеочередные наряды!

Но лишь полковник, тяжело пыхтя, как паровоз, скрылся, Николай Михайлович моментально юркнул в соседний двор, который был проходным. Одураченный Семин метал гром и молнии, а на другой день, выстроив весь полк на плацу, подходил к каждому солдату, кто имел на плечах ефрейторские погоны, и чуть ли не обнюхивал их лица. Однако безрезультатно. Старик плохо видел, очки носить не желал, считал, что военного человека они не украшают, и потому обнаружить вчерашнего нарушителя дисциплины не смог…

Так вот этот самый полковник Семин вызвал к себе офицеров, на которых особенно надеялся и которых считал «верными слугами Отечества», и приказал им арестовать подпоручика Плавинского, нарушителя присяги.

— Втолкуйте, господа, нижним чинам, — строго наказывал он, — что подпоручик — большевик! А большевики — агенты кайзера Вильгельма…

Но солдаты обезоружили и прогнали из казармы офицеров, пришедших «растолковывать» и выполнять поручение Семина. Полковник, как стало известно от его ординарца, в гневе стучал по столу кулаками, правда, ничего поделать не мог. Полк явно был на стороне большевистского офицера. С этим приходилось считаться.

Осенью на общем собрании гарнизона солдаты избрали Валериана Плавинского депутатом в Совет, где он возглавил военный отдел. Когда из Петрограда пришли телеграммы, что Зимний дворец взят, а министры Временного правительства арестованы, исполнительный комитет местного Совета созвал в оперном театре экстренное заседание. И с этого дня в городе установилась новая власть.

— Ну, теперь-то ты утихомиришься? — спрашивал старый органист сына. — Своего добился? Пора и семьей заняться. А то Генриетта совсем тебя не видит.

— К сожалению, отец, не утихомирился, — отвечал Валериан. — Враги не дают нам такой возможности. На днях отбываю.

— Иисус Мария! — всплеснул руками Евгений Анатольевич. — Куда, если не секрет?

— Под Оренбург…

В ту пору в южноуральских степях атаман Дутов сколачивал по станицам добровольческие дружины из богатых казаков, бывших царских офицеров, воспитанников юнкерских училищ и кадетских корпусов. Поэтому Центральный штаб в нашем городе начал экстренно формировать специальные отряды против Дутова. С одним из таких отрядов и уехали вскоре Валериан Плавинский и Николай Михайлович…

Назад они возвратились лишь в самом конце двадцатого года, после того как Крым был занят красными войсками и генерал Врангель бежал со своим штабом в Турцию. Но если Николая Михайловича из армии демобилизовали, сказалось старое ранение, то Плавинский снова отправился на фронт, на этот раз против махновских банд.

Евгений Анатольевич даже рассердился на сына и в присутствии Николая Михайловича долго ему выговаривал:

— Когда ты перестанешь воевать?.. Люди сегодня точно обезумели… Война за войной! То Врангель, то недавно пан Пилсудский бился против России… Теперь Польша у Литвы забрала Вильно… смута какая-то! Неужели невозможно договориться? Неужели законы и охранные грамоты потеряли силу?.. Ведь когда-то русские, литовцы, поляки были едины в Грюнвальдской битве! К их ногам пал орден германских крестоносцев… И что это еще за Махно объявился?..

Через месяц или через полтора, точно Николай Михайлович не помнил, старый органист получил извещение, что Валериан погиб, бросившись на выручку начальника четырнадцатой дивизии Пархоменко, окруженного махновцами. В той страшной сече банды Махно были разгромлены. Сам атаман едва не попал в плен. Но его сумела выручить личная сотня охраны. С ней Махно удрал потом в Румынию…

Евгений Анатольевич, взяв последнюю фотографию Валериана, ушел в костел и долго в молчании стоял там около любимого музыкального инструмента. Вечером он прижал к себе маленькую Герту и тихо сказал:

— Твой отец, Генриетта, погиб… Когда ты вырастешь, то должна быть достойной его…

В голодный двадцать первый год у Герты от тифа умерла мать, и единственным близким человеком остался дед. Все это, конечно, было хорошо известно Ганне Авдеевне, как старой жительнице нашей улицы. Но она по какому-то непонятному, злому упрямству всегда чернила Герту.

