Ребята с улицы Никольской

XVII

С фасадов домов и с заборов поснимали флаги, портреты, лозунги, разноцветные лампочки, и снова потекли трудовые будни. Прекратились на время занятия в Студии революционного спектакля: Юрий Михеевич спешно подыскивал новые пьесы и целые вечера сидел в публичной библиотеке имени Белинского.

В свободные часы мы пропадали теперь на городском пруду. Там вскоре после праздников Уралпрофсовет открыл каток. У Глеба, у Герты и у меня имелись простенькие коньки «снегурочки», у Бориса — чуть получше: «нурмис». Сынки и дочки нэпачей катались только на дорогих коньках «английский спорт», но мы им не завидовали. Мы держались на льду гораздо лучше.

В теплушке, вернее, в холодушке, где помещались раздевалка катка и буфет, друг Левки Гринева, Денисов, как-то стал угощать нас ирисками.

— Берите, дружки, не стесняйтесь! — ласково говорил он. — Скоро я тоже попаду в пролетарии… Папашка мой собирается прикрывать свою галантерею. Считает, что, если вовремя ее не ликвидировать самому, государственные магазины все одно по миру пустят. Умные головы появились в государственных магазинах. Надоело отцу с ними конкурировать.

— А куда же у тебя, Денисов, папа служить поступит? — наивно спросил Борис.

— В артель кооперативную собирается.

— А возьмут ли? — усмехнулся Глеб.

— Проситься будет. Вот так… Он жизнь торговую с детства знает. Кооперации его опыт пригодится.

— Там опыт пройдох не нужен! — отрезал Глеб. — Там все на честных началах. Двигаемся, пестери, на круг…

В тот день было воскресенье, и в застекленной будке, над теплушкой, играл духовой оркестр пожарных, народу на катке собралось видимо-невидимо.

Глеб понесся вперед в паре с Гертой, а вслед за ним мы с Борисом. Нас обогнал высокий плечистый конькобежец, обвязанный чуть ли не до глаз длинным шерстяным шарфом. Рядом с ним на «нурмисе» легко рассекала лед стройная черненькая девушка с завитой челкой. Наверно, высокий конькобежец специально прятал свое лицо, чтобы не быть узнанным. Но я сразу отгадал, кто это.

Я взглянул на Бориса: показать ему или нет таинственного конькобежца? Но, вспомнив, как меня разнесли осенью за посещение дома ксендза Владислава, решил, что показывать не стоит. Пусть католический священник развлекается, и пусть пани Эвелина охает, если услышит про забавы своего подопечного. А может, догнать Глеба и Герту, отозвать Герту в сторонку и кивнуть на ксендза? Но как быть с Глебом?

«Ладно! — подумал я. — Леший с ним! Пусть ксендз катается, пока свои же католики не отошлют его назад, в Польшу. А партнерша-то у ксендза симпатичная… Но наша Герта лучше…»

На другой день, утром, Глеб сообщил мне сногсшибательную новость, и я сразу позабыл и про ксендза, и про его партнершу: забастовали рабочие Северного завода, да забастовали не одни. К ним присоединились и шахтеры с копей «Ключи» и «Бурсунка», которые в свое время тоже были сданы в концессию.

— Дедушка с Терехой приехали, — рассказывал Глеб. — После школы зайдем к нам, все подробно выспросим…

Однако выспрашивать нам особенно ничего не пришлось. Игнат Дмитриевич готов был толковать про забастовку хоть весь вечер. До обеда они с Терехой ходили в Уралпрофсовет по различным заводским делам и договорились там о полной поддержке и помощи со стороны профсоюзов и даже послали спешной почтой какое-то важное письмо в Москву…

Оказывается, перед самым праздником Октябрьской годовщины по Северному заводу поползли упорные слухи, что и в эту зиму концессия не собирается выдавать новой спецодежды.

— Пусть откупаются деньгами, — говорили рабочие. — Мы на деньги в городе достанем что нужно.

И когда Самсон Николаевич спросил управляющего, будет или не будет спецодежда, тот, пожав плечами, улыбаясь, ответил:

— Думаю, господин председатель завкома, что не будет. Договор, заключенный между акционерным обществом и вашим государством, приближается к финалу. Зачем, поймите сами, акционерному обществу лишние расходы. Видите, я от вас ничего не скрываю.

