Репин

Глава X ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ (1876)

10 ИЮЛЯ старого стиля Репин с семьей переехал границу. Радости его не было конца. Его радовало все, что попадалось на глаза: березки, которых три года не видал, деревянные избы деревень, мелькавших в окна вагона, а главное радовали люди, совсем непохожие на тех, что остались по ту сторону границы, совсем другие, свои, близкие, родные — мужики в косоворотках, бабы в сарафанах, извозчики в кафтанах, будочники, сбитенщики, лотошники все это, давным давно знакомое и куда-то на время канувшее, вдруг вновь ожило и радостно шло ему на встречу, словно приветствуя его возвращение на родину. Ему казалось, что он вступил на обетованную землю.

По приезде в Петербург, он отвез семью в Красное село, на дачу к Шевцовым, где они и прожили лето. Здесь Репин вскоре по приезде написал очаровательную небольшую картину — «На дерновой скамье», изображающую уголок в саду, заросший деревьями, на фоне которых, на скамье, покрытой дерном, расположилась семья Шевцовых. Тут же сидит и В. Л. Репина, а на траве играют дети — Вера и Надежда, родившаяся в Париже. Картина эта долгое время оставалась в неизвестности, ибо находилась в семье Шевцовых. Только в 1921 г. она была приобретена «Русским музеем».

По своей живописи эта вещь непосредственно примыкает к парижским этюдам, к «Кафе», к этюдам, написанным в Вёле, и особенно напоминает по приемам и цветовой, серо-зеленой гамме «Игру в серсо».

Блестящая по мастерству, свежая и сочная, она принадлежит к лучшим пейзажным мотивам, когда-либо написанным Репиным.

Одновременно с этой картиной в июле же написаны и портреты его шурина, военного инженера А. А. Шевцова, в белом кителе, и его жены, М. П. Шевцовой^{174}.

Со Стасовым он свиделся только на второй неделе после своего возвращения, но картины еще не прибыли и самого главного материала для беседы не было. Багаж прибыл только в августе.

Репин не звал Стасова, пока вещи не будут несколько приведены в порядок. Однако, сгорая от нетерпения, Стасов сам зашел к Репину и хотя не застал его дома, но вещи все увидал и в тот же день написал автору свое мнение. Этого письма не сохранилось или оно где-нибудь затерялось, но смысл его выясняется из ответного репинского письма:

«Очень обрадовали вы меня вашими письмами. Слова: «без лести преданный» я принимаю за чистую монету, а потому все, сказанное вами, для меня драгоценно. Все это подымает и ободряет меня, всему этому я верю и согласен с вами. Положим, что картина еще не крыта лаком (это вызовет больше блеску и силы краски), но это не прибавит в общем ни воображения, ни изобретательности, — словом я согласен совершенно с вашим приговором, и больше не стоит говорить.

«Пожалуйста, пишите, как найдет ее Мусоргский, но также без всякой лести. Жду с нетерпением.

А заметили ли вы этюд негритянки? Скажите и об ней слова-два, если это стоит»^{175}.

Приговор Стасова был, видимо, суров, хотя и облечен в мягкую форму. Репин был к нему готов, после суда Крамского, да и его собственного суда, но эта соль, попавшая на зиявшую и без того рану, причинила ему мучительную и длительную боль, которую не могло смягчить даже ласковое письмо «Мусорянина» с положительным отзывом^{176}.

Репин долго не мог притти в себя, перестал видеться со Стасовым. Смысл стасовского приговора был ясен: «Вся поездка за границу была ни к чему: русскому надо жить и работать в России, надо бросить сочинительство, а изображать жизнь — словом, надо продолжать линию «Бурлаков».

Опять полное совпадение с платформой Крамского. Опять та же мысль, против которой он так горячо и красноречиво восставал в своей письменной дискуссии с Крамским.