Вечером ко мне заявился Глеб и торжественно вручил письмо.

— Только что заходил почтальон, — сказал он.

Я быстро разорвал конверт и стал читать. В письме было написано:

Письмо точно такого же содержания держал в руках и Глеб. А если получили мы с ним, значит, письма имелись и у Бориса, и у Герты.

Автор этих писем Вадим Почуткин жил напротив нашего дома и мог бы, конечно, не прибегать к помощи почты. Но он ужасно любил писать: хоть пять слов, да чтобы на бумаге. В мечтах у Вадима Почуткина каждый день рождались планы многотомных романов, повестей, рассказов, однако до реального осуществления этих замыслов дело пока не доходило.

— Образования мало, — говорил он, — а без образования писателя из меня не получится.

Мы знали Вадима Почуткина давно, еще до его службы в Красной Армии. Вадим работал тогда на фабрике и считался выучеником Николая Михайловича. Был он чуть повыше среднего роста, плечист, с густой шапкой волос. Вся получка у Вадима уходила на книги. В магазине букиниста Сергеева его иначе не называли, как Самый Почетный Покупатель. Читал Вадим запоем и без всякого разбора: попадутся избранные письма Пушкина к жене — читает письма, попадутся листки от отрывного календаря с советами огороднику — читает советы огороднику.

Когда Вадима Почуткина призвали на службу в Красную Армию, то комиссия при военкомате зачислила его в кавалерию, хотя в своей жизни верхом на лошади он ни разу не сидел. Однако через три месяца, пройдя в дивизионе, стоящем в Оровайских казармах, курс молодого конника, Вадим неожиданно превратился в лихого наездника. Из Средней Азии, куда затем направили дивизион, наш друг писал:

В одной из стычек с басмачами Вадиму удалось зарубить важного курбаши[14] и захватить зеленое священное знамя с ярким полумесяцем, но и самого лихого кавалериста тяжело ранили пикой. Полгода он пролежал в ташкентском военном госпитале, а затем медкомиссия признала его негодным для кадровой службы и демобилизовала.

Возвратившись на Урал, Вадим не пошел, как прежде, на фабрику, а поступил в конную милицию.

— Не могу без лошадей! — откровенно признался он. — Полюбил их в армии!

В нашем городе было два эскадрона конной милиции. Командовали ими участники гражданской войны, краснознаменцы.

— Конная милиция играет предупредительную роль, — пояснил мне однажды Вадим, — и несет главным образом патрульную службу. Ночью цокот копыт хорошо слышен. Какой преступник выйдет, если знает, что милиционеры близко.

В особо торжественных случаях оба эскадрона с оркестром, с развернутым знаменем и с тачанками проезжали строем по Главному проспекту. Как мы тогда любовались Вадимом! Под звуки знаменитых маршей «Тоска по родине» и «Прощание славянки» Вадим на белой широкогрудой кобылице Сирене гарцевал в первом ряду самого первого взвода (он был командиром отделения).

— Эх, как красива конная милиция! — восхищался всегда наш портной с Никольской улицы. — Есть в ней, дорогие ребятишки, некое особое своеобразие, своя прелесть, как в хорошо пошитом костюме. Как я услышу это чок-чок-чок по мостовой, как увижу эти стройные ряды всадников в черных шинелях — сердце аж выпрыгнуть готово. А сабли как звенят!..

К восьми часам вечера мы с Глебом закончили на завтра уроки и побежали через дорогу к Вадиму.

— Хозяина дома нет, а гости уже в сборе? — встретила нас нарочито ворчливым тоном его жена, веселая рыженькая машинистка из городского управления милиции (Вадим недавно женился).

— Здравствуйте, тетя Ира! — сказал Глеб. — Значит, Герта и Боба пришли?

— Пришли, пришли, — продолжала ворчать жена Вадима, но карие глаза ее при этом улыбались. — Давно сидят и ждут вас и хозяина. Где вот ваш Вадим Фокич? Обещал рано сегодня быть. Ноги, ноги в сенцах вытирайте, я пол мыла.

