Ребята с улицы Никольской

XIX

Из пионерских и комсомольских газет, из рассказов старших и бесед на уроках обществоведения мы знали, что второго декабря в Москве открылся пятнадцатый съезд ВКП(б).

— Читали ли вы? — спрашивал нас Владимир Константинович, размахивая свежим номером газеты «Правда». — Читали ли вы, что съезд дал указание, подчеркиваю, дал указание, по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства? Если не читали, то слушайте.

И, как я понял из рассказа учителя, в тех указаниях ничего не упоминалось об иностранных концессиях.

Через неделю после гастролей Студии революционного спектакля с «Красными дьяволятами» в Северный поехали старшие воспитанники Юрия Михеевича и повезли «Любовь Яровую». Успех они имели не меньший, чем мы, а зрителей собрали больше: на спектакль народ пришел даже из соседних поселков. Только «мой друг» Альберт Яковлевич, как, смеясь, передал Леня, на сей раз отсутствовал: в Москве акционерное общество срочно созывало управляющих Урало-Сибирских концессий.

А на Северном, выполняя обещание, часто бывала Галина Михайловна, да не одна: ее сопровождали и Руфина Алексеевна, и Владимир Константинович.

— И дело-то, побей меня бог, здорово быстро они двинули! — восторженно сообщал Игнат Дмитриевич, приехавший с поручением в городской союз металлистов. — Толковые ваши учителя, учить умеют… Благодарность им великая. До земли поклон! Ну а к нам отрадные вести летят: перемен на заводе значительных ожидаем… Трудиться пора, надоело мужикам баклуши бить. Вот имеем сейчас газеты про съезд партии и радуемся: работы-то сколько намечено — непочатый край.

Примерно то же самое, только, конечно, другими словами, говорил на последнем общешкольном собрании и Александр Егорович.

— Вы, молодое поколение, — обращался он к нам, — продолжите дело, которое начали мы, старшие, в дни Октябрьской революции и за которое погиб отец Генриетты Плавинской… Я не случайно напоминаю о нем. Вот у меня в руках недавно вышедшая книга о гражданской войне. В ней есть упоминание и о Валериане Плавинской… Герта, книгу я вручаю тебе.

Мы зааплодировали Герте, а она, смущенная, подошла к Александру Егоровичу, и заведующий передал ей книгу.

После общешкольного собрания мы упросили Галину Михайловну почитать нашей группе главу о Валериане Плавинском.

Дома Герту в тот день ожидал еще один сюрприз. Когда внучка органиста, запыхавшаяся и радостная, влетела в комнату, чтобы показать деду подарок, то остановилась в изумлении. У Евгения Анатольевича сидели гости, три старика: староста костела, шорник Михаил Лубяновский, шапочник Станислав Станкевичус или Станкевич, как его называли в нашем городе, и специалист по набивке чучел Андрей Прага-Иливицкий. Эти старики по нуждам костела и раньше заходили к Плавинскому, но не днем, как сейчас, не в свои рабочие часы. Около печки стояла с печальным лицом золотозубая пани Эвелина и сморкалась в красный кружевной платочек. Сам Евгений Анатольевич ходил из угла в угол и перебирал четки.

— Здравствуйте, — прошептала Герта, поклонившись гостям, и протянула деду книгу: — Смотри, дедушка, что у меня есть!

— Ох, Генриетта! — заохала Эвелина. — До книг ли теперь! Беда случилась, беда!

— Пани Эвелина! — развел руками Евгений Анатольевич. — Прошу вас… Нужно ли это знать девочке?

— А чего там, — загнусавил со своего места шорник Лубяновский, — знать или не знать? Сегодня же, в худшем случае завтра все пронюхают, пан Евгенуш…

— Позор, величайший позор! — прохрипел чучельщик Прага-Иливицкий.

— На смех подымут! — стрельнул хмурым взглядом Лубяновский.

Нынешним утром, как узнала Герта, пани Эвелина, придя с покупками с базара, нашла на кухне, на плите, записку. В записке ксендз Владислав извещал свою экономку, что он порывает с религией, отказывается от духовного сана и женится на русской девушке. Самого ксендза в доме не было, не было и его личных вещей.

Убитая горем, пани Эвелина обегала всех наиболее уважаемых прихожан костела и каждому читала вслух найденную записку. Наиболее старые прихожане были потрясены поступком ксендза. Вот они-то и собрались у Евгения Анатольевича. Правда, сам органист меньше всех был удивлен поступком Владислава, но старался пока не высказывать своего мнения.

— Рож… рож… дество сту… сту… чится в… в… двери, — печально тянул заика шапочник Станкевич. — Как… как… быть в рож… рож… празд… ники… без… без… ксендза?.. Кто… кто… в костеле… слу… служить будет?..

— Пан Евгенуш, вы чего молчите? — повернулся Лубяновский к Плавинскому. — Вам слово.

