Сад (переработанное)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ночью выпала мягкая пороша. На рассвете сгустился мороз, и березы в полях обросли пушистым инеем. В бору поседела хвоя.

На высоком зубчатом хребте лежала сизая дымка. Над нею медленно всплыло по-зимнему белесое солнце. Под его лучами заискрилась снежная пелена.

По дороге, вскинув на плечи лопаты, шли девушки. Они были одеты в ватные стеганки. Шерстяные полушалки плотно прилегали к их разрумянившимся щекам.

Поравнялись с молодой березкой. Мотя дернула за нижнюю ветку, и на девушек посыпалась легкая изморозь. Они с визгом метнулись в стороны.

Вера, тоненькая, как лозинка, хлопнула подругу по спине.

— Раздурилась, коза-егоза! Не жаль красоту рушить?

— Подумаешь — красота! — отмахнулась Мотя. — Противный снег и больше ничего!

— А у меня, когда я вижу березы в таком наряде, сердце поет! — звенел высокий и чистый голос Веры. — Будто невесты стоят! Завороженные счастьем!.. И примета есть: такой куржак — к доброму урожаю! Летом поднимутся золотые хлеба! И наша конопля — всем на диво! Вершинку рукой не достанешь!

— Ну-у, нет. У нас такой все равно не будет. И зря ты, Верка, Сергея-то Макаровича не послушалась. Не чужой ведь человек-то, — уныло укоряла звеньевую дородная и медлительная Лиза Скрипунова. — Теперь бы не студились…

— Сами же говорили: на конопле больше прибытку!

— Говорить-то мы говорили. А мерзнуть неохота. Да и Сергей-то Макарович урезонивал: «Не ходите попусту».

— Он завтрашнюю невестку хотел поберечь!

— Невеста без места!

— И как Сенька не успел тебя до свадьбы окрутить? Теперь возилась бы с лялькой…

— А ну вас к шуту! Расстрекотались, сороки!.. — Вера, словно от озноба, прикрыла лицо пестрой варежкой. — Я и не думаю…

— Не запирайся! — Мотя одной рукой обхватила плечи подруги. — Все знают — по парню сохнешь!

— Ох! — вздохнула Вера. — Хоть бы ты не бередила. Он — за тридевять земель. В Германии…

— Не горюй. Отслужит — примчится. Как на крыльях прилетит!

— А если в армии останется — будешь ты, Верка, офицерской женой! Боевой подругой! Аж завидки берут!

— И уедешь ты далеко-далеко…

— Никуда я не поеду. Никуда.

— Значит, любви между вами нет, и сердце у тебя рыбье! — ухмыльнулась Лиза. — А меня бы такой парень поманил — бросилась бы вприпрыжку… Хоть на край света!

Подруги расхохотались.

— А что? Ежели всем сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься.

— У меня — отец, — резко перебила Вера. — Не могу я бросить старика.

— Ну-у, не с отцом тебе век вековать.

— Он с Сергеем Макаровичем на ножах. Да и к Сеньке не очень. Чего доброго, на порог зятя не пустит.

— Не пугай. Породнятся, так помирятся!

— А мне не верится, — заспорила Лиза. — Ведь они — два ежа. Оба иглы навострили. Сергей-то Макарович даже по фамилии старика не называет, все — Бесшапочный да Бесшапочный… Говорят, из райкома приезжали и то не могли помирить… Будет потеха: сват на свата вроде супостата! Изведут они, Верка, твою жизнь. Уезжай к жениху скорее…

— Не слушай ее, подружка. — Мотя снова обняла Веру. — Твердо стой на своем. Пусть Сенька домой едет: мы на свадьбе попляшем! До упаду!.. — Она шутливо погрозила: — Только учти: даром тебя не отдадим! Потребуем выкуп. Так и напиши ему.

— Калым запрашиваешь?

— Подружкам выкуп полагается: конфеты да орехи. И сладкое винцо…

Девушки вышли в раздольное поле. Его исстари называли Чистой гривой. По обе стороны этой возвышенности темнел сосновый бор. Далеко на юге по склонам мягких сопок подымалась тайга. За сопками вздыбились в небо острые гольцы. Над ними вился легкий дымок. Это верховой ветер ворошил свежий снег, будто пробовал силы да раздумывал — не рвануться ли вниз, на степную равнину.

Под белым пухом свежей пороши лежал твердый снег. Вера остановилась и показала рукой: валы класть вот так, поперек полосы, с просветом в пять метров.

Девушки, разойдясь по местам, вырубали лопатами широкие глыбы и ставили на ребро. Пусть завтра дует ветер, сколько хочет, пусть гуляют бураны: возле валов вырастут сугробы.

Погода переломилась нежданно-негаданно. Сначала исчезли горы, потом по всему небу потянулись длинные серые нити. Они превратились в сплошную пелену. Дохнул робкий ветерок, и на ближней меже закачались, роняя куржак, одинокие кусты бурьяна. Закружились белые вихри. Снежная крупа, сыпавшаяся из тучи, и взбаламученная ветром пороша — все всклубилось так, что даже своих ног не стало видно.

— Девчонки! — всполошилась Вера. — Сюда! Сюда! Скорее, скорее!

Мотя бросилась на голос. Она и Вера крепко взялись за руки и пошли отыскивать Лизу. Та отзывалась где-то близко, но ветер приглушал крик, относил в сторону.

Голос раздавался то справа, то слева, и девушки метались по ровному полю, шли то по ветру, то против него. Когда им удалось сойтись вместе, уже никто не знал, где же дорога. Стоя в тесном кругу, они спорили, откуда дует ветер: с гор или из степи? Куда идти? В какой стороне село? Можно бы переждать непогоду на полевом стане. Но где он? Где бор, по которому нетрудно было бы выйти к колхозному саду? Не дай бог, если они направятся вдоль Чистой гривы, — километров на тридцать нет никакого жилья. Единственное пристанище — ометы соломы. Но они не спасут.

— Все горюшко из-за тебя, Верка! — слезливо и тягуче ворчала Лиза на звеньевую. — Я отговаривала, а ты… На погибель вывела. На смерть…

— Не каркай, Лизка! — прикрикнула Мотя. — Раньше смерти в гроб лезешь!

— А ты больно смелая.

— Маму звать не буду!

— Никто и не зовет. Я молчу. Всегда молчу, и ко мне понапрасну придираются… А куда теперь идти-то?.. Замерзнем!

— Ничего, девушки, выйдем! — Вера подхватила Мотю и Лизу под руки. — Всем чертям назло!..

Они стенкой двинулись вперед. И ни одна из них не вспомнила о лопатах, брошенных в суматохе среди поля.

Ветер бил справа, до боли сек щеки ледяной крупой. Девушки шли долго, ждали — вот-вот выберутся на полевую дорогу или уткнутся в сосновый бор, — но под ногами по-прежнему был немятый снег.

Через некоторое время они очутились в зарослях полыни.

— Не наша пустошь, — остановила подруг Лиза. — У нас не растет такая высокая полынь.

— Ты что, меряла ее? С пути сбиваешь!

— А вот сами увидите!

