Сад (переработанное)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Заседание исполкома районного Совета закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.

В старом, теперь для нее просторном, черном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом еще ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щек и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в теплых, тоже старых, валенках. В ее жизни все переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.

На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждет. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнет голова.

Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Дарья Николаевна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть ее, — подвязанные наушники защитят от ветра и мороза.

Вот она и дошла… Пятиэтажный дом, построенный в начале первой пятилетки, выглядел бедновато и серо. У него были некрасивые квадратные окна. Но для Дарьи Николаевны он был самым дорогим и светлым. Здесь все напоминало о прошлом, о молодости. Вон из того окна на втором этаже они с мужем часто смотрели на заречную часть города, где, на месте черемуховых зарослей, все выше и выше вздымались корпуса заводов. Туда Артемий пришел рядовым инженером. Через год стал начальником цеха. Еще через год его избрали парторгом. Потом — в райком. Постепенно все привыкли к нему, как к партийному работнику, и забыли про его диплом инженера. Иначе не отпустили бы на фронт… Из этой двери по утрам выбегал непоседливый Саша. Размахивая сумкой, мчался в школу. Пионерский галстук колыхался на его груди… По вечерам сын ждал их с работы, спешил порадовать хорошей отметкой, рассказать школьные новости. А на столе уже стоял чайник, из носика струйкой подымался пар…

Сейчас ее никто не ждет. Темное окно едва заметно в ночном полумраке. Рядом два окна сияют ярким светом. Соседи еще не спят. Можно перемолвиться хоть одним словом…

Векшина поднялась по крутой лестнице, достала ключ и вошла в квартиру. В коридоре тотчас появилась соседка, седеющая, хлопотливая женщина — ленинградка, приехавшая во время войны.

— Вот хорошо, что ты не опоздала, — заговорила она. — Мой на собрании был и тоже только сейчас воротился. Раздевайся и проходи к нам чай пить.

Дарья Николаевна поблагодарила.

— Проходи, проходи, — настаивала соседка. — Я картошки поджарила…

— А у меня колбаса есть…

— Не надо, не надо. Возьмешь с собой в дорогу. Я уже селедочки почистила.

На душе у Дарьи Николаевны стало тепло. И было приятно отметить для себя, что в суровую осень 1941 года, передавая свою квартиру эвакуированным ленинградцам, она не ошиблась в людях.

После ужина Дарья Николаевна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым — с белыми стеклянными подвесками — абажуром. С письменного стола на нее смотрели муж и сын. Сына она считала живым: приподняв карточку, прошептала:

— Спокойной ночи, мальчик… — И поставила на место.

Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…

Дарья Николаевна взяла свежий номер «Нового мира» и направилась к кровати.

Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрену Анисимовну толкнул локтем в бок:

— Вставай. Сейчас заявится соседка…

— Ну, ошалеет она, что ли? Еще черти в кулачки не бьются…

— А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор, пока червяка не достанет, а она — пока своего не достигнет.

Этой зимой Фекла Скрипунова приходила к ним почти каждое утро; здороваясь, низко кланялась и начинала лебезящим голоском:

— Сам-то дома ли? Не убежал еще по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. — Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: — Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнешься — дома нет. Когда он спит — неизвестно. Раньше первых петухов встает. А по колхозу носится, как вихорь!..

— Ой, не говори, Силантьевна, — сокрушенно отзывалась Анисимовна. — Я уже стала забывать, какой он есть. Целыми днями не вижу его, матушка моя. В обед прибежит, быстренько наглотается — и опять след простыл. Ну, в его ли годы так здоровье растрясать!..

Заслышав разговор, Сергей Макарович вставал с постели и, сладко позевывая, появлялся на пороге горницы.

— Спозаранку языки чешете! — упрекал женщин, потирая волосатую грудь.

— А ты прислушайся, что добрые люди про тебя говорят, — советовала Анисимовна. — Маленько переменись…

— Меняться не привык. Какой есть, таким и жизнь проживу.