Евгений Анатольевич во время бормотания Станкевича внимательно просматривал книгу, которую ему подала Герта, и ответил лишь после вторичного вопроса Лубяновского.

— Я, дорогой пан Михаль, откровенно говоря, ничего не думаю… Могу сообщить пока одну новость: на днях меня встретил Козловицкий, флейтист из оперного театра…

— Вас я, пан Евгенуш, о нашем молодом ксендзе допытываю, а не про оперу и не про флейтиста Козловицкого, — гневно фыркнул Лубяновский.

— А я вам, дорогой пан Михаль, все же докладываю, что Козловицкий спросил меня, надумал ли я наконец поступить в оркестр театра. Я обещал дать ответ…

— Какой ответ вы дадите Козловицкому? — насторожился Лубяновский.

— Сегодня я скажу «да»!

— Дедушка! — Герта повисла на шее у Евгения Анатольевича. — Милый дедушка. Если бы ты знал, как я тебя люблю…

Когда Глеб услышал о бегстве ксендза Владислава из лона католической церкви, он, подмигнув, сказал мне:

— Выходит, ты, Гошка, недаром напрашивался в гости к ксендзу. Поди, вы с Гертой там антирелигиозные беседы проводили? Ну и пестери!..

Через несколько дней Евгения Анатольевича без всяких рекомендаций и проверочных испытаний приняли в оперный оркестр: о музыкальной одаренности Гертиного деда в артистических кругах города знали давно, еще с дореволюционных лет. Вместе с ним в театр совершенно неожиданно поступил и мой старинный знакомый Виктор Сергеевич. Видимо, кто-то из доброжелателей бывшего рюхалинского премьера подал ему мысль попробовать свои певческие возможности и на поприще настоящего искусства. Виктор Сергеевич рискнул и после прослушивания и экзамена по нотной грамоте был зачислен в труппу хористом.

Как передавал нам Евгений Анатольевич, директор театра Николай Яковлевич Сляднев распорядился выдать Виктору Сергеевичу денежный аванс. И на первую репетицию — спевку — Виктор Сергеевич заявился в овчинном облезлом полушубке и в цилиндре, который по дешевке купил на барахолке.

Больше всех в эти дни счастлива была Герта. На другое утро, после того как Евгений Анатольевич пришел из театра и с радостной дрожью в голосе доложил ей о результате, наша подружка спозаранку ждала около учительской Галину Михайловну.

— Ой! — закричала она, увидев в конце коридора групповода. — Запишите, Галина Михайловна, в журнал группы, пожалуйста, запишите в графу, где указаны профессии родителей, что дедушка теперь не органист костела святой Анны, а музыкант государственного оперного театра!

— Хорошо, Плавинская, — ласково ответила Галина Михайловна, — я сейчас переправлю…

Но «приверженцы католической веры» не оставляли в покое своего органиста. Лубяновский, Иливицкий, Станкевич и пани Эвелина раза три наведывались всей компанией к Евгению Анатольевичу и звали его назад, в костел.

— Вернитесь, пан Евгенуш! — плаксиво тянула пани Эвелина, блестя золотыми зубами. — Вернитесь!

— Рож… рож… рож… дество… сту… сту… сту… чится в… в… в… двери, — жалобно затянул Станкевич.

Вопрос о рождестве интересовал в то время не одного Станкевича. Во всех календарях 1927 года оба рождественских дня были помечены красными числами. Это означало, что рождество считается узаконенным праздником и что в эти два дня можно официально и не работать, и не учиться.

— Традиции прошлого в Республике пока еще живучи, — пояснил нам Николай Михайлович, смущенно почесывая затылок. — Сразу поломать их сложно. Вот и приходится до поры до времени считаться с отсталой частью населения… Агитировать, агитировать против религиозных торжеств, не сидеть сложа руки.

— Коммунисты и комсомольцы встанут к своим станкам, — горячо говорил Леня, — и докажут трудовым примером, что поповские праздники со всякими пьянками и гулянками — вред и яд.

Учеников Александр Егорович заранее предупредил:

— Учтите, для кого рождество, а для нас — обычные дни занятий.

— Подумаешь! — нахально разорялся на переменах Денисов. — Больно мне надо за партой сгибаться! Ведь рождество Христово! Ха! Целую ваши грязные пятки.

Чтобы отвлечь фабричную молодежь от религии, от церкви, комсомольцы начали готовить в клубе празднование комсомольского рождества.

«Противопоставим темноте и обману здоровый отдых и разумное развлечение в нашем клубе!» — говорилось в небольших броских плакатиках, которые по просьбе Лени написал Валька. Плакатики эти развешивались в цехах, в столовой, в красном уголке. Потом они появились на городских афишных тумбах.

Вальке же комсомольская ячейка и правление клуба поручили художественно, в антирелигиозном духе оформить бывший особняк Санниковых к предстоящему празднику. И все свободное время наш друг проводил теперь в клубе, возился над холстом, фанерой, картоном и возвращался в общежитие поздно ночью перепачканный клеем и красками.