Ребята с улицы Никольской

XVI

Валька Васильчиков, уйдя от дяди, поселился в молодежном общежитии. На окружную биржу труда он пошел вместе с Леней и со мной. Без Лени у Вальки ничего бы, конечно, не получилось, а я увязался за ними ради любопытства. Помещалась биржа на Главном проспекте, у плотины, в большом старинном белокаменном здании со строгим красивым фасадом. Коридоры биржи были заполнены людьми различного возраста. Одни получали здесь работу быстро, как, например, группа молодых ребят с Украины, сразу согласившихся поехать на лесозаготовки, другие ходили сюда, наверное, неделями.

Пока Валька и Леня оформляли анкету, я пристроился на подоконнике в коридоре и рассматривал посетителей. В основном, как я заключил, на учете тут состояли люди так называемых чистых канцелярских должностей. Безработных же иных профессий на бирже труда сейчас было сравнительно мало. Слесари, каменщики, плотники и землекопы получали работу немедленно.

Ждать пришлось долго.

Наконец, когда я уже совсем отчаялся увидеть своих друзей, в коридоре показались Леня и сияющий Валька.

— Все в порядке! — весело доложил наш вожатый. — Теперь плывем прямо в редакцию областной комсомольской газеты. Поздравляю тебя, товарищ Валентин, с началом настоящей трудовой жизни!

И, размахивая официальным Валькиным направлением на работу, мы поспешили к выходу.

Было бы неверно думать, что Александр Данилович Оловянников так просто отступился от своего племянника. В тот момент, когда он отлетел от Валькиного удара в угол и испуганно заорал, ни Глеб, ни Борис не пришли ему на помощь. Обиженный Оловянников, кряхтя, сам поднялся с пола, вытер нос и зло прохрипел:

— Еще пионерами называетесь! При вас на человека покушались, а вы хоть бы хны! Один из пионеров даже сыном врача считается. Срам! Ладно, дома с тем паршивцем побеседую…

Дома и во дворе Вальки не оказалось. Жена ничего вразумительного сказать Александру Даниловичу не могла, сообщила только, что племянник заскочил на минуту за сундучком. Оловянников струхнул: уж, чего доброго, не направился ли Валька с жалобой к прокурору или в общество «Друг детей». А иметь дела с представителями власти Оловянникову не очень-то хотелось. С досады он пнул попавшегося под ноги кота Мазепу, цыкнул на плачущую жену и начал нервно барабанить пальцами по оконному стеклу.

В этот вечер Александр Данилович заглянул и к Пиньжаковым, и к Зислиным, и к Павлинским, и к нам и везде спрашивал:

— Нет ли у вас моего Валечки?

Через два дня Оловянников все же отыскал Валькин след и, подкрепившись для храбрости стопкой водки, явился в молодежное общежитие. Ввалившись без стука в комнату, он грозно зашипел:

— Валентин, собирайся!

Валька, надев наушники, слушал через детекторный приемник радиопередачу. В первый момент при виде дяди парень испуганно вскочил, но, опомнившись, сел на свое место и спокойно ответил:

— Благодарю, дядя Саня, за приглашение, но, простите, назад не пойду.

Леня, сняв сапоги, лежал на кровати, читал новую пьесу, принесенную Юрием Михеевичем в Студию революционного спектакля. Удивленно посмотрев на незваного гостя и отложив пьесу, наш вожатый тихо, как бы про себя заметил:

— По-моему, входя в чужой дом, надо спрашивать разрешения.

— Какое тебе нужно разрешение? — визгливо заорал Оловянников. — Племянника родного украл? Украл. Разрешением у меня интересовался? Нет! Бандюга с проселочной дороги…

Леня молча поднялся, натянул сапоги, подошел к двери, открыл ее, повернул Оловянникова, вывел его по коридору на улицу и поучающе произнес:

— Советская власть никого эксплуатировать не разрешает. Положение это распространяется и на племянников и на племянниц. Понятно? Если не понятно, ждем для популярного разъяснения в комсомольской ячейке…

В ячейку Александр Данилович, конечно, не пошел, а с Алексеем Афанасьевичем Уфимцевым, узнав, что тот согласился учить Вальку, постарался встретиться.

— На что вам деревенский вахлак? — доверительно подмигивая, задал он вопрос художнику. — Не научить вам дурака, время зря убьете. А если уж так желаете с ним возиться, милости просим в мою мастерскую, поднатаскайте Валентина хорошенько по писанию вывесок. У меня краски добрые имеются, чужеземные. Могу безвозмездно предложить. Мы, труженики искусства, завсегда договоримся…

Но Уфимцев лишь посмеялся над предложением Оловянникова.