Забалуев шел к старому, оставшемуся от прадеда, чугунному умывальнику, подвешенному на ремешке над большой деревянной лоханью, набирал воды в широкие пригоршни и, поплескав на лицо, утирался полотенцем, висевшим тут же на деревянном крючке; круто повернувшись к соседке, спрашивал:

— Ну, полуночница, опять пришла про дочь балакать?

— Про нее. Про Лизаветушку, Макарыч, — отвечала Скрипунова и начинала убеждать, что нехорошо зимой девок на работе маять.

Сегодня Фекла завела разговор издалека:

— Ночь-то долгая, — думы в голове, вроде комариков, толкутся…

— О ком же ты полошилась, соседка? — спросил Сергей Макарович и улыбнулся. — Наверно, все о Лизавете?

— Обо всех растревожилась. Садовод на ум пал. Лежу и сама с собой разговариваю: «Председатель-то у нас об народе заботливый — пожалеет старика, вроде как своего человека…»

— А что такое? Стряслось что-нибудь?

— А то что — старость-то не радость: годы уходят — силушку уносят. К саду он, сам знаешь, как есть припаянный. И ты старику облегченье дай. Зачем дочку-то на конопле держишь? Она у него — одна. В садоводческих делах разбирается. И подружек научит. Перебрось девок в сад. Вера будет пособлять отцу!

— Ишь ты! Придумала что! — покрутил головой Сергей Макарович. — Нет, я семейственности не допущу!

— Она — девушка умная, — продолжала нахваливать Скрипунова.

— Ума у нее даже больше, чем надо, — разоткровенничался Сергей Макарович.

— А ты что, ейный ум на весах взвешивал? — упрекнула Анисимовна. — Помолчал бы об этом.

— Конечно, Веру, не то что мою Лизаветушку, пестовать было некому, — наговаривала соседка. — Без материнского-то глаза девка — что в огороде бурьян.

Потом Фекла, тронув локоть Забалуева, попросила:

— Переведи доченьку в сад, а то мы там — одни старухи. Молодого голоса не слышим…

— Серебряная бригада! — рассмеялся Сергей Макарович.

— Вот-вот. Эдак просмешники зовут, — обидчиво подтвердила Скрипунова. — Дай хоть одну молоденькую. Пусть песнями душу повеселит.

— В саду работа — для старух: рукам легко, воздух, как говорится, пользительный… — Забалуев почесал толстую, розоватую шею. — А для Лизы что-нибудь другое придумаем…

— Придумай, Макарыч, придумай. Дело соседское. Может, и мы когда сгодимся для вашей-то семьи…

В те годы во многих колхозах еще существовали звенья высокого урожая зерновых. Им отводили от пяти до десяти гектаров. Сергей Макарович также решил создать звено. Для того и распахали вблизи сада частицу коровьего выгона. Во главе звена ему хотелось поставить будущую сноху, но Вера не только не обрадовалась, а твердо заявила, что будет по-прежнему выращивать коноплю. Если упрямая девка окончательно откажется — Лиза Скрипунова может пригодиться. Дело нехитрое, при его помощи справится.

— Ты, Макарыч, не сумлевайся. Справится! Лизаветушка насчет грамоты вострее других девок. — В поисках поддержки, Фекла взглянула на хозяйку дома. — Анисимовна знает: по работе Лизавета — первая в деревне. Да и сам ты видишь, девка толстая, дородная, ростом бог не обидел…

— Она из всех приметная, — отозвалась Матрена Анисимовна.

— Приметная, милая. Правильные твои слова! — оживилась Скрипунова. — А вот… это… — Видимо, занятая какой-то новой мыслью, она на миг забыла о главной теме разговора. — Да! Вот я про что: под началом-то ей надоело ходить. Сама может руководствовать!