— Мы готовы и на денежную компенсацию…

— Что? — воскликнул удивленный Альберт Яковлевич, но тут же сдержал себя и приятно улыбнулся. — Господин председатель завкома, акционерное общество в эти месяцы не располагает лишними капиталами. Может случиться, что и ближайшую заработную плату акционерное общество задержит. Конечно, не на огромный срок… Поэтому, извините меня, но разговор о денежной компенсации есть не что иное, как пустая трата времени.

Вечером, собрав членов завкома и пригласив представителей партячейки, Самсон Николаевич доложил им подробно о беседе с управляющим. Шум поднялся невероятный. Больше всех возмущался Игнат Дмитриевич, хотя, как уже известно, в завкоме не состоял.

Все мнения в конце концов сошлись к одному: компромиссы отбросить и требовать от акционерного общества полного соблюдения заключенного договора. Если послепраздничная получка будет задержана и спецодежда не выдана, объявить забастовку.

— И в городе нас поддержат, — заявил Самсон Николаевич. — Продемонстрируем иностранным акционерам, что с Советским государством шутить опасно.

У Альберта Яковлевича на заводе имелись «уши». Поэтому на следующий день управляющему стало известно о решении завкома, да завком и сам не делал особой тайны из своего заседания.

— Постарайтесь понять меня как доброжелателя, как друга, — говорил Альберт Яковлевич, явившись к Самсону Николаевичу. — Затевать забастовку бесполезно. Завод, господин председатель завкома, работает в темпе, продукция выпускается, следовательно, здесь претензий к договору нет. К чему, господин председатель завкома, волновать народ? Неужели мы с вами не поймем друг друга? Акционерное общество отблагодарит человека, который пойдет навстречу его финансовым интересам. Но денег рабочим в эти дни, подчеркиваю, не будет.

Самсон Николаевич внимательно слушал управляющего, не перебивая и не задавая вопросов. Когда тот кончил, председатель завкома встал, поклонился ему и иронически произнес:

— Я вам отвечу примерно вашими же недавними словами: извините меня, но этот разговор не что иное, как пустая трата времени.

— Делаете хуже лишь себе, — ответил Альберт Яковлевич и, улыбнувшись, ушел.

Ночью в одном из цехов завода чуть не произошла авария. Кто-то попытался вывести из строя мощный листопрокатный стан, купленный концессией два года назад у чехословацкой фирмы «Витковец». Преступнику совершенно случайно помешали, но задержать его в общей суматохе не сумели, и он благополучно скрылся, так никем и не опознанный.

А утром из города прикатил сам глава Урало-Сибирской конторы акционерного общества. Вместе с Альбертом Яковлевичем этот пузатый господин прошел по всем цехам, всюду тыкал палкой с золотым набалдашником. С завкомовцами глава конторы разговаривать не пожелал, показал лишь палкой на управляющего: вот, дескать, местный царь и бог, с ним и разрешайте все спорные вопросы. А дня через два Альберт Яковлевич сообщил Самсону Николаевичу, что акционерное общество намерено подать Советскому правительству жалобу на саботажников-рабочих, пытавшихся якобы вывести из строя концессионное оборудование.

— Это оборудование и ваше и наше, — ответил председатель завкома, — и нам, понимаете, нет никакого смысла его портить… А про спецодежду что слышно?

Управляющий лишь улыбнулся.

В конце недели, когда должна была быть зарплата, около кассы заранее собралась очередь. Вместе с мужьями в очереди стояли жены и дети. В три часа окошечко открылось, высунулась плешивая голова старшего кассира, и рабочие услышали, что им предлагается получить пятьдесят процентов зарплаты деньгами, а остальная сумма заменяется продуктами из концессионного магазина.

— Долой гнилые ваши продукты! Долой тухлую колбасу! — раздалось из очереди. — Кому она нужна!

— Я лишь выполняю приказы свыше, — растерянно пояснил старший кассир и скрылся.

Рабочие пошли в завком. Самсон Николаевич тут же отправился в заводоуправление, но управляющий ничего внятного сказать не смог.

— …И тогда, — рассказывал нам Игнат Дмитриевич, возбужденно размахивая длинными руками, — наши ребята забастовали. Деньги потребовали полностью, спецодежду полностью. На особом собрании выбрали стачечный комитет. Вот какие дела завертелись, побей меня бог. Руководителем стачечного комитета умного мужика выдвинули. Ершов его фамилия. Слышали про такого героя? С пограничных войск недавно демобилизовался, на польском рубеже служил. Ну и тут сразу распоряжение отдал: выставить в цехах пикеты для охраны заводского имущества и оборудования. По-красноармейски дело организовал. Вот и бастуем, не работаем, тихо на Северном, домна затухла, мартен заглох. А акционерам, кошкиным детям, требование отправлено. Болтают, что какой-то главный их на Урал срочно едет. Были у нас недавно и городские товарищи из Союза металлистов, совместно надумывали, как помощь заводу изыскать…

— Да мы вас, Игнат Дмитриевич, поддержим! — перебил старика Николай Михайлович. — Через профсоюзы поддержим, да и все сознательные люди Республики поддержат… А хитра концессия. Хитра. В конце договора захотела чего-то для себя выгадать. Но ни капельки не выгадает…

— Не выгадает! — стукнул кулаком по столу Игнат Дмитриевич.

Тереха посмотрел на брата и тоже стукнул кулаком по столу.

— Не выгадает, — подтвердил он.

В городе многие знали, хотя в газетах об этом и не писали, что Северный завод бастует и что почти одновременно с ним забастовали и угольные копи «Ключи» и «Бурсунка». Поэтому никто из учеников не удивился, когда на уроке обществоведения Петя Петрин спросил:

— Владимир Константинович, вы нам объясняли про стачечную борьбу в капиталистических странах. А как же получается в нашей стране?

Владимир Константинович, хитро посмотрев на Петю, снял свои большие очки и стал их протирать носовым платком. Мы с нетерпением ждали ответа.

— Понимаю, — сказал учитель, — чем твой вопрос, Петрин, вызван…

— Я ведь, Владимир Константинович… — Петя почему-то смутился и сел на место.

— Понимаю… Не красней! Правильно поступаешь, что интересуешься!

И учитель рассказал всей группе то, что мы с Глебом уже слышали от Николая Михайловича.

— Не надо думать, — говорил Владимир Константинович, — что в Советском Союзе велико число иностранных концессий. Концессии у нас не привились. Народ сумел собственными силами начать восстановление разрушенного хозяйства, но кое-где на первых порах концессии пригодились…

— А я слышала, что концессия на Северном всю власть захватила, оттого там и забастовка, — сказала Эля Филиппова.

Владимир Константинович рассмеялся.

— Ерунда! Какая же власть у концессии?

— Кто виноват, что на Северном забастовали? Завод не работает… — озабоченно нахмурился Денисов.

— Концессия и виновата, — спокойно возразил Владимир Константинович. — Я не знаю ни одного случая в мировой истории, когда бы забастовка вспыхнула без причин. Там, где хозяева — капиталисты, причины всегда находятся. Забастовка — мощное оружие в руках трудящихся. Но в странах капитала рабочим во время забастовки приходится потуже затягивать пояса, а наши забастовщики на концессионных предприятиях знают, что с голоду и они, и их семьи не умрут.

Вечером, когда мы отправились в фабричный клуб (Юрий Михеевич наконец-то после долгого перерыва созывал студию), Глеб сказал:

— Какую же пьесу раздобыл для нас Юрий Михеевич?

— А не желаешь ты поставить трагедию про Александра Даниловича Оловянникова? — пошутил я и засмеялся.

— Нет, не желаю! — рассмеялся и Глеб.

Александр Данилович несколько дней тому назад направил в городскую прокуратуру анонимный донос, нацарапанный печатными корявыми буквами. В доносе маляр указывал, что редакция комсомольской газеты незаконно, минуя биржу труда, приняла на работу подростка Валентина Васильчикова. Но по ошибке вместе с анонимкой Оловянников вложил в конверт расписку в получении денег за какой-то заказ. И результатом доноса был фельетон, напечатанный в воскресном номере областной газеты, где Валькиному дяде досталось, как говорят у нас, на орехи.

Встретив во дворе Николая Михайловича и заметив, что у Пиньжакова-старшего торчит из кармана полупальто та самая газета, Оловянников зло проворчал:

— Скажи, Николай, богу спасибо, что другие годы нынче. Выгнал бы я вас всех давно из своего дома. От тебя да от Глебки с Гошкой зло пошло; совратили вы мне Валентина. Раньше бы ты шапку передо мной снимал и за милость почитал, что угол сдаю…

— Все правильно, Данилыч, — ответил Николай Михайлович, похлопывая правой рукой по карману. — Все правильно. Возразить тебе не могу… Вот ведь времена как изменились. Не Российская империя теперь, а Советская Республика…

В клубе Юрий Михеевич торжественно объявил всем собравшимся студийцам, что пьесы им подобраны. Со старшими он предполагает поставить драму «Разлом», с успехом прошедшую в дни праздников в Москве и в Ленинграде. Тема этой пьесы: Балтийский флот перед Октябрем. С нами же, с пионерами и школьниками, Юрий Михеевич обещал готовить инсценировку о Робине Гуде, знаменитом английском стрелке, защитнике слабых и угнетенных, жившем в далекие феодальные времена.

— Но, собратья и друзья мои по искусству, — говорил старый актер, расхаживая по сцене, — нельзя забывать и «Любовь Яровую», и «Красных дьяволят». Мы получили приглашения выступить с этими праздничными премьерами и в клубе железнодорожников, и в клубе милиции. Завтра я сам обстоятельно выясню порядок гастролей. Обновить требуется и репертуар бригады «Синей блузы»… Работы, как видите, у нас по горло.

И работы, действительно, оказалось «по горло». «Красных дьяволят» нам пришлось играть не только у железнодорожников и у милиционеров, но и в детском доме № 1. А старшие студийцы ездили с «Любовью Яровой» по ближним деревням. О наших спектаклях в комсомольской газете даже появилась статья с рисунками Вальки Васильчикова.

Валька старался не пропустить ни одной постановки «Красных дьяволят», сидел всегда в первом ряду и все время делал какие-то наброски в маленький блокнотик. Потом он признался, что выполнял задание Алексея Афанасьевича. Результатом задания и было его первое выступление на страницах газеты.

В тот день Валька чувствовал себя на седьмом небе, да и мы, пожалуй, радовались не меньше его. Двадцать экземпляров номера наш друг отправил по почте Елене Емельяновне и приписал, чтобы Елена Емельяновна раздарила газеты всем родным и соседям.

Юрий Михеевич стал репетировать с нами инсценировку о Робине Гуде, и Глебу, конечно, досталась заглавная роль, а мне опять поручили исполнять «персонажа из толпы» — некоего мрачного рыцаря.

— Георгий, не огорчайся, — утешал меня Юрий Михеевич, когда распределяли роли. — Специально тебя занимаю лишь в нескольких сценах… Суфлер ты, друг, идеальный.

Однажды вечером в клуб, когда мы только-только расселись за большим овальным столом, чтобы прочитать по ролям пьесу о Робине Гуде (Юрий Михеевич именовал такую читку застольной репетицией), нежданно-негаданно заявились Игнат Дмитриевич и Тереха. Вежливо поздоровавшись с каждым за руку, они пригласили нас приехать в какое-нибудь воскресенье на Северный и показать «Красных дьяволят».

— Вот, друзья-студийцы, — гордо сказал старый актер, обращаясь к собравшимся, — что значит истинное искусство! Оно нужно людям, как пища, как вода, как солнце, как воздух. Чувствуете? Забастовка идет, а нас приглашают… Обещаем, дорогой Игнат Дмитриевич, торжественно обещаем продемонстрировать свой скромный труд рабочим Северного… Устраивает вас первое воскресенье декабря?

Тут же мы условились, что декорации, костюмы и бутафория будут отправлены в Северный на розвальнях, которые стачечный комитет специально пришлет в субботу, а участники спектакля и режиссер поедут на следующий день утренним поездом.

— Сцену вам сколотим отменную, побей меня бог! — говорил обрадованный Игнат Дмитриевич. — Я ведь мастер по этаким делам еще с молодости. В самом огромном цехе развернемся, чтобы побольше народу вместилось…

И наша студия стала готовиться к гастролям на Северном заводе. Леня, узнав о выездном спектакле, добился у Юрия Михеевича разрешения поехать вместе с нами. Сопровождала нас и Галина Михайловна.

В первое воскресенье декабря рано утром мы собрались в клубе, сложили в общую корзину пирожки, шаньги, бутерброды и вареные яйца, которыми нас снабдили матери, и, сев около магазина Уралторг в автобус, отправились на вокзал.