Через два месяца, вспоминая вдали от Петербурга, тяжелые минуты своих бесед со Стасовым, Репин писал ему:

«Мне только тут показалось ясно, что вы поставили на мне крест, что вы более не верите в меня и только из великодушия еще бросаете кусок воодушевления и одобрения, плохо веря в его действие… Мне как-то тяжело стало итти к вам и я поскорее уехал»^{177}.

Репину и без того хотелось поехать с семьей в Чугуев, повидать своих, пожить в глуши, вдали от всех «заграниц», среди родной обстановки, родных людей, в самой гуще своеобразной, самобытной жизни, а тут еще этот явный провал заграничной поездки. Теперь он уже, не откладывая ни на один день, готовится к отъезду. Быть может, там спадет с него то дьявольское навождение, которое опутало его за рубежом.

В начале октября Репины покинули Петербург. Проездом остановились на пять дней в Москве. Уже в свой первый приезд в Москву, в 1872 г., Репин решил во что бы то ни стало, по возвращении из-за границы, поселиться в этом городе, совершенно его очаровавшем своими памятниками старины, простотой нравов и всем жизненным укладом. Теперь, вторично попав в Москву, он окончательно остановился на мысли не возвращаться более в Петербург, а прямо из Чугуева приехать в Москву и здесь остаться.

В Москве он прежде всего поехал к Третьякову, в его галлерею. Здесь особенно сильное впечатление произвели на него портреты Льва Толстого и И. И. Шишкина, написанные Крамским в 1873 г. «Портрет графа Л. Толстого, Крамского чудесный: может стоять рядом с лучшим Вандиком: портрет его же Шишкина, тоже очень хорош — превосходный»^{178}.

Кроме этих двух портретов, он из всей галлереи выделил еще картины Ге, пейзажи Куинджи и «Приход колдуна на свадьбу», Максимова. В противоположность Крамскому и Ге, Репин очень отрицательно отнесся к Верещагину, картины которого он впервые видел в столь большом числе. Верещагинское искусство казалось ему надуманным и не жизненным.

В 1876 г. была ранняя зима. Репин находил, что не ошибся, приехав в Чугуев к зиме:

«Только зимой народ живет свободно, всеми интересами городскими, политическими и семейными. Свадьбы, волостные собрания, ярмарки, базары, — все это теперь оживлено, интересно и полно жизни. Я недавно пропутешествовал дня четыре по окрестным деревням. Были на свадьбах, на базарах в волостях, на постоялых дворах, в кабаках, в трактирах и в церквах… Что это за прелесть, что это за восторг! Описать этого не в состоянии, но чего только я не наслушался, а главное, не навидался за это время. Это был волшебный сон»^{179}.

И Репин сразу начинает заносить свои новые впечатления в альбомы, переполненные набросками, заметками и эскизами, относящимися, к концу 1876 г. и началу 1877 г.

Вот поразивший его древний дед — «Старик из Чугуева» — отличная акварель в собрании А. П. Лангового. А вот эскиз маслом — «В волости», изображающий спор сторон перед лицом начальства, волостного писаря.

Гораздо сложнее, менее случайна и более обдуманна и найдена картина «Возвращение с войны» («Вернулся»), написанная тоже в Чугуеве зимою 1876–1877 гг. На ней изображен вернувшийся с русско-турецкой войны солдат, сидящий в избе, среди родных, с повязками на голове и руке. В избу пришли проведать героя соседи, или родственники^{180}.

В Чугуеве написаны те два грудных портрета крестьян, которые в каталоге выставки были названы Репиным не совсем обычным образом, говорившим о намерении автора как-то выделить их из заурядной этюдной серии. Сдан был им назван «Мужик с дурным глазом», другой «Мужичек из робких». Первый написан в начале марта 1877 года.