— Говорила бы раньше…

— Вы меня не слушаете. Я и молчу. А правда-то завсегда на моей стороне…

Девушки задумались: неужели они идут вдоль Чистой гривы? Что же делать? Повернули влево и спустя несколько минут оказались в березовой рощице, посредине ее была полянка с маленьким стогом сена. Все незнакомое. Чужие поля.

На Лизе была старая стеганка, в многочисленных дырах лохматилась вата. Девушка дрожала от холода. Вера хотела снять с себя шерстяную кофточку и отдать подруге, но та отмахнулась:

— И вдвоем не натянете! Ты как спичка, а я-то, слава богу, в теле. На меня все по особой мерке шьется…

Ветер гудел в ветвях берез, снег клубился над головами, а возле стога на земле было тихо. Девушки сели отдохнуть. Вера достала из-за пазухи мягкий калач и разломила на три части, но Лиза оттолкнула ее руку:

— Не до еды теперь…

— Ну, завела скрипучую музыку! — снова прикрикнула Мотя. — Бери, пока дают.

Снег потемнел — начались сумерки. Девушки, пожевав хлеба, встали и, подгоняемые ветром, пошли быстрее прежнего.

В тот же день из дальней деревни Луговатки выехал в город Шаров, председатель колхоза «Новая семья». За годы службы в армии Павел Прохорович соскучился по обширным полям родного края и теперь присматривался ко всему, что лежало по обе стороны тракта.

То и дело встречались пустоши. Местами целые массивы, где до войны сеяли пшеницу, заросли степной полынкой да пыреем. Подзапущены поля. Тракторов-то оставалось мало. Лошадей тоже не хватало. Солдатки пахали на коровах. Теперь надо наверстывать упущенное…

Снег клубился, закрывая даль. Павел Прохорович завернулся в овчинный тулуп и лег спиной к ветру. Он не шевелил вожжами, — пусть Орлик идет шагом и нащупывает санный след.

В барашковый воротник набился снег и таял на щеках. Шаров откинул воротник и долго хлестал по нему черенком кнута. Орлик продолжал идти шагом. Из гнедого он превратился в сивого, и даже хвост, перекинутый ветром за оглоблю, стал белым.

Так Шаров ехал часа два, а может, и три. Вдруг упругая холодная струя ударила в грудь. Было похоже, что ветер изменил направление. Ложась на другой бок, Шаров присвистнул, чтобы конь шел веселее. Но Орлик, сделав несколько шагов, остановился. Павел Прохорович встал, потыкал кнутовищем по одну сторону саней, по другую — всюду нетоптаный снег. Держась за оглоблю, он продвинулся вперед и нащупал тяжелую от слипшегося снега гриву коня.

— Как же это случилось, милый? И что мы с тобой делать будем?

Орлик потерся головой о его плечо.

Взяв под уздцы, Шаров повел коня против ветра, надеясь через несколько шагов найти дорогу.

Широкие полы тулупа развевались и хлестали Орлика по ногам. Шаров часто проваливался в снег, спотыкался и падал, а конь останавливался. Дороги не было.

— Вывози куда-нибудь к стогу, что ли, — сказал Павел Прохорович, снова садясь в сани. — Там переждем.

Начинало смеркаться.

Конь брел по ровному полю. Но вот концы полозьев, срываясь в канавки, застучали о мерзлую землю, рядом белела стенка из снежных глыб. Что-то звякнуло сначала под копытом, затем — под полозом. Придержав Орлика, Павел Прохорович ногой пошарил в свежем снегу, поднял железную лопату. Колхозники обронили! Но где это и на чьих полях?

Седок тронул коня, — надо же было куда-нибудь ехать.

В новых, тесноватых валенках ноги быстро озябли, и, чтобы согреться, Павел Прохорович опять пошел по снегу, придерживаясь за головку саней. Теперь ветер дул в спину.

— Совсем заплутались! Чего доброго, закоченеем тут. Шагай, милок!

Шаров надеялся, что впереди покажется бор. Там они укроются от ветра. Можно будет костер развести…

Долго блуждали в снежной мгле. Орлик снова остановился. И на этот раз не послушался даже кнута. Павел Прохорович подошел к нему, ощупал хомут — все было в порядке. Но почему же конь не хотел двигаться с места? Орлик, подняв голову, к чему-то прислушивался. Шаров опустил воротник, развязал под подбородком тесемки фронтовой ушанки, сдвинул ее на затылок и, стоя рядом с конем, прямой и высокий, тоже прислушивался. Но, кроме свиста ветра да злого шелеста снега, ничего не слышал. Может быть, Орлик чует волчью стаю? Надо достать топор…

Но конь стоял неподвижно, твердо, ничто не тревожило его. Он слушал напряженно и терпеливо, потом фыркнул, как бы подтверждая свою догадку, и, мотнув головой, звонко заржал.

«Жилье чует!» — обрадовался Павел Прохорович. Ветер на минуту затих, и тогда стал слышен далекий звон. Где-то били молотом о стальной лист. Призывный знак всем, кто терпит бедствие, заблудившись в поле.

— Поехали, Орлик! — Шаров впрыгнул в сани и присвистнул с мальчишеской лихостью. — Золотко мое!

Конь торопливо шагал по снегу. Звон становился все яснее и яснее.

Снег лежал неровно: кое-где ветер насыпал сугробы, намел заструги, а рядом выскреб крутые ложбинки. Лиза, оступившись, всхлипнула:

— Наши следышки! По одному месту ходим! Ох, горюшко!..

Подруги испуганно переглянулись: куда поворачивать? Спорить уже-не могли. Оставалось единственное— положиться на счастливую случайность и шагать, пока не кончатся силы. А если ветер свалит с ног, то ползти по снегу. Только бы — вперед и вперед. И не отрываться одна от другой.

Вдруг все смешалось. Что-то ударило Лизу по щиколоткам, будто ветер кинул доску торцом вперед и подсек ноги. Вскрикнув, девушка упала навзничь, повалив на себя Веру и Мотю. Кто-то в белом обрушился на них, втискивая в снег. От испуга перехватило дыхание. Первой шевельнулась Лиза, прикрывая лицо рукой:

— Ой, девчонки!.. Что же это?..

— Язви вас! — выругался незнакомый человек. — Шляются, шаталы!.. И куда черт гонит… В такую падеру^[1]!

Ловкий и подвижной лыжник, одетый в белый балахон, высвободил ноги из юкс и принялся подымать девушек:

— Фу, грех какой!.. Снегурка за снегуркой!..

Вера присмотрелась к незнакомцу. Перед ней стоял паренек в маскировочном халате. Ветер трепал края полотняного капюшона возле его лица. За спиной слева торчало ружье, а справа виднелись лапки подвешенного зайца.

— Ой, девчонки, да ведь это охотник! — воскликнула она. — Вот здорово!

Теперь им есть на кого положиться: уж охотник-то приведет к жилью!

Лиза терла ушибленное колено, Вера — плечо.

— Чугунный, что ли? Саданул так…

— Я себе чуть шею не сломил. Ветер-то дикий. Со всего размаха бросил меня.

— Напугал, бес! — шутливо ворчала Мотя. — У меня мурашки по коже!