Обтерев ботинки, мы с Глебом направились вслед за хозяйкой на кухню. Так уж повелось у нас: все важные дела мы решали с Вадимом только на кухне. Здесь было как-то уютней, чем в комнате. Можно было погреться у большой русской печки, и поесть рассыпчатую картошку в мундире, которую прекрасно умел варить сам хозяин, и попить чая из трехведерного самовара.

Борис и Герта уже устроились около тумбочки и мыли картошку.

— Растапливай, Глебушка, плиту, — сказал Борис и добавил:

— Клянусь скальпом Левки Гринева, что Вадим скоро подойдет.

— Вот, вот! — засмеялась жена Вадима. — Сразу чувствуется, что ты, милейший Бобик, Фенимора Купера читаешь.

— Кончаю «Зверобоя», тетя Ира, — ответил Борис. — А «Последний из могикан» Вадим никому не отдал?

— Не помню. Ваш Вадим Фокич раздает и дарит книги направо и налево. Весь эскадрон его библиотекой пользуется.

На крыльце послышался звон шпор.

— Вадим! — радостно взвизгнула Герта и почему-то показала Глебу язык.

Вадим, как обычно, пришел не один, а привел своего друга большеглазого Григорьева, который служил с ним в отделении. Мы меж собой прозвали Григорьева Литературным гостем. Вадим всегда приглашал его на чтение и обсуждение новых книг и журналов, но тот наши обсуждения до конца не выдерживал: уронив голову на грудь, он сладко засыпал. Зато, если разговор заходил о лошадях, тут Григорьев мог бодрствовать хоть трое суток. Лошади были его страстью, особенно жеребец Уктус, на котором он ездил.

Частенько Григорьев нас экзаменовал:

— Генриетта! Что есть шенкель?

— Не знаю, — прыскала в кулак Герта.

— Знать надо! Шенкель — это внутренняя сторона ноги от колена до пятки, прикасающаяся к боку коня. Гошка, что есть галоп?

Я мотал головой.

— Галоп — это естественный аллюр коня. Борис, а что есть клавиши?

— Клавиши? — отвечал Борис — Да у нас дома на пианино клавиши…

— Не знаешь, Борис, не знаешь! — Литературный гость с сожалением смотрел на Парня Семена Палыча. — Клавиши — это низкие, очень часто расставленные жерди. И они опасны для кавалериста тем, что их надо преодолевать дробными, быстрыми прыжками. Конь не успевает опустить передние копыта, как перед ним вырастает новый клавиш. И порой кони, даже берущие самые высокие барьеры, клавиши сбивают…

— Хватит, хватит! — обычно вмешивалась в «экзамены» жена Вадима. — Пока на этой кухне еще не казармы конной милиции. Вадим Фокич, а ты чего разрешаешь ребят мучить?

— Конное дело, Ира, не вредно изучить, — вторил Григорьеву Вадим.

— Я вот вам покажу «не вредно»! — шутливо замахивалась на Вадима жена. — Садитесь лучше за стол, картошка готова.

И сейчас, как только Литературный гость появился на кухне и повесил на гвоздь длинную черную шинель и фуражку с красным околышем, он сразу же задал Глебу вопрос:

— Глеб, что есть пиаффе?

— Ладно, ладно! — заступилась за Глеба Ирина. — Без тебя, Григорьев, знаем, что пиаффе — рысь на месте. Бери вот кастрюлю и марш в сенцы, зачерпни там из кадки воды.

— Есть, товарищ командир! — звякнул шпорами тот и, забрав кастрюлю, отправился за водой.

Вадим в это время вынес из комнаты свежий номер «Всемирного следопыта».

— Чур, я первая начну читать! — подняла руку Герта.

— «Чур, чур!» — передразнила ее Ирина. — Рано избу-читальню устраивать. Сначала картошку сварите. А вот где ваш Вадим Фокич так долгонько сегодня гулял?

За Вадима ответил Литературный гость, вошедший из сеней с кастрюлей:

— Не сердись, товарищ командир! Мы с твоим мужем заходили навестить Хомутова. Заболел парнюга, ангину подхватил. Врач велел ему три дня дома посидеть.

— И вместо него придется нам нынешней ночью с Григорьевым патрулировать, — добавил Вадим.