Когда в следующем году Стасов увидал его на выставке, он написал Репину письмо, прося его разъяснить, что это за «дурной глаз» и почему он так назвал этого мужика? Репин послал ему следующее разъяснение:

«Старик с дурным глазом» действительно имеет такую репутацию; он мне приходится сродни, а потому у нас его хорошо знают; и я наслышался о нем много невероятного, и — что еще страннее — (может, это случайность), но я сам два раза испытал силу его дурного глаза. Он золотых дел мастер (Иван Федорович Радов)»^{181}.

Это тот самый этюд пожилого рыжеватого, с проседью, мужика, который был послан, вместе с другими репинскими произведениями, на парижскую всемирную выставку 1878 г. и позднее был куплен Третьяковым.

29 марта В. А. Репина родила сына Юрия.

Все лето 1877 г. Репин ездил, в поисках за мотивами, в близкие и дальние окрестности Чугуева. Во время этих скитаний он увидел ту тройку крестьянских кляч, тащивших по грязной дороге телегу с политическим арестантом, между двух жандармов с саблями наголо, которая послужила ему темой для Чугуевской картины собрания И. С. Остроумова, перешедшей в 1930 г. в Третьяковскую галлерею и датированной 1876 годам.

В Чугуеве и его окрестностях Репин впервые видел крестный ход — одно из самых сильных впечатлений своей жизни. Вид стечения людей всех возрастов и званий, столпившихся вокруг «чудотворной иконы», контраст «прост она родия» и «благородных», штатских и военных, мирян и духовенства так поразил его своей неожиданной новизной и социальной остротой, что он тут же, под свежим впечатлением. набрасывает ряд эскизов. Один из первых эскизов этой темы, называемой Репиным в письмах то «Явленной», то «Чудотворной иконой», то «Крестным ходом», относящийся еще к 1877 году, находился в собр. гр. А. А. Бобринского, откуда перешел в «Русский музей». По памяти он ошибочно датирован автором 1876 годом.

Здесь еще только одно «простонародье» и духовенство — ни дворянства, ни купечества, ни вообще какого-либо начальства нет.

Он неоднократно возвращается к этой теме, делая несколько вариантов ее. Вокруг церкви и духовенства он находит еще несколько занятных сюжетов, — в числе их известное «Искушение», бывшей Цветковской галлереи, изображающее лихого военного щеголя, приударивающего в церкви, во время службы, за «дамочкой».

Но больше всего в среде духовенства его интересует диакон, в котором он видит прямой пережиток времен язычества. На его счастье, в Чугуеве в то время был налицо бесподобный образец диакона — соборный протодиакон, несказанно поразивший Репина, который решается во что бы то ни стало его написать, хотя это и не сразу ему удается.

Летом 1877 г. ему пришлось временно прервать начатые работы: надо было съездить в Москву, приискать квартиру на зиму^{182}.

В конце мая он заехал на несколько дней в Петербург, где виделся со Стасовым, которому рассказал как о своих работах, так и о планах на ближайшее время. Стасов остался очень доволен новой репинской линией, особенно темой задуманной им картины. «Чудотворная икона» Все это он безоговорочно благословил.

В Москве он заходит, конечно, в галлерею Третьякова, о которой пишет Стасову восторженное письмо:

«В галлерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого интереса, в идеях, руководимых авторами. Нигде, ни в какой другой школе, я не был так серьезно остановлен мыслью каждого художника. Некоторые пытаются — и очень небезуспешно — показать, как в зеркале, людям людей, и действуют сильно; «Неравный брак», «Гостинный двор» и др. Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность. Она производит немного, но глубоко и сильно, а при таком отношении к делу нельзя бить на количественность. это — дело внешних школ, работающих без устали, машинностью (некоторая неживописность говорит только за молодость нашей школы)»^{183}.

Найдя квартиру, Репин через несколько дней выезжает обратно в Чугуев, чтобы перевезти семью на лето в чудесное живописное местечко— село Мохначи.

В начале сентября Репины переехали в Москву.