— Аж сердечушко оторвалось! — простонала Лиза. — Думала — не отойдет…

— Кости целы? Ну и ладно. Синяки не в счет. А все-таки чьи же вы?

Парень заглянул в лицо одной, другой, третьей.

— Откуда взялись? Дед-мороз из рукава вытряхнул, что ли? Поторопился раньше Нового года!

— В поле мы работали… Снег задерживали…

— Да задержать не смогли! Зато я вас сгреб!

— Из Глядена мы.

— Ой-ой! Далеко-о забрели!.. Ну, ничего, снегурки, как-нибудь вырвемся из этой напасти. Выйдем…

— А куда? На Буденновский выселок?

— Хватились! Выселок давно остался вправо. Эта земля — наша, луговатская.

— Вон куда нас занесло!

— До деревни не добраться. А ночевать будем в тепле. Ручаюсь.

Охотник поднял лыжи, втоптанные в снег, и привязал их на шнурок.

— Зовут меня Васильем. Нет, просто Васей… — Он взял Веру за ушибленную руку и спросил: — Так не больно?..

Мотя уже уцепилась за охотника слева, Лиза — за нее.

— Держитесь крепче, — предупредил парень. — Пойдем ровненько. Стенкой.

Вася чувствовал под ногами снежные заструги, расположенные по движению постоянных ветров, омывавших Чистую гриву с запада на восток, и это помогало ему не сбиваться с пути.

Девушки дрожали. Что-то будет? Выйдут ли они? И куда? Вдруг все свалятся в какой-нибудь овраг?

Вася успокаивал их, но ветер относил его слова куда-то в сторону.

Темнота еще больше сгустилась. Каждый шаг — как в пропасть. Найдет ли нога опору? А ветер налетает то справа, то слева, то подталкивает тумаками в спину. Тут и бывалый человек может заблудиться…

Но паренек не терялся, шагал уверенно и твердо. Снежные козырьки с хрустом ломались под ногами.

— Знакомое поле… — говорил он по-домашнему просто, без тени бахвальства. — Даже с завязанными глазами выведу…

Большой треугольный лемех от старой сохи был подвешен рядом с фонарем, к перекладине между двумя столбами. Ночной сторож конного двора Игнат Скрипунов, приземистый старичок в желтом тулупчике, в громоздкой барашковой шапке, бил тяжелым железным прутом по лемеху.

Двор стоял на окраине села, куда стекались дороги с полей, и старик не удивился, когда перед ним неожиданно возник из пурги конь, запряженный в сани, и седок, белый от снега.

— Нашел? — нетерпеливо спросил Игнат и тут же прикрикнул: — Оглох ты, что ли?

К нему подошел незнакомый высокий человек в длинном тулупе и тронул рукой шапку:

— Добрый вечер!

— К черту с таким добром! К дьяволу! — ругался Игнат, помахивая уставшей рукой. — Ты отколь появился? Кто таков?

— А куда я приехал? — в свою очередь спросил Шаров. — Что тут у вас за деревня?

— Говори: девок видел?

— Каких?

— Нашенских. Гляденских. Утром ушли и не воротились. Как в омут головой… И моя Лизавета с ними… Доченька родная… С самых сумерек сполох бьем… Все мужики ищут…

Приезжий достал лопату из саней и подал звонарю.

— Вот поднял в поле. Возле снежных валков…

Игнат выхватил лопату, глянул на нее и застонал:

— Наша… Сам строгал черенок… Беда стряслась! Беда, беда!..

— Выйдут на звон, — стал успокаивать Шаров. — Я же услышал… Далеко-далеко… Так же и они…

Старик снова принялся бить в лемех.

Показалась еще подвода. Из саней поднялся усатый человек в полушубке, подпоясанном широким офицерским ремнем.

Скрипунов бросился к нему:

— Ну?.. Пустой воротился?..

— Даже следов не видно.

— А вон человек поднял лопату в поле. Лизаветину!.. Мать узнает — с горя умрет. Пропали девки! Одежа-то у них на рыбьем меху. Беда, беда!.. — снова застонал Игнат, покачиваясь из стороны в сторону. — Упреждал я: «Кости ломит — не ходите». Не послушались. Закоперщица-то ихняя меня на смех подняла, похвалилась: «Молодым костям ничто нипочем! У нас, говорит, насчет бурана своя смекалка. Он, говорит, нам на пользу: наметет на полосе большие сугробы…» Вот и досмекались!.. На погибель девок сманила…

Усатый шагнул к Шарову:

— Где лопату нашли? Сами-то откуда? — И, услышав ответ, оживился. — A-а, товарищ Шаров! До войны многое слышал про вас и жалел, что встретиться не доводилось. — Сдернул с правой руки огромную пеструю мохнашку — рукавицу из собачьей шкуры. — Здравствуйте! Я — здешний полевой бригадир. Огнев. Никита Родионович Огнев. А вас долгонько не было слышно. И все ж таки в свою Луговатку вернулись?

— А как же?.. Сейчас направился в город, да закружился в поле.

— Погостите у нас.

— Я и сам собирался наведаться. Дело есть.

Они распрягли коней и ввели в конюшню. Мешок с овсом, что лежал в санях Шарова, Никита Родионович отнес куда-то в угол.

— После скажу конюху. Накормит и напоит коня…

По узкому переулку пошли в село. Меж двух высоких плетней снегу не было, и ноги скользили по ледяной корке. Ветер налетал порывами, проезжий и бригадир, чтобы не упасть, поддерживали друг друга.

— Ну, бьет! — удивлялся Шаров. — Я вам скажу, не помню такого дикого бурана!

— У нас часто падера дурит! — отозвался Никита Родионович. — Рассказывают — в прошлую зиму одного старика возле самых огородов захлестала. Вот так же, как вы, в город ехал да с пути сбился. Конь в сугробе утонул — ни вперед, ни назад. Засыпало. Утром слышат— колокольчик позванивает. Пошли на звон. Глядят: горбик дуги чернеется, ветер в колокольчик играет… Откопали: конь был еще тепленький, а человек в санях заледенел. Вот мы и боимся за девчат. Весь колхоз на ноги подняли. А что сделаешь? Сами видели: в поле с ног сбивает…

Они повернули за угол и оказались во дворе. На крыльце обмели снег друг с друга и через темные сени прошли в дом.

— Девки отыскались? — тревожно спросила полная женщина в синем платке.

Огнев махнул рукой.

— Вот Павел Прохорович на звон выбрался. Его тоже в поле буран закружил…

— Проходите, разболокайтесь. Милости просим. —

Домна Потаповна поклонилась гостю. — Сейчас самоварчик согрею.

Никита Родионович снял со стены двустволку и патронташ.

— Побегу за огороды, стрельбой знак подам. Может, пальбу услышат

Вере казалось, что ветер со всей степи содрал снежный покров и тяжелым валом катит по бесконечным полям. Еще секунда — и эта лавина засыплет их всех, как былинки. Девушки уже не тормошили Васю, не приставали с разговорами.

Он шел молча, время от времени останавливался и подставлял ветру то одну, то другую щеку, будто это помогало определить, где они находятся и скоро ли выйдут к жилью.