— Зачем я только расписалась с вашим Вадимом Фокичем в загсе? — всплеснула руками жена Вадима и подмигнула нам. — Вечно он где-то пропадает! То на подготовительных курсах при рабфаке, то в публичной библиотеке, то в детские дома зачастил: друзья, видите ли, в детских домах завелись. Теперь вот при окружной газете кружок рабкоров открылся, так без вашего Вадима Фокича и там не обойдутся. Везде свой нос сует!

— А знаешь, Ира, кто ведет кружок рабкоров? — гордо спросил Вадим жену.

— Не знаю. Знаю, что ночью вас, Вадим Фокич, дома не будет опять. Вот я поговорю завтра с начальником конной милиции. Больно часто тебя патрулировать посылают.

— Патрулирование — основная служба конной милиции, — произнес Вадим свою любимую фразу. — А руководить кружком рабкоров — ты только послушай, Ира! — взялся сам писатель.

В нашем городе был всего лишь один писатель, хмурый худощавый брюнет лет пятидесяти в больших роговых очках, как у знаменитого американского кинокомика Гарольда Ллойда. Сборник рассказов и очерков этого писателя вышел года три назад в Москве и сейчас, как сообщила недавно окружная газета, планировался с добавлениями вторым изданием в Ленинграде.

Писателя мы видели чуть ли не ежедневно: после обеда он медленно и с достоинством прогуливался по Козьему бульвару. Если ему встречались знакомые и спрашивали: «Как дела?» — писатель, приложив руку к фуражке, всегда вежливо отвечал:

— Дела отличные, сегодня уже сорок страниц нового романа сочинил.

— Вот вашему Вадиму Фокичу мало быть редактором стенгазеты конной милиции, — шутливо заметила Ирина, — захотел теперь с помощью писателя и в настоящую газету попасть.

— А наша газета разве не настоящая? Поддельная? — обиделся Литературный гость. — Вадим знаешь как там пишет? Отлично пишет!

— Хватит! Хватит! — засмеялся Вадим. — Не мешай картошку варить!

Хоть Вадим и не был волшебником, но так ловко всегда ставил над огнем кастрюлю, что она моментально закипала. Я, подражая ему, пытался тренироваться у себя на кухне, но у меня ничего не получалось. Вадим говорил, что быстро варить он научился в армии у старшины эскадрона.

И в тот вечер мы, забыв о недавнем домашнем обеде, с аппетитом уплетали свежую рассыпчатую картошку и по очереди читали вслух «Всемирный следопыт». Я, правда, предпочитал обычно слушать. А Герта, Борис, Вадим и его жена Ирина даже спорили, кому раньше читать.

Открывался сентябрьский номер «Следопыта», как сейчас помню, рассказом Павла Норова «Черный принц» — о водолазах Эпрона[15]. Даже на обложке журнала был нарисован огромный зелено-синий водолаз.

Оказывается, в ноябре 1854 года во время шторма у Балаклавы затонул английский пароход «Черный принц». Из уст в уста передавалось предание о таинственных сокровищах, погибших будто бы вместе с «Черным принцем». Автор следопытского рассказа и писал как раз о поисках тех полулегендарных сокровищ.

Затем мы прочитали очерк «Обсерватория в снегах» о метеорологах на Ямале и только приступили к повести о пограничниках и контрабандистах, как раздался тихий свистящий храп. Это заснул на стуле Литературный гость.

— Стоп, пацаны! — сказал Вадим, взглянув на часы-ходики. — Кончаем! Жаль, но придется сегодня закрыть наше литературное собрание. Скоро мне и Григорьеву выезжать на патрулирование, а патрулирование…

— Основная служба конной милиции! — произнесли мы хором.

— Знаете? — улыбнулся Вадим. — Ну и молодцы! А коли знаете, разрешите патрульным чуточку вздремнуть. Дочитаем и обсудим журнал в следующий раз. Возражений нет?

— Нет! — ответил Глеб.

— Нет, — ответили Герта, Борис, Ирина и я.

— Тогда ждите пригласительные письма.

Попрощавшись, мы побежали по домам, а осенний проливной дождь хлестал и хлестал на дворе, пожалуй, сильнее, чем днем.