Без Вальки дела у Александра Даниловича пошли совсем худо. Заказчики скандалили и спорили, вывески брать не хотели и обзывали маляра за его «художества» самыми последними словами. Оловянников, придя домой, плевался, чертыхался и пытался действовать на племянника через жену, но Валькина тетка была плохой дипломаткой и возвращалась из общежития ни с чем.

А Валька бегал весь день по людным кварталам с пачками газет под мышкой и звонким голосом выкрикивал последние новости. Правда, первые дни торговля у него проходила не блестяще. Он стеснялся и от всей души завидовал бойким мальчишкам-газетчикам, чувствующим себя на улице как дома. Но постепенно он привык. До выхода очередного номера из печати Валька читал верстку, чтобы знать содержание полос, потом установил, где в городе самые лучшие места для торговли. Алексей Афанасьевич занимался с ним в свободные часы регулярно и не мог нахвалиться успехами своего нового ученика. Не оставлял Валька и наших уроков, только теперь мы собирались не у Галины Львовны, а в общежитии.

Тогда похудевший от забот Александр Данилович, видя, что племянник обходится без него, решил нанести ему «роковой» удар: срочным письмом вызвал в город Валькину мать. Вот ее-то и повстречали мы с Глебом седьмого ноября на крыльце оловянниковского дома.

— Ты, сестрица Елена Емельяновна, пройдись сама до того бесовского вертепа, — вещал елейным голосом Александр Данилович. — Взгляни, как твой неблагодарный сынок развлекается.

И Елена Емельяновна (мы узнали Валькину мать: очень уж она лицом походила на сына) ответила сквозь слезы:

— Спасибо вам, Александр Данилович, что известили меня. Недаром мое сердце целую неделю болело. А материнское сердце, оно завсегда беду чует. Как я получила от вас депешу и деньги на дорогу, все дела забросила, ребят малых без надзора оставила, соседушкам ничего не наказала…

— Ты, сестрица Елена Емельяновна, выходит, пойдешь таким манером, — оборвал Оловянников причитания Валькиной матери и, сведя ее с крыльца на тропку, начал объяснять дорогу в молодежное общежитие.

— Тетя! — воскликнул вдруг Глеб. — Хотите, мы вас туда проводим?

— Ой, спасибо, мальчик! — обрадовалась Елена Емельяновна. — В городе-то я не особенно хорошо разбираюсь, чего доброго, заблужусь.

Александр Данилович, отталкивая Глеба, поспешно заговорил:

— Сами дойдем, сестрица Елена Емельяновна. Я довести тебя собирался…

— Что вы, Александр Данилович! Мне как-то стыдно вас затруднять проводами. Уж пускай мальчики…

— Мальчики не в свое дело суются, — добродушно произнес Оловянников, но взглядом своим он готов был испепелить нас.

— Топаем за ними! — распорядился Глеб, когда Оловянников и Валькина мать скрылись за воротами.

— Зачем? — удивился я.

— Эх ты! — рассердился Глеб. — Оловянников ей короба три про Вальку наболтал. Надо разоблачить!

— Верно ведь! — воскликнул я. — Бежим!

И, как настоящие сыщики, о которых нам приходилось читать, мы осторожно, стараясь держаться на определенном расстоянии, последовали за Александром Даниловичем и Еленой Емельяновной.

Перед общежитием Оловянников остановился и, показывая на окна, где жил Валька, что-то убежденно начал говорить. Елена Емельяновна лишь кивала в ответ головой и, очевидно, соглашалась со всеми его доводами. Наконец они расстались. Александр Данилович направился обратно, а Валькина мать, почистив варежками валенки, робко поднялась на ступеньки. Мы с Глебом юркнули в незнакомый двор и переждали, пока Оловянников, машинально насвистывая танго «Аргентина», прошел мимо.

— Шашки к бою! — скомандовал Глеб.

…И Валька, и Леня, и Сорокин, и Максимов — все были в сборе и отдыхали после демонстрации.

Появись в общежитии сейчас сам Чемберлен, Валька, наверное, удивился бы меньше, чем приезду матери. О том, что он сбежал от дяди, наш друг ничего в деревню не писал: боялся. Правда, из первой получки Валька собирался послать матери денег, но его получка должна была быть лишь в середине месяца.