Вокруг было все то же ровное поле. И ни одной березки, ни кустика не встретилось им. Может, только для успокоения охотник сказал, что ему знаком каждый шаг этой обширной равнины? Не потому ли он молчит, что сам не знает — куда завел?

Но вот Вася предупредил:

— К спуску подходим. Упирайтесь в снег покрепче.

А через полчаса, когда спустились в долину, он встряхнулся и сказал с облегчением:

— Вот мы и дома! Сколь буран ни безобразничал, а сбить с пути не смог!..

Протоптав тропу в мягком сугробе, Вася Бабкин подвел девушек к избе, отыскал веник, связанный из мелкой полынки, и стал обметать Веру, стоявшую ближе всех к нему. К тонкому запаху свежего снега примешался горьковатый аромат полынки.

— Теперь жильем пахнет! У нас в сенях всегда такие веники… — Вера ловко выхватила веник и, смеясь, начала быстро-быстро обметать парню спину. — Да на тебе ничего и нет… — Повернулась к подругам. — Кто на очереди?..

Охотник распахнул дверь и, войдя в избу, нащупал в углу на полочке спички; засветив маленькую лампу без стекла, с одной нижней частью горелки, поставил на стол; ружье и добычу повесил на большой деревянный крюк, вбитый в стену.

Вслед за хозяином девушки вошли в жилье и от усталости сразу повалились на широкие лавки возле стен. Одна Вера, привыкшая к зимним походам в колхозный сад, где работал ее отец, осталась на ногах. Она окинула взглядом избу. Слева — высокая деревянная кровать, справа — русская печь, на шестке опрокинут котелок, возле него — самодельные березовые миски, потемневшие от времени.

— Ого, чай пить будем! — Вера хлопнула в ладоши. — Правильно, хозяин?

Вася уже гремел заслонкой. Он поджег в печке сухую бересту, и тотчас же занялись дрова, заранее сложенные стопкой. Потом он повернулся к Вере, чтобы ответить ей, но, встретившись с задорным взглядом открытых, голубых, как весеннее небо, глаз, все позабыл. Стоял и смотрел. Над ее высоким лбом колыхалась выбившаяся из-под шали тонкая прядь удивительно светлых волос, влажных от таявшего снега. Отблески трепетного пламени осветили ее лицо, раскаленное румянцем. Парню стало жарко, точно летом в солнечный день, и он смахнул с головы капюшон и шапку.

Видя, что ответа не дождаться, Вера шутливо крикнула ему на ухо:

— Чай, говорю, пить, хозяин, будем?

Улыбнувшись, Вася бросился к стене, схватил зайца и положил на шесток.

— Варить будем!.. И чай вскипятим. У меня есть еще один котелок.

Взглянув на светло-серую шубку огромного русака, Вера всплеснула руками:

— Батюшки мои!.. Да ты «культурного» зайца ухлопал!..

— Нынче и русаков разрешили стрелять.

— Давно пора. Я помню, еще в третьем классе училась, когда их из-за Урала привезли к нам в Сибирь. В клетках. Для расплода, самых крупных. И шкурка, говорят, хорошая. Вся деревня сбежалась смотреть. Отродясь не видали таких зайцев: зима, а они — серые! Вот и прозвали «культурными». Вывезли их в поле, выпустили, а они ночью — к огородам.

— У нас — тоже. Зимой даже под крыльцом прятались. Да, да. Я сам подымал. Прогоню за огород и махну рукой: «Живи, косой!»

— А у нас не под крыльцо, — хуже, — продолжала Вера. — Зимой забрался к папе в колхозный сад и молодые яблоньки посек. Вот вам и «культурный» заяц! Вредителем оказался…

Разговаривая с парнем, Вера отмечала: на подбородке у него ямочка; глаза серые, по-птичьи зоркие; на правой щеке — мелкие синие брызги. «От пороха!» — догадалась она. Наверно, не рассчитал при набивке патронов: зарядил лишнего, а ружье старое. Может, шомпольное было. Ну и разорвало. Хорошо, что глаз не задело… Расспросить бы, как это случилось, да неловко начинать при всех.

В избе стало тепло. Девушки сняли шали и развесили на веревке, протянутой перед печью, а стеганки побросали на кровать; принялись гребенками расчесывать волосы. Они уже успели забыть об усталости, да и не хотелось перед парнем показаться слабыми. Только Лиза продолжала сидеть на скамейке, гладила ушибленную ногу и шутливо бранила Васю. Парень не слышал ни одного ее слова, — он смотрел на Веру. Вот она ребром ладони ударила по концам своих длинных светлых кос, чтобы они распушились, и закинула их за спину. И Вася вспомнил, как мать говаривала сестренке Оле: «Коса — девичья краса».

«Чья же эта девка? — задумался он. — Про сад рассказывает, садовода отцом называет… Неужели самого Дорогина дочка?..»

Девушка опять повернулась лицом к нему, и парень, смутившись, быстро вышел из избы. Под сараем на ощупь взял охапку дров и прямо через сугроб побрел к двери. Вера выбежала с котелком в руках — зачерпнуть снега. От неожиданности Вася выронил дрова. Девушка захохотала:

— И кто это в потемках бродит? Домовой, что ли? Так и быть, помогу домовому.

Она склонилась над сугробом. Ветер перекинул косы и хлестнул ими парня по лицу. Он увидел, что девушка не одета, и стал оттеснять ее к двери.

— В такую падеру — без стеганки?! Враз прохватит!..

— Не продует. Привычная…

— Раз я — домовой, надо слушаться! Домовым не перечат.

— Вон ты какой! А я хочу тебе помочь, — упорствовала девушка и кидала поленья парню на руки. — Неси.

Вслед за ним она вбежала в избушку, поставила к пылающим дровам котелок, полный снега, а сама села на скамью перед печью и протянула к теплу красные, мокрые пальцы.

Спохватившись, она подвинулась:

— Садись, домовой, грейся… — Взглянула на парня и рассмеялась: — А может, под шесток полезешь?

— Ничего, тут не тесно.

Вася сел рядом, коснулся плечом ее плеча. Она с ним одинакового роста…

Снег в котелке быстро таял.

— Люблю березовые дрова! — встрепенулась Вера. — Горят весело, жарко: огонь как солнышко!

— У нас дома всегда березовые, — сказал Вася. — В тайге рубим, по реке сплавляем…

Заметив на подоконнике крупное, как брюква, ребристое яблоко с мутно-красным, будто размытым, румянцем, Мотя схватила его, повертела перед глазами подруги:

— Видала? В саду живем!.. А яблоко-то какое — крупнее наших!

Вера выхватила яблоко; подбрасывая на ладони, усмехнулась:

— Так это же Шаропай! Про него говорят: велика Федора, да дура! Вроде деревяшки. И кислее его нет на свете.

— А вот неправда! Зимой и Шаропай хорош! — Вася достал из деревянных ножен, висевших на поясном ремне, острый охотничий нож, разрезал яблоко на несколько частей. — Попробуйте-ка.

Девушки грызли яблоко и наперебой хвалили:

— С мороза-то ничего, есть можно.

— Даже сладенькое!

— Только мало. Мне бы еще столько, полстолька да четверть столька, — сказала Мотя. — Давайте искать!

Яблок больше не нашлось, зато подвернулась новая находка: из-под лавки Вера достала коричневую лесную губу, из тех, что растут на трухлявых березовых пнях. Волнистая! С белым узором!

— Девчонки, посмотрите! Какая красивая! Вот бы мне такую! Под карточку подставочка. Подаришь? — Подождала, пока парень кивнул головой. — Люблю разговаривать с не скупыми.

Вася начал свежевать зайца, подвесил тушку к деревянному крюку и, держа нож тремя пальцами (указательного и среднего на правой руке у него не было), бережно снимал шкурку. Вера поднесла лампу, чтобы посветить. И опять ей захотелось спросить — давно ли он потерял пальцы? Тем же неудачным выстрелом оторвало?.. Ишь, уже тремя наловчился работать!

Пока девушки за ее спиной балагурили и хохотали, Вера вполголоса все же завела разговор с парнем:

— На наше счастье ты сегодня отправился на охоту!

— Я пришел березу сеять, да буран помешал.

— Березу?! — Вера посмотрела широко раскрытыми глазами. — Зимой сеять?!

— Да, по снегу… Хочу посеять, чтобы выросли свои саженцы для лесных полос.

— Вот интересно! Никогда не слышала про такую посевную! — удивлялась Вера. И вдруг у нее вырвался беспокойный вопрос: — Тебя, наверно, дома ждут не дождутся?

— Нет… Мама привыкла к моим отлучкам. Знает, что я здесь могу заночевать.

— Ма-ма… — беззвучно повторила Вера. И сказала вслух: — Отцы, должно быть, меньше тревожатся?

— Вот не знаю, право… Я при отце-то на охоту не ходил: маленьким считался.

— Я за папу боюсь: растревожится, всю ночь глаз не сомкнет, а сердце больное… У девчонок теперь матери от горя воют. Должно быть, и живыми нас уже не считают…

Вася задумался: помочь бы надо, успокоить и девчат и родителей. Но до Глядена не меньше двадцати километров. В незнакомом углу Чистой гривы ветер может сбить с пути. Вот если лесом вдоль речки…

Вера тронула его руку, напоминая о тушке зайца. Они разрезали ее на мелкие части, вымыли и положили в котелок. Вера залила мясо водой, — посолила и поставила в печь.

Лиза прохаживалась, прихрамывая и вздыхая. Мотя толкнула ее к печи:

— Погрейся, а то у тебя губы смерзлись — молчишь.

Лизу усадили перед шестком. Подруги по обеим

сторонам подсели к ней, обнялись. Им было хорошо в этой теплой избе, хорошо оттого, что о них заботится молодой охотник, и они позабыли об усталости и о том, что дома тревожатся родные. Мотя запела высоким, чистым голосом:

Лиза отозвалась:

Обе посмотрели на Веру. Та, качнув головой, не замедлила ответить припевкой:

Голос дрогнул. В душе она упрекнула себя — зачем так необдуманно запела эту частушку? Но подруги подхватили, и Вера, вскинув голову, пела вместе с ними:

Мотя, дурачась, громко выкрикнула:

Вера толкнула ее. Подруга рассмеялась:

— Могу и другое… Что твоей душеньке угодно…

И завела:

Вера поморщилась — опять не то. Лучше бы что-нибудь смешное.

А девушки тем временем закончили частушку дружным озорноватым всплеском голосов:

В этот вечер все сложилось как-то необычно. Необычным было и то, что Вера ни разу не вспомнила Семена Забалуева, а когда упомянули о нем — даже рассердилась. Отчего бы это? Уж не оттого ли, что молодой охотник из чужой деревни невольно услышал о ее тайне? Да какая же тут тайна, — в колхозе все знают, что Семен — ее жених. Но свой колхоз — свой дом. А эти болтливые девчонки готовы раньше времени на весь район раззвонить.

Мотя не любила, чтобы кто-нибудь из подруг грустил. Она схватила заслонку и ударила четырьмя пальцами:

Вера вскочила, повела плечом и, помахивая рукой, закружилась по избе. Глянув на нее, Вася хлопнул в ладоши и пошел вприсядку по неровному, шаткому полу.

Изба дрожала, казалось, не только от задорной пляски, но и от громких песен:

Вася все сильнее и сильнее бил в ладоши; выпрямившись, гулко притопывал ногой. Мотя крикнула ему:

— Пимы расхлещешь!

Он только рукой махнул.

Громко звенела заслонка. Вера плясала легко, едва касаясь щербатого пола. Лиза исподлобья следила за ней и сетовала на то, что ушибла ногу и что не может выйти в круг. Ее зеленоватые глаза постепенно становились темными, как те тихие омута, в которых, по народной молве, водятся черти. А Мотя, посмеиваясь, все чаще и чаще ударяла пальцами о заслонку и постукивала пяткой о пол. Она смотрела на парня, теперь кружившегося на одной ноге, и отмечала, что пышные пряди его волос уже начали прилипать к взмокшему лбу.

— Мало соли ел! — рассмеялась она. — Нашу Верку еще никто не переплясывал.

Огонек в лампе метнулся в сторону и погас. Лиза обрадовалась— уж теперь-то Верка остановится. Но та продолжала кружиться по избе, лишь слегка освещенной пламенем, игравшим в глубине печи. И парень не уступал ей, хотя и натыкался то на стол, то на кровать. А девушки ждали — вот-вот он сойдет с круга. Им будет над чем посмеяться!

Подзадоривая Веру, Мотя запела с шутливой требовательностью:

И Вера закружилась быстрее прежнего. Никогда она не плясала с таким огоньком и с такой удивительной легкостью и плавностью, как сейчас. И Мотя смотрела на нее восторженными глазами: перепляшет парня! Вот уже скоро. Вот еще немного. Еще…

Но в это время, заглянув в печь, Лиза крикнула нарочито истошным голосом, чтобы переполошить всех:

— Ой!.. Варево-то поплыло!..

Мотя ударила невпопад и бросила заслонку на лавку.

— Всю обедню испортила! — упрекнула она подругу. — Вася в своей деревне с ребятами будет смеяться: «В «Колоске» худые плясуньи!..»

— А я думала, ей мышонка за кофту сунули! — усмехнулась Вера и, скрывая свою усталость, попрекнула Лизу за то, что не дала ей наплясаться: — Гаркнула во все горло! Не надорвалась, случаем?

— За тебя боялась — как бы сердечушко не зашлось да не лопнуло.

Помахивая платком на разгоряченное лицо, Вера отошла в сторону. Пожалуй, хватит на сегодня. Ноги гудят. И сердце колотится сильнее, чем, бывало, после самой долгой и задорной пляски. От чего бы это? Конечно, от усталости.

Засветив лампу, девушки накрывали стол. Вася, украдкой от них, посматривал на Веру. Тесноватая вязаная кофточка плотно прилегала к ее груди, обтягивая покатые плечи, красивую белую шею. Его мать любит таких, быстрых на ногу, веселых и хлопотливых…

Мисок было только две. Васе с Верой пришлось хлебать из одной. Парня наперебой со всех сторон потчевали хлебом. Он брал маленькие ломтики то у одной, то у другой, но жевал нехотя: этот казался кислым, а этот — пресным. Верин — вкуснее всего! Белый, в меру уквашенный, мягкий, как пух, корочка тонкая, слегка похрустывает… Никогда не ел такого! Может, — она сама пекла? Может, уже успела всему научиться по домашности…

Все хвалили мясо зайца, смеялись, — не зря косого прозвали «культурным»!