Мне редко приходилось путешествовать по железной дороге, а зимой я не ездил ни разу. Да, пожалуй, и не я один, многие из моих товарищей дальше пригородных деревень и сел никуда не выезжали, поэтому нам было все и непривычно, и интересно.

Нам не терпелось поскорее забраться в вагон, чтобы уже по-настоящему почувствовать себя путешественниками.

— Ох, молодежь! Ох, молодежь! — добродушно посмеивался Юрий Михеевич. — Кровь-то горячая, вот и играет…

Наша четверка устроилась на нижней полке рядом с Леней, а на верхнюю вместе со своей гармошкой забрался Петя Петрин.

— Не выспался я сегодня, — заявил он, зевая. — Вздремну малость… Приедем — разбудите. В окошки все равно нельзя смотреть: морозом разукрасило.

— Леня, — скинув платок, лукаво спросила Герта, — а почему ты такой мрачный нынче с самого раннего утра?

— Правда, Леня, — встрепенулся и Глеб. — В чем дело?

— И я заметил, — сказал Борис.

Только я один промолчал, так как, откровенно говоря, ничего не заметил.

Леня осторожно глянул по сторонам, зачем поманил нас пальцем, чтобы мы приблизились, и таинственно прошептал:

— Вы читали, товарищи, роман Лермонтова «Герой нашего времени»?

— Я читал, — поднял руку Глеб.

А мы все трое в ответ лишь замотали головами.

— Скажи, товарищ Глеб, — обрадовался Леня, — как звали Печорина?

— Печорина?.. Печорина?.. Его звали, — напрягал память Глеб, — его звали… Знаешь, Леня, не помню.

— Вот то-то и оно! — горько усмехнулся Леня.

Оказалось, что вчера вечером в общежитии, в красном уголке, Римма Хапугина задала вопрос о Печорине Лене, Сорокину и Максимову, и никто из них не смог ответить на него.

— Во как нужно узнать! — говорил нам сейчас Леня. — А то позор… Неудобно!

И Леня продолжал горевать, пока не тронулся наш поезд.

Я прильнул к замерзшему окошку и попытался хоть что-нибудь высмотреть, но скоро убедился в бесполезности этой затеи.

— Слушайте, товарищи! — вдруг ударил себя по лбу Леня. — С нами держит путь ваша учительница… Узнайте у нее.

— Верно! — воскликнул и Глеб. — Сходи, Гошка, до Галины Михайловны.

— Хорошо! — пожал я плечами. — Схожу.

Галина Михайловна ехала в соседнем купе с Элей Филипповой, Лидой Русиной и Валеркой Черновым. Когда я подсел к ним, они не обратили на меня никакого внимания и продолжали рассуждать о профессии летчика. Мне наконец надоело слушать эти разговоры, и я спросил:

— Галина Михайловна, вы случайно не читали «Героя нашего времени»?

— Дорогой и любимый Сизых! — почему-то рассердилась групповод. — Что значит «случайно»? И с чего это ты решил проверять мои знания? Может быть, ты еще поинтересуешься, читала ли я про курочку-рябу?

А Эля Филиппова осуждающе посмотрела на меня и сказала:

— Если ты, Гошка, не читал сам, то других по себе не суди.

Так я и ушел, ничего не разведав.

— Эх, пестерь, пестерь! — рассмеялся Глеб, когда я рассказал о своей неудаче. — Поручай тебе что-нибудь экстренное!

— Вот, товарищи, беда-то, — продолжал сокрушаться Леня. — Онегина знаю, как зовут, а Печорина?

— Ладно, — решительно заявила Герта, — я выясню у Галины Михайловны.

И через три минуты нам стало известно, что лермонтовского героя звали Григорием Александровичем.

— Правильно! — говорил повеселевший Леня. — Как я мог позабыть. Ну подожди, Римма! Я тебе каверзный вопросик завтра подкину — неделю помучаешься!

Время в пути промелькнуло быстро, и мы не заметили, как приехали на конечную станцию.

— Пробуждайся, Петро! — дернул Глеб за ноги Петю Петрина. — Не то останешься!

На утоптанной снежной площадке нас уже поджидали Самсон Николаевич, Игнат Дмитриевич и Тереха.