В дверь осторожно постучали, и Леня пробасил:

— Можно.

Валька сначала даже не мог сообразить, кто это стоит на пороге. Елена Емельяновна, зажмурившись от яркого электрического света, тоже ничего не говорила.

— Вам, товарищ, кого? — спросил с любопытством Леня.

— Валентина… Федоровича, — нерешительно ответила Елена Емельяновна и попятилась назад.

— Матушка! Мама! — закричал Валька, сообразив наконец, что перед ним стоит мать, и кинулся к ней.

Но Елена Емельяновна оттолкнула сына и, расстегнув свою кацавейку, достала спрятанный на груди ременный кнут. С появлением кнута вся ее робость сразу улетучилась.

— Бегоулом стал, мать забыл; дядю, который тебе столько добра сделал, не уважаешь, — запричитала она. — Да я тебя!..

В этот момент в комнату влетели мы.

— Мама… Матушка… За что? — произнес растерявшийся Валька. — Бейте, конечно, но поясните.

— Ему еще пояснять? Осрамил семью на цельный мир… С кем живешь? Где живешь?

— В общежитии, у комсомольцев, — вмешался Глеб.

— Комсомольцы его, непутевые, против родных взбунтовали!

— Подождите, товарищ родная мать Валентина! — остановил Елену Емельяновну Леня. — Снимите свою теплую одежду, проходите, гостем дорогим будете. Побеседуем, разберемся…

— Правильно! — поддержал Леню Сорокин. — Давайте я помогу вам повесить на вешалку ваше пальто.

— А вы все кто такие? — подозрительно спросила Елена Емельяновна.

— Мы комсомольцы, — запросто ответил Леня и, показывая на Глеба и на меня, добавил: — А они вот пионеры… Валентин ваш пока не пионер и не комсомолец, но договорились, что через год начнет готовиться к поступлению в комсомол…

— В комсомол? — Елена Емельяновна ударила Вальку по спине кнутом. — Да я ему задам! Каков негодяй! В комсомол вписываться надумал, а дядю родного не уважает. Собирайся живо к Александру Данилычу, в ноги упади перед благодетелем, прошение вымоли!

— Товарищ! — строго произнес Леня. — У нас драться запрещено… А с Александром Даниловичем связываться во как не требуется: он человек иного понятия.

— Мама, — спросил Валька, — как вы приехали?

— Так и приехала! — отрезала Елена Емельяновна. — Депешу от Александра Данилыча получила…

И она подала Вальке перегнутый пополам конверт. Валька положил конверт на стол перед Леней.

— Читайте-читайте! — разрешила Валькина мать.

И Леня стал вслух с выражением читать послание Оловянникова. Чего только там хитрый маляр не наплел. Выходило, что он одел и обул Вальку, поселил его в отдельной комнате, учил «рисовать вывески и объявления», а племянник, вместо того чтобы благодарить дядю, связался с преступной компанией, познакомился с бездельницей-дворничихой, сбежал к комсомольцам в общежитие, где процветают пьянство, разврат и картежная игра.

Когда Леня кончил, все мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Даже сам Валька не смог сдержать улыбки.

— Чего это вы? — опешила Елена Емельяновна.

Пожалуй, с полчаса разъясняли Валькиной матери Леня, Сорокин, Максимов и Глеб про горькое житье-бытье ее сына у богатого родственника. Даже я и то вставил несколько слов в общее повествование. Один лишь Валька, опустив голову, молча сидел на кушетке.

Сначала Елена Емельяновна никак не хотела нам верить.

— Боже мой! — восклицала она через каждую минуту, испуганно разводя руками. — Неужели правда?

И только когда Леня показал ей бывший Валькин кафтан, разостланный у порога для вытирания ног, Елена Емельяновна поверила и заголосила:

— Горе мне, горе. Кому я свое родимое дитя доверила!

И, кинувшись к Вальке, он стала обнимать, целовать его, приговаривать:

— Назад, сынок, поедем. Назад. Собирайся, сынок, собирайся! Поедем в деревню… Прокормлю тебя… Добрые люди не дадут с голодухи помереть!

— Мама, матушка! — успокаивал ее смущенный Валька. — Не убивайтесь вы этак, я ведь скоро сам получать деньги начну и вам помогу, и братикам, и сестренкам… А про дядю Саню позабудьте, эксплуататор он форменный.