Лиза шумно вздохнула:

— А нас ведь давно ищут! Наверно, всю деревню всполошили. Твой-то отец, Верка, теперь больше всех панику бьет. И свекор тоже с ума сходит…

Отстранившись, Вася присмотрелся к своей соседке. Косы девичьи… Как же так? Откуда свекор?..

Вера злилась на подруг. Языки у них чешутся, что ли?

— Выдумали новости — у девки свекра сыскали! — мотнула она головой. — Смешные!

— Дома подумают, что мы на полевой стан ушли, и успокоятся, — сказала Мотя, стараясь отвести разговор от Веры.

— Не-ет, — снова вздохнула Лиза, — моя мамка совсем изведется…

— Ну, расхныкалась! — прикрикнула Вера и отошла к печке, чтобы добавить дров. — Мамка да мамка…

— Никто не хнычет. Я молчу. Всегда молчу, — обиделась Лиза. — А вот ты сегодня больно говорливая! Звенишь и звенишь сверх всякой меры. От твоего звону у Василья уже язык отнялся…

Охотник тряпочкой протирал отпотевшее ружье. Ему, в самом деле, ни о чем не хотелось разговаривать, и он так же, как Вера, убеждал себя — это от усталости.

Лиза все беспокоилась — весточку бы как домой подать. Вася прислушался к свисту ветра за окном: не утихает непогода. «Может, попытаться пройти лесом возле речки?» Вслух сказал: «Утро вечера мудренее», — и опять склонился над ружьем.

Были бы девушки дома, после такого трудного дня давно бы свалились в постель, а здесь каждая крепилась. «Может, другим и хочется спать, а я — ничего!» Они разговаривали, шутили и смеялись до тех пор, пока Вася не напомнил, что пора бы укладываться. Он пошел за сеном, решив про себя, что постелет девушкам на кровати, а сам ляжет на полу. Подруги вызвались помогать ему. Пропуская одну за другой с охапками сена, он задержался перед дверью. Вера шла последней. Вася вполголоса спросил, в каком конце Глядена живут они и чем приметен их дом. Зачем это ему понадобилось? Девушка коротко сказала:

— Старый, большой, на углу переулка. Тесовые ворота… Приедешь — любой человек тебе покажет наш дом.

Вася подождал за дверью, пока девушки укладывались. Стоял и прислушивался к бурану. Не утихает. Наверно, вот так же стоит во дворе и старик Дорогин, прислушивается к шуму непогоды: «Где дочь? Что с ней?..»

Надо поскорее дать знать, что Вера — жива. Подруги невредимы.

Проснулась Вера оттого, что у нее озябли плечи. Она хотела укутаться потеплее, но, открыв глаза, увидела, что в избе уже светло; села, поправила волосы и, одернув юбку, спрыгнула на пол. Сено, на котором спал Вася, было сдвинуто под лавку. На шестке лежали сухие дрова. Ни стеганки, ни ружья не оказалось на месте.

Девушка подбежала к заледеневшему окну. Половина его была засыпана снегом, а по верхним стеклам мороз раскинул замысловатые узоры. Что происходит на дворе — не видно. Но рама, вставленная неплотно, дрожит, и где-то на крыше стучит полуоторванная доска. Значит, буран не унялся.

«Зачем же Вася в такую непогоду отправился на охоту? Вот беспокойный! Мы ведь могли бы и без зайчатины обойтись. Вон хлеб остался».

На столе, рядом с ломтиками калачей, белела записка. Она начиналась словами: «Я пошел к вам в село».

Вот оно что? Вот зачем он расспрашивал о приметах дома! И утра не дождался. А ведь отсюда до Глядена, почитай, наберется километров двадцать пять. Хоть и бывалый парень, а в незнакомом месте может заблудиться. Страшно подумать. Из-за них замерзнет…

Вера прочитала записку до конца: «Днюйте здесь. К обеду вернусь. Может, и пораньше».

Внизу подпись: «Домовой».

Буквы широкие, угловатые. Этот почерк не спутаешь ни с каким другим. Интересно, как Вася ухитряется писать? Как держит карандаш непривычным безымянным пальцем?..

Вера свернула записку, хотела спрятать, но передумала. Пусть лежит на столе — адресована всем. Пусть прочтут девчонки и не дуются на нее.

Она стояла неподвижно и долго смотрела в холодное окно.

Потом тихо, чтобы не разбудить подруг, подошла к двери. Нажала обеими руками, но безуспешно — снег снаружи не пускал; упершись в дверь плечом, она все же отодвинула сугроб, и ветер сразу кинул ей в лицо мелкий и жесткий снег. Возле косяка стояло ведро, а поверх него — котелок. Все было полузасыпано снегом.

«Давно ушел. Задолго до рассвета…» Вере стало холодно, и она, вздрогнув, сжалась.

Смахнув снег веником, все внесла в избу. В ведре была мерзлая картошка, в котелке — багряные яблочки, маленькие, с длинными плодоножками, похожими на тонкую медную проволоку, — Ранетка пурпуровая. Кислое и терпкое яблочко. Но среди зимы и такое приятно съесть. Заботливый Домовой!

Накинув стеганку, Вера снова вышла за дверь. Снег клубился, как белесый дым, и все закрывал от глаз. Только по свисту ветра можно было догадаться, что где- то совсем близко гнутся высокие голые деревья. Изредка в мутные просветы не столько виднелось, сколько угадывалось темное пятно соснового бора. «Ну разве можно в такую непогоду идти в далекое, незнакомое село? Да еще одному среди ночи… Вот такие, наверно, на фронте ходили в разведку! И наш Анатолий с ними… Не вернулся братан…»

Девушка постояла у двери, вздохнула. Потом она растерла мягкий снег в руках, умылась; в избе нарочито громко сказала проснувшимся подругам:

— Домовой подарки оставил! Сам пошел к нашим за шаньгами.

— Вот это парень! — воскликнула Мотя.

— А вдруг он не вернется? — Лиза села на кровати и, обхватив колени крепко сцепленными руками, задумалась. — Вдруг… Куда мы без него?..

— Опять заныла! — рассердилась Вера. — Сама видела — ему буран не помеха!

—Тебе, конечно, горя мало. Поглядела и забыла. Пожалеть человека-то не умеешь. А я вот…

— Ой, как ты любишь в чужие думы влезать! Да часто все перевираешь… — Вера взяла из котелка горсть мерзлых ранеток и раздала всем.

— Фу-у, это я знаю, — сморщилась Мотя. — Называется — мордоворот! Никто ее не ест.

— Нет, Пурпурка только с дерева кислая, а зимой ничего…

— Не нахваливай. Не обманешь.

— Правду говорю. Приятная ранеточка!

Девушки затопили печь, натаяли воды, сварили полный котелок картошки, вскипятили чай. На заварку взяли пучок лесной душицы, которую Вася предусмотрительно оставил на столе. На редкость ароматичная! Наверно, он сорвал ее в самом соку, в солнечное утро…

После завтрака Вера сидела у окна и время от времени, затаив дыхание, прислушивалась: ей казалось, что где-то близко поскрипывает под широкими охотничьими лыжами свежий снег. Она кидалась к двери, высовывала голову, смотрела вправо, влево и возвращалась на свое место.

— Не унимается буран…

Она не могла усидеть в избушке, оделась и, сказав девушкам, что идет искать дрова, юркнула в дверь. Седые космы поземки вились под ногами и закручивались вокруг деревьев. Высокие кроны тополей, казалось, висели в воздухе. Они виднелись справа и слева, и Вера поняла, что находится в аллее, ведущей в глубину сада. Ломая корку сугроба, девушка уходила все дальше и дальше от избушки.

Тополя! Наверно, полтора десятка лет стоит эта живая защита — летом оберегает сад от суховеев, зимой задерживает снег и заставляет ложиться толстым и ровным слоем. Яблони посажены отцом Васи. Парень помогал ухаживать за ними, а потом, проводив отца на войну, сам стал садоводом. Его любовью, заботой, трудом сохранен этот сад.

Поземка утихла. Надолго ли? Хотелось дойти до яблонь, но там снег был еще глубже, и Вера по своим следам пошла назад к избе.

Ветер, будто ненадолго отлучившись, торопливо вернулся, снова загудел и завыл в ветвях деревьев, пригнал лохматые тучи, едва не касавшиеся земли, и в воздухе опять закружились белые хлопья.

В селе всю ночь не сомкнули глаз. За околицей стреляли из ружей…

Трофим Тимофеевич Дорогин то и дело выходил во двор и прислушивался. Снег набивался в его широкую и волнистую белую бороду, в густые волосы, вздымавшиеся седой папахой над высоким лбом. Он стоял на морозе до тех пор, пока не выбегала Кузьминична, щупленькая женщина с морщинистым лицом, дальняя родственница, на которой лежали все хлопоты по дому.

Заслышав ее беспокойные шаги, Трофим Тимофеевич, предупреждая крикливые упреки, что он не заботится о своем здоровье, поплотнее запахивал грудь тулупом и возвращался в дом. Кузьминична, как могла, старалась успокоить его:

— Придет наша Верочка. Чует сердце — воротится касаточка.

А сама пряталась на кухне и беззвучно плакала.

Дорогин, ссутулившись, медленно шагал по комнате, и длинные полы распахнутого тулупа волочились возле ног. Вот он постоял у окна, молча опустился на стул, уронил большие жилистые руки на стол, в лампе подпрыгнул язычок огня, и в комнате запахло керосиновым дымком.

Старик сидел неподвижно, на его голове, в косматых бровях и бороде таял снег, и крупные капли, падая, разбивались о клеенку.

Он любил Веру сильнее, чем сыновей, даже больше, чем Анатолия, своего младшенького, погибшего на войне; любил сильнее, вероятно, потому, что Вера похожа на мать, а может, потому, что глубоко понимает его душу, поддерживает во всем и в то же время сама нуждается в его поддержке.

Где она сейчас? Что с ней? Буран мог закружить девушек в поле. И тогда…

Трофим Тимофеевич закрыл глаза и опустил голову на руки; настойчиво гнал от себя худые думы…

У крыльца завыл Черня, протяжно и жалобно. Старик выбежал из дома и замахнулся на собаку метлой:

— Цыц, дурная башка!

Черня юркнул под крыльцо, а потом высунул морду в круглый лаз и затявкал, будто оправдываясь: «Не зря я, не зря».

Плюнув, старик скрылся за дверью сеней. А Черня, звеня цепью, пробежал к калитке и опять завыл…

Было уже далеко за полночь. В доме все еще горели лампы. Дорогин, не снимая тулупа, по-прежнему сидел на стуле. Ему казалось, что он задремал. Но он слышал все, что происходило во дворе. Вот ветер откуда-то принес охапку соломы и раскидал по стене дома. Напор его, видимо, ослаб: солома, шурша, повалилась на завалинку. Вот на улице возле самых окон заскрипел под ногами человека тугой сугробик снега. Черня обрадованно взвизгнул. «Идет Верунька!» — подумал старик. Но когда звякнула щеколда калитки, пес почему-то заворчал и убежал под крыльцо.

Старик поднял голову и прислушался. Может, все это приснилось? Нет, в самом деле идет человек. Ну, конечно! Мягко постукивают валенки о ступеньки. В позднюю пору дочь всегда входит тихо, чтобы не потревожить отца. А Черня почему-то продолжает ворчать. Чьи-то руки шарят по двери: не могут найти скобу или совсем застыли?..

— Сейчас, сейчас!.. — Трофим Тимофеевич метнулся в сени. Дверь за собой забыл закрыть, и свет лампы, отражаясь от побеленной стены в комнате, проложил дорожку по холодному полу сеней, устланному ковриками из мягкой и широколистной болотной рогозы. Дрожащей рукой старик толкнул тесовую дверь. — Заходи скорее. Заходи. Щеки-то поди, обморожены? Я снегу зачерпну— руки-ноги ототрем…

— Не надо, — ответил незнакомый молодой голос. — Отогреюсь так…

— Вот-те на! — Дорогин отшатнулся, недоуменно раскинув руки. — А мы-то ждали…

Кузьминична, выбежав в сени, вскрикнула.

Перед ними в полосе тусклого света стоял худенький паренек. Он с головы до ног обледенел. Брови и ресницы обросли инеем. В посиневшем от мороза лице еле теплилась жизнь.

— Что же это мы?.. Остолбенели с горя… — Старик посторонился. — Проходи, мил человек… Кузьминична, шуруй самовар!..

В комнате парень взглянул старику в лицо: брови косматые, лоб высокий и светлый. У Верочки такой же! И волосы у нее отцовские — пышные.

— Поклон вам принес.

— От Веруньки?! — Старик просиял, не дожидаясь подтверждения, воскликнул — Кузьминична! Слышишь?!

А та, стоя рядом, уже утирала слезы уголком платка.

— Ну, говори, мил человек. Говори, все прямо. — Дорогин взял Васю за плечи и, слегка склонившись, пытливо посмотрел ему в глаза. — Одну правду. Где она? В твоей избушке, говоришь? Одежонка-то у нее легкая… Грудь не застудила ли? Ведь советовал ей: «Надень мой старый полушубок». Не послушалась. «Зимой, говорит, в поле пугало не требуется!» Ах, отчаянная девка! А изба-то у вас в саду, помню, старенькая. В окна небось сильно дует? И полом тоже?.. Умаялись девки, спят крепко, вот простуда-то и подступит…

Вася рассказал все и о Вере, и о ее подругах, и об избушке. Дрова там есть. Сухие, хорошие. Картошка, правда, мороженая, яблоки — тоже…

Дорогин обнял парня, как самого близкого человека.

— Спасибо… Спасибо тебе! — Вспомнив о тревожных поисках, которыми были заняты не только родители Вериных подруг, но и все колхозники, метнулся к двери. — Побегу, народ успокою…

— Ты в одну сторону, я — в другую. Так скорее оповестим, — сказала Кузьминична и начала одеваться. Васе кивнула головой: — А ты, голубчик, грейся.

— Пусть шаньги несут, — крикнул парень вдогонку. — Буран, видать, надолго разыгрался. На коне к нам не проехать. Посветает — я пойду обратно.

Оставшись один, он окинул взглядом комнату. Посредине— стол, вокруг него — стулья. В одном углу — дубовый буфет с посудой, в другом — кадка с огромным фикусом. На стене в застекленной раме — портрет девушки. С первого взгляда показалось — Вера. Но, присмотревшись, Вася отметил: волосы собраны на затылке в большой узел, платье с глухим воротничком и высокими плечами. Такие теперь не носят. «Ее мама!»

Вася разделся, ватник вынес в прихожую, где висела одежда хозяев. Там было еще две двери: одна вела на кухню, другая, по всей вероятности, в боковушку, где живет девушка. Все в этом доме было необычным, и Васе хотелось хотя бы краешком глаза взглянуть на Верин угол. Но он вернулся в горницу и опять остановился перед портретом. «Мама у нее была красавицей!..» Вошел Трофим Тимофеевич и озабоченно спросил: — Обогрелся маленько? — Взглянул на его пимы, все еще белые от снега. — Снимай — я положу в печку. А ты пока надень вот эти. — Он подал теплые косульи унты, а пимы унес в кухню. Оттуда вернулся с чугунной жаровней, полной подрумянившейся картошки; появился на столе и маленький дымчатый графинчик. Пригласив гостя к столу, хозяин сел по другую сторону, наполнил рюмки.

Вася потряс головой.

— Я не пью.

— Ну, ну! — шутливо погрозил Трофим Тимофеевич. — Не позорь охотников. — Поднял рюмку, чтобы чокнуться. — Выпьешь — крепче уснешь.

— Мне — в обратный путь. Там девушки будут ждать, волноваться.

— Как ты пойдешь? Устал небось. День проживут одни.

— Такого уговора не было… Я берегом реки дойду до вашего сада, оттуда — по лесу. В бору тихо. В одном месте я двух коз поднял. Далеко они не могли уйти, где-нибудь лежат. Может, подкрадусь из-под ветра…

— Ни пуха, ни пера!.. А пока подымай вот это, — настаивал хозяин.

Вася отпил половину и, поморщившись, отставил рюмку в сторону.

А старик, расправив пушистые белые усы, опрокинул свою в рот, крякнул от удовольствия и шутливо сообщил:

— Однако — водка!.. Поотвык я от нее… — После второй (Васе пришлось допить свою) подтвердил: — Она! — Подвинул к парню тарелку с солеными помидорами. — Закусывай.

Трофиму Тимофеевичу хотелось спросить про сад, но он слышал, что отец Васи, известный в районе садовод, погиб на войне, и опасался, что этот разговор может затронуть больное. Парень заговорил сам. Он в саду — за старшего, и ему хочется двинуть дело вперед, а главное, завершить все, что, начал отец: старые, малоценные сорта яблонь заменить новыми. Он многое слышал о ранетке Дорогина, но не знает, как был выведен этот сорт.

— Пока не сорт, а гибрид под номером. Помологическая комиссия еще не рассматривала, — сказал Дорогин. — А выведен просто: искусственное опыление — только и всего.

Вошла сутулая женщина с длинным, похожим на клин, лицом, поздоровалась низким поклоном и подсела к Васе.

— Расскажи про мою Лизаветушку. — Заглянула ему в глаза. — Не обморозилась ли девка? Парню озноб не вредит, а девушке красу портит.

— Ну, от такой девки, как от статуи, мороз отскакивает, — пошутил Трофим Тимофеевич.

Фекла Силантьевна не знала, обидеться ей или нет.

Вася подтвердил — мороз не тронул щек Лизы.

— Правду говоришь? — переспросила Фекла Силантьевна. — Лизаветушке обмораживаться нельзя, она у меня ужасно стеснительная. Был случай, кошка ей подбородок расцарапнула, так моя девуня, не поверите, неделю не показывалась людям. Цельную неделю! Не знаю, в кого такая уродилась.

— Однако в тебя, Силантьевна.

— Характером мягкая, это в меня: как воробышек— никого не обидит. Сердце-то чует, о родителях там кручинится. Правда ведь, молодой человек?.. А как тебя по имени-то звать, по отчеству величать?

— Василий. И все тут.

Скрипунова тронула парня за плечо.

— За тобой пришла, Васютонька. Пойдем к нам. Блинков напеку…

Дорогин шевельнул бровями:

— Не серди меня, Силантьевна, не сманивай гостя.

Кузьминична, понимавшая Трофима Тимофеевича с полуслова, пошла стелить постель.

…Вася не знал бессонницы. После таких тяжелых зимних переходов обычно выпивал несколько стаканов воды, камнем падал в постель и, казалось, засыпал, когда голова еще не успевала коснуться подушки. Теперь он лежал с открытыми глазами. Под ним — пуховая перина. Не зря о Дорогине писали в охотничьем альманахе: наверно, всякий раз привозил с охоты по нескольку десятков уток и гусей. Дочь терпеливо ощипывала дичь и набивала пухом перины и подушки. И эту наволочку шила она... И эти примулы на окнах поливает она. И с длинных глянцевитых листьев фикуса стирают пыль ее заботливые руки.

Ее комната — рядом, за стеной. Там в простенках между окон висят фотографии. С кем же снималась она? С тем, которого называют ее женихом? Может, только с подругами.

Вася повернулся на бок и закрыл голову одеялом.

…А в соседнюю комнату вошла мать Моти, положила на стол узелок с продуктами. Пришли соседи, принимавшие участие в поисках девушек. Все расспрашивали старика. Дорогин шепотом пересказывал все, что слышал от молодого охотника.

На рассвете зашел Шаров, высокий, прямой, с гладко выбритым, тугим и румяным лицом, с широкой лысиной, слегка прикрытой тощими прядями мягких волос. Он долго пожимал руку Трофиму Тимофеевичу и говорил теплым баском:

— Здравствуйте, здравствуйте, умелец!

— Какой я умелец, — смутился старик. — Так, подмастерье.

— Ну, ну, не прибедняйтесь…

Створчатая дверь распахнулась, и в переднюю вышел взлохмаченный Вася, с заспанным и оттого казавшимся особенно добродушным и очень юным лицом.

— Сквозь сон услышал… Голос вроде знакомый…

Зная, что Бабкин спас девушек, Шаров долго тряс его руку, назвал землепроходцем. Вася, не вслушиваясь в похвалу, спросил: откуда появился председатель?

— Бураном принесло, — рассмеялся Павел Прохорович. — В город ехал, да заблудился. И вот нельзя дальше тронуться.

— Ну, а я в обратный путь — лесом. Там девушки ждут. Переполошатся. — Вася глянул в посветлевшее окно: о стекло бились синие снежинки. — Мне пора.

Позавтракав, он собрался в дорогу. Узелки с продуктами бережно уложил в рюкзак.

Его проводили за околицу. Там он встал на лыжи и, оттолкнувшись палками, сразу исчез в снежном вихре.