«Нелегкая у Вадима и у Литературного гостя служба, — думал я, ложась на свой топчан и накрываясь стеганым одеялом. — Каково им нынче патрулировать? Холодно, темно, слякотно. Бр-р!»

Но пока я спал и видел сон про ксендза Владислава, Левку Гринева и Ганну Авдеевну, на Никольской улице случилось необычайное происшествие. Утром о нем только и говорили, и героем его был… Юрий Михеевич.

Старый актер в ту ненастную ночь никак не мог заснуть. То ему мешал барабанивший по окнам дождь, то волновали воспоминания о далекой кочевой юности, то возникали планы новых постановок Студии революционного спектакля. Когда кукушка на стенных часах прокуковала три раза, Юрий Михеевич, устав ворочаться с боку на бок, решил плюнуть на сон. Он зажег электрическую лампочку, оделся и достал тетрадь с наметками по разводке действующих лиц в «Красных дьяволятах» и «Любови Яровой».

«Пойду-ка, — подумал, закуривая папиросу, Юрий Михеевич, — пофантазирую на сцене, как это станет выглядеть реально…»

Закутавшись в плед и надвинув на самый лоб широкополую шляпу, старый актер засеменил в сторону клуба, сжимая в кулаке ключ от актового зала. К его удивлению, входная дверь оказалась незапертой.

— Что за чертовщина? — произнес вслух Юрий Михеевич. — Где же Бугримов?

У Григория Ефимовича от внезапной перемены погоды еще с утра онемели ноги, и Матвеев — Юрий Михеевич знал — назначил сторожем на время болезни старика Женьку Бугримова, благо тому все равно нечего было делать: отопительный сезон пока не начинался, а дрова на зиму уже заготовлены.

— Странно, странно! — продолжал удивляться Юрий Михеевич, осторожно поднимаясь по темной лестнице на второй этаж.

Дверь в зал он тоже нашел открытой.

— Прямо феерия волшебная! — воскликнул про себя старый артист, нащупывая на стене выключатель.

Вспыхнул яркий свет в люстре, висевшей под потолком, и руководителю Студии революционного спектакля показалось, что на сцене, за занавесом, который чуть колыхнулся, есть люди.

— Кто здесь? — дрогнувшим голосом спросил он.

Никто не отвечал.

В это время Вадим и Литературный гость проезжали как раз мимо клуба.

— Забыли, что ли, электричество погасить? — сказал Вадим, показывая на освещенные окна второго этажа. — Не экономят энергию…

— Помогите! Спасите! — раздался вдруг душераздирающий крик, и из клубных дверей пулей без шляпы и без пледа вылетел Юрий Михеевич.

Вадим мигом соскочил с Сирены и, на ходу расстегивая кобуру, кинулся к старому актеру.

— Жулики там, воры! — стучал зубами Юрий Михеевич, показывая на клуб.

Оказалось, что когда он задал в пустом зале вопрос, неизвестные личности швырнули из-за занавеса в люстру какой-то тяжелый предмет, правда, неудачно. Видимо, в темноте жулики хотели скрыться из здания, но Юрий Михеевич не стал ждать, пока они улизнут, и с воплями помчался вниз, бросив в испуге шляпу и плед.

— Уйдут через задний ход! — крикнул Вадим Литературному гостю, не дослушав рассказа Юрия Михеевича.

Тот, гикнув и привстав на стременах, дал шпоры Уктусу, и Уктус перемахнул через низенький заборчик во двор клуба. В сторону дровяного сарая бежали две темные фигуры.

— Стой! Стрелять буду! — гаркнул во всю мощь Григорьев, перекрывая шум дождя.

Неизвестные замерли на месте и, как по команде, подняли вверх руки.

Когда во дворе появились Вадим и Юрий Михеевич, Литературный гость, не слезая с Уктуса, спокойно доложил:

— Товарищ командир отделения! Задержаны двое, один из них давний наш приятель Евгений Бугримов, а второго вижу в первый раз.

— Вы не имеете права меня арестовывать, — с гонором заявил неопознанный человек, не опуская рук. — Я подданный не вашего государства!

Это был управляющий концессией Альберт Яковлевич.