— Ладно, подумаю. Может, поставлю на звено, — пообещал Забалуев и начал одеваться.

На рассвете Вера, озираясь по сторонам, — как бы не заметил да не окликнул отец, — выбежала из двора, но за воротами, сделав несколько шагов, остановилась.

«Не бросить ли все затеи?.. И к Чеснокову больше — ни ногой…»

…В родном селе Всеволод Чесноков выглядел пришельцем. Лишь немногие из людей старшего поколения припоминали его, единственного сына отца Евстафия. Сиволод, как его звали сверстники, хромал на правую ногу, и старику в жестокий год смуты и борьбы удалось уберечь сына от зачисления в «дружину святого креста». Сам старый священник, отказавшийся служить молебен по случаю создания дружины, был за ослушание архиереем лишен поповского сана. Старик перебрался на каменный островок среди реки, где когда-то была поставлена часовенка для наезжавшего сюда архиерея, удалявшегося туда якобы для «беседы с богом», и пребывал там в посте и молитве. Когда белогвардейский отряд превратил церковь в свою крепость, Евстафий принял это за осквернение святыни. Целый год он провел в глубоком душевном смятении, а потом поместил в газете письмо, в котором религию назвал заблуждением, а ее служителей — сеятелями лжи и невежества. Сыну сказал: «Для твоей пользы, чадо мое». Вскоре Всеволод покинул Гляден, захватив рекомендацию от волревкома. Отцу писал сначала из Иркутска, потом — из Владивостока. Пробовал учиться на восточном отделении университета, но из-за малых лингвистических способностей был вынужден перевестись на агрономический факультет. Получив специальность, Чесноков работал участковым агрономом в Забайкалье, а в конце сорок первого года решил переехать в более безопасный и сытый край. Его потянуло туда, где прошли детство и юность. Так он снова оказался в Глядене, на только что открытом сортоиспытательном участке.

…После возвращения из луговатского сада Вера часто вспоминала про посев березки. Вася — опытник! А ведь она тоже может заняться опытами по раннему и позднему выращиванию конопли. Рядом с большой полосой она сделает несколько маленьких делянок. И посеет по-разному — погуще, пореже. Можно попробовать удобрения. Интересно: на какой делянке будет выше урожай семян, на какой — лучше волокно?.. Готовиться надо уже сейчас. А с чего же начинать?.. Это раздумье и привело Веру в лабораторию сортоиспытательного участка. Чесноков, выслушав ее, разгладил пальцами обеих рук мелкие складочки на своем узком лбу, сказал:

— С маленького начинайте — с проверки семян. Я, конечно, помогу. Ну, а вы мне кое в чем…

— Да я — с радостью! Если в моих силах…

И Вера стала его даровой помощницей: подсчитывала зерна в колосьях, взвешивала и записывала в тетради. Девушку так захватила эта работа, что она проводила за столом целые дни. Чесноков был в восторге от ее помощи.

Когда Вера принесла семена конопли, Чесноков рассказал ей, как проверять всхожесть и как следить за энергией прорастания. Все шло хорошо. И вдруг — статья в районной газете. Точно гром среди ясного неба. Начало высокопарное: «Наука — родная сестра суровой правды — не терпит выскочек. Не принимает торопливых выводов и случайных заключений…» А дальше… имя отца. Подпись — агроном В. Чесноков. Он будто бы испытал в своем садике летние прививки черенком, рекомендованные Дорогиным, и все они пропали…

Вера отбросила газету.

«И не стыдно ему? Назвал выскочкой! Да как же можно?.. Папа небось сто раз проверил…»

— Сам он торопыга! Неумеха! возмущался отец. — Не знает, как держать в руках садовый нож. А писать горазд. Бумага все стерпит, но совесть… Совесть не у каждого стерпит! Найдутся на него умные люди…

Сгоряча Вера дала себе слово: «Больше к Чеснокову — ни ногой». И три дня не была на сортоучастке. А вчера задумалась: «Семена уже проклюнулись. Надо сходить пересчитать… Может, последний раз…»

Опасалась, что отец остановит сердитым окриком: «Опять к тому умнику?..»

