Репин

Глава VIII ПОЕЗДКА В ИТАЛИЮ (1873)

В НАЧАЛЕ мая 1873 г. Репин с женой Верой Алексеевной и родившейся 6 октября 1872 г. дочерью Верой уехал в Италию. По дороге они остановились в Вене, где в то время была всемирная выставка, на которой — впервые за границей — участвовал и Репин: на самом почетном месте русского отдела висела его картина «Бурлаки», обратившая на себя здесь не меньшее внимание, чем в Петербурге.

Выставка показалась ему скучной и нудной. «Что-то общее, выдохшееся, бесхарактерное, — эти господа художники кроме студий и моделей ничего не видят», пишет он в письме-рапорте к Исееву. На всей выставке ему показались заслуживающими внимания только знаменитый «Маршал Прим», Реньо, и «Люблинская уния», Матейко. «Только Реньо и Матейко остались людьми с поэтическим энтузиазмом, и по технике Реньо сильнее всех»^{90}.

В письме к Крамскому Репин рисует еще более безотрадную картину состояния европейского искусства по венской выставке.

«О Вене буду краток: это уже Европа: но вглядевшись, вы увидите, что это, собственно, европейский постоялый двор. Все рассчитано на краткий проезд, на беглый взгляд иностранца. Даже художественные музеи (Бельведер) полны плохими копиями, которые однако же бессовестно выдают за оригиналы («не рассмотрят мол, торопятся»)».

Венеция произвела на Репина чарующее впечатление. Пребывание в ней оставило у него на всю жизнь воспоминание, словно о какой-то, сказке, о грезе на яву…

«Ни одно из человеческих действий не произвело на меня впечатления более поэтического целого, как эта прошедшая жизнь, кипевшая горячим ключом и в такой художественной форме, — пишет он тому же Исееву. — «На плаце С. Марка, перед Палаццо дожей, хочется петь и вздыхать полной грудью; да что писать про эти вещи, — там труба последнего дома сделана, кажется, удивительным гением архитектуры. В Академии Веронез и Тициан во всей силе, и не знаешь, кому отдать преимущество; довольно того, что чудную вещь Тинторетто уже не замечаешь. Нашей Академии следовало бы приобрести копию с гениальной вещи Веронеза «Христос на пиру». Действие происходит в Венеции; удивительная вещь, но громадна по размеру. Да вообще в Венеции так много прелестных поражающих вещей… В Венеции искусство было плоть и кровь, оно жило полной венецианской жизнью, трогало всех. В картинах Веронеза скрыты граждане его времени в поэтической обстановке, взятой прямо с натуры»^{91}.

В Венеции Репин пробыл четыре дня и отсюда направился во Флоренцию. Он так рапортует Исееву:

«Собор и прочая архитектура во Флоренции грандиозны и строги, особенно собор. Но город скучен, — здесь нет уже божественной пиацы С. Марка, которая по вечерам превращается в громадный зал, окруженный великолепным иконостасом, залитым светом; а на чудесном небе уже взошла луна. Музыка и действительно прекрасные итальянки гуляют с итальянцами, — опять Веронез в натуре, опять его картины вспоминаешь.

«Но что засиживаться во Флоренции! В Рим, в Рим, поскорее! Тут-то… Я везу целую тетрадь заметок о Риме, что смотреть (Бедекер не удовлетворяет). Приехал, увидел и заскучал: сам город ничтожен, провинциален, бесхарактерен, античные обломки надоели уже в фотографиях, в музеях.

«Галлерей множество, но набиты такой дрянью, что нехватит никакого терпенья докапываться до хороших вещей, до оригиналов. Однако «Моисей» Микельанджело искупает все, эту вещь можно считать идеалом воспроизведения личности»^{92}.

В Рим Репин прибыл 13 июня^{93}. Этот город особенно разочаровал. его. Еще до рапорта Исееву летом 1873 г. он пишет из Рима Стасову.

«Что вам сказать о пресловутом Риме? Ведь он мне совсем не нравится. Отживший мертвый город, и даже следы-то жизни остались только пошлые, поповские, — не то, что во дворце дожей в Венеции. Только один Микельанджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что смотреть не хочется. Какая гадость тут в галлереях. Просто не на что глядеть, только устаешь бесплодно»^{94}.

Репин имел в виду множество мелких галлерей, с картинами второстепенных старых и новых художников, которым он противопоставляет великих мастеров прошлого. «Замечательнее всего, как они оставались верны своей природе. Как Поль Веронез выразил Венецию! Как болонская школа верно передавала свой «условный» пейзаж, с горами, выродившимися у них в Барокко! Как верны Перуджино и вся Кампанья средней Италии. Я всех их узнал на их родине. Здесь тот же самый суздальский примитивный пейзаж в натуре: те же большие передние планы без всякой воздушной и линейной перспективы и те же дали, рисующиеся почти ненатурально в воздухе. Все это ужасно верно перенесли они в свои картины. Как смешно думать после этого об изучении таких-то и таких-то стилей, венецианской, болонской, флорентийской и других школ»^{95}.

Рафаэль для Репина неприемлем, повидимому, в небольших прославленных мадоннах, которые отзываются для него чем-то «старым, детским». Напротив того, в Станцах Рафаэля, в Ватикане — в его собственных работах, а не в работах учеников — он видит достоинства.

«Исполняю совет инструкции не работать первый год, да и невозможно: если станешь работать, смотреть не будешь», замечает он в своем рапорте.

По «Инструкции» совета пенсионеры должны были первый год пребывания за границей только путешествовать и смотреть художественные произведения. Поэтому Репин за все время пребывания в Италии почти ничего не работал, проведя лето в Кастелламаре близ Неаполя и купаясь в море, а осенью — в Альбано, близ Рима.

Желая ближе ознакомиться с тогдашними итальянскими знаменитостями, а также с художниками-иностранцами, работавшими и гремевшими в Риме. Репин начал планомерно посещать их студии. Из итальянцев особенной славой пользовался тогда Доменико Морелли (1826–1901), быть может самый даровитый итальянский живописец XIX века, автор известных картин «Тасс с Элеонорой», «Рыцарь с пажами», «Искушение св. Антония». Репин называет его замечательным колористом, самобытным художником, реформатором и создателем целой школы. В то время славились уже и его ученики — Боскетто, Альтамур^{96} и Донбани, в студиях которых он также перебывал, находя всех их интересными и разнообразными.

Но больше всех гремели в 70-х голах работавшие там испанцы. У этих Репин также был, но обо всех, кроме Фоптуни. отзывается весьма сдержанно. «Закончил хождение по мастерским знаменитостей (испанцы) — Фортуни,^{97} Вилегас,^{98} Тусквец^{99} и еще несколько, но эти господа однако же глухи к громкому гласу классики, которая так неутомима в Риме: они, напротив, глаза проглядели на парижских знаменитостей и, с легкой руки Месонье, наполняют галлереи любителей крошечными картинками, содержанием которых большею частью служит шитый золотом мундир и тому подобные неодушевленные предметы, по легкости своей; такое содержание исчерпывается изумительно (да здравствует терпение!), а Гупиль^{100} платит хорошие деньги»^{101}.

Это первое письмо-рапорт Исееву Репин заканчивает извещением о своем намерении скоро отправиться в Париж. О Париже он начинает подумывать уже летом 1873 г. в Риме, как видно из его письма к Стасову. «На зиму я подумываю о Париже, Рим мне не нравится, такая бедность, даже в окрестностях, а о рае-то земном, как его прославляли иные, нет и помину. Это просто-напросто восточный город, мало способный к движению. Нет, я теперь гораздо более уважаю Россию. Вообще поездка принесет мне так много пользы, как я и не ожидал. Но я долго здесь не пробуду. Надо работать на родной почве. Я чувствую, во мне происходит реакция против симпатий моих предков: как они презирали Россию и любили Италию, так мне противна теперь Италия, с ее условной до рвоты красотой»…^{102}.

Из членов русской колонии в Риме Репин особенно рад был встрече с Антокольским, который давно уже с нетерпением поджидал своего академического друга. На Антокольского Репин произвел отличное впечатление своей бодростью и ясностью взглядов, о чем он тотчас же пишет Стасову.

«Теперь начну с самого приятного, с Репина. Ужасно он меня радует тем, что переменился к лучшему. Ясность взгляда на искусство и на жизнь крепко у него связаны. Он не отклоняет ни одного из них двух ни на шаг. Его образ мыслей, его творчество верно. Одно, в чем только я не могу согласиться с ним, — это то, что от «реального» он часто доходит до «натуралистического», т. е. то только хорошо, что природа дает»^{103}.

Других соотечественников он как-то сторонился, особенно избегал А. В. Прахова, который по старой петербургской привычке постоянно ходил к Репиным.

«О Прахове много говорить нечего — пишет он Стасову, — это человек маленький, с чисто обезьяньей способностью дрессироваться: вне дрессировки и традиций он точно не видит или боится видеть»^{104}.

Стасов, недолюбливавший Прахова, ему посочувствовал, что же касается «реляции» Антокольского, то. получив ее, он конечно скорее посочувствовал Репину, нежели Антокольскому в возникшей между ними дискуссии. Антокольский, бывший за несколько лет перед тем гораздо радикальнее Репина во взглядах на задачи и средства искусства, теперь, поживя в нивелирующей художественной среде Рима, значительно сдал в своем радикализме и оказался неожиданно правее Репина.