Еще через полчаса мы все устроились за столом и пили сладкий чай. Оставшиеся неясности были уточнены и договорены. Вальке разрешалось жить в общежитии и работать в редакции при условии, что он во всем будет слушаться Леню. Лене Елена Емельяновна подарила кнут и просила не жалеть Вальку, если сын ее в чем-либо провинится. Леня в ответ громогласно рассмеялся и, подняв стакан сладкого чая, предложил выпить «за смычку уральского пролетариата с уральским крестьянством».

Ночевать Елену Емельяновну поместили на верхний этаж, к девчатам. Про Оловянникова она больше ничего не хотела слышать, а лишь жалела его жену, свою сестру, которой «приходится знаться с эксплуататором».

На другой день, восьмого ноября, в клубе был общий сбор нашей пионерской базы, посвященный десятилетию Октябрьской революции. Но, к великому сожалению, членам Студии революционного спектакля принять участие в первом отделении этого сбора не пришлось. К сбору как раз приурочивалась премьера «Красных дьяволят», и, пока в зале проходили торжества, а старших пионеров передавали в комсомол, мы, одетые в костюмы буденновцев и махновцев, сидели за кулисами и гримировались. Юрий Михеевич считал, что «грим — великое дело», без которого настоящий, классический спектакль, а к такому спектаклю он относил и «Красных дьяволят», не может существовать. Старый актер даже проводил после репетиции специальные занятия по искусству гримирования и добился того, что каждый студиец умел накладывать на лицо какой угодно грим.

Когда я налепил себе из гуммоза[19] нос картошкой и приклеил рыжие висячие усы, Юрий Михеевич одобрительно крякнул и сказал:

— Браво! Брависсимо! Но у меня, Георгий, к тебе громадная просьба: появляешься ты лишь в массовых эпизодах, в остальные моменты свободен…

— Ага! — ответил я, вглядываясь в зеркало.

— Только свободы, — продолжал Юрий Михеевич, — тебе не видать сегодня, как собственных ушей. Будешь сидеть с пьесой в суфлерской будке в свободное от игры время и следить… Не морщи лоб. Удивляться не надо. Шевякин в «Любови Яровой», как вышел в первой картине на публику, оробел и текст забыл. Накладка серьезная. Потом, правда, все в норму вступило. Зрители-то не заметили накладки, а я струхнул. На подмостках всякое происходит. Вы — люди, совершенно пока не искушенные в великом мастерстве сцены… Суфлерство у тебя, знаю, получается, вот и доверяю поэтому. Возьми в старом русском театре, спектакли готовились там на скорую руку за три-четыре дня. Ясно, что при столь быстром темпе роли наизусть не выучишь. Суфлер в те времена богом у нас считался, с суфлером все актеры дружить старались, суфлер всегда мог спасти положение, если кто собьется с текста или запамятует. Сам великий Владимир Николаевич Давыдов перед суфлером преклонялся…

Я отказываться не стал: суфлером так суфлером. Попариться во время премьеры пришлось здорово: надо было лезть то на сцену, то под сцену. Даже шишку на лбу насадил, стукнувшись о край суфлерской будки. Валерка Чернов, игравший Махно, так входил в образ, что забывал все на свете и начинал говорить совсем не по пьесе. Мне удалось подсказать ему несколько раз.

Помню, как после заключительной картины зрители вскочили со своих мест и, хлопая в ладоши, вызывали режиссера и актеров. А самые голосистые кричали:

— Походникова!

— Пиньжакова!

— Плавинскую!

— Зислина!

— Чернова!

Мою фамилию, как обычно, никто не называл. А я и не обижался, ибо сценическая слава меня не прельщала. В последнее время под впечатлением Валькиных рассказов о редакции я надумал стать журналистом, да не простым, а каким-нибудь важным. Разве плохо, например, будет звучать: «Ответственный секретарь редакции Георгий Сизых».

Посмотреть премьеру Студии революционного спектакля пришли по приглашению Глеба и Игнат Дмитриевич с Терехой, приехавшие утром с Северного завода, чтобы поздравить своих родственников с годовщиной Октября. Были на спектакле и Валька с матерью, и наши родители, и учителя. Звали мы и Вадима, но для конной милиции никаких праздников не существовало. Весь день восьмого ноября Вадим патрулировал по городу.

— Думал ли я, побей меня бог, в молодые годы, — сказал вечером Глебу Игнат Дмитриевич, смахивая с ресниц слезы, — что на той самой сцене, которая для потехи хозяев мастерилась, мой внук станет представления давать.