И вот она стоит посреди улицы в растерянности. Идти или вернуться домой?

Все-таки он — агроном. Единственный в селе. Пусть в садоводстве не разбирается — ему же хуже. Рано или поздно придется извиниться перед отцом. Но в полеводстве-то Чесноков понимает. Не зря же ему доверили государственное сортоиспытание! К его голосу прислушиваются несколько районов — сеют то, что он рекомендует.

Вера пошла в сторону сортоучастка. Едва она успела сделать несколько шагов, как встретилась с Сергеем Макаровичем. Тот обрадовался. Разулыбался. О чем-то хочет поговорить. Вероятно, будет спрашивать про письма от Семена: когда получила последнее? Что пишет? А ей не по душе будет разговор. Отчего бы это? Ведь скоро сама станет Забалуевой. Нет, у нее будет двойная фамилия. И впереди она поставит — Дорогина. Вера Трофимовна Дорогина-Забалуева. И жить они будут в отцовском доме… А разговаривать с Сергеем Макаровичем не хочется потому, что он не ладит с ее отцом. Попрекает то братом, то сыном. Нехорошо. Противно. И что это Семен не-урезонит папашу? Ведь много раз писала ему, просила… Вот эти летние прививки… Не потому ли Чесноков принялся «испытывать» их, что Сергей Макарович все время ворчит на отца за его опыты да при всяком случае высмеивает? Теперь — статья… Уж не сговорились ли они?..

Девушка беспокойно посмотрела в одну сторону, в другую, зайти к кому-либо во двор у нее не было предлога, и она, слегка опустив голову, пошла быстрым-быстрым шагом. Но Сергей Макарович, широко расставив ноги, загородил дорогу.

— Ишь как раненько встаешь! Хорошо! По-нашему!..

— На сортоучасток тороплюсь, — сухо сообщила Вера, поклонившись Забалуеву, и попыталась обойти его. — Всхожесть семян проверяю.

— Перенимай от Чеснокова все полезное для рекорда.

— Я свою коноплю испытываю.

— Погоди! — повернулся Забалуев, задерживая ее. — Разговор сурьезный. Добра тебе желаю. На коровьем выгоне, сама знаешь, участок для тебя берегу. Ставлю звеньевой! Пойдешь на рекорд — и никаких гвоздей!

Вера не выносила такого тона, сочла, что будущий свекор уже помыкает ею, и потому резко напомнила:

— Вы же сами ставили меня на коноплю…

— А теперь; подымаю на ступеньку выше. Цени! Гордись! Поверь моему слову, там без всяких мудростей пшеницу вырастишь всем на удивленье!

— А я хочу — с мудростями!

— Послушай, что тебе старшие говорят. И… гм-м… не чужие люди… За пшеницу награду получишь! Большую! Да и председателю, как говорится, что-нибудь перепадет?

— А через два-три года?

— Что через два года? Что через три? — сердито насторожился Забалуев. — Тоже пудов по сто схватим с этой земли!

— А дальше?

— Дальше… Да ты что, девка, в сибирских хлеборобов не веришь?

— Я в науку верю.

— А наука на каких подковках ходит? Практикой называются они. Вот как! Без подков-то она, понимаешь, сразу поскользнется, как жеребенок на гладком льду.

А по хлебу практики — мы!

— Но кузнецы плохие… Прошлый раз я в город поехала — Буян расковался…

— В родителя пошла — шутки-прибаутки любишь, — укорил Сергей Макарович. — Значит, не договорились?

— Нет.

Забалуев помрачнел, — ему не нравились строптивые ответы. Видать, девка совсем не приучена уважать старших: ей — слово, она — два. Такую норовистую не скоро уломаешь — намается Семен с ней. Ох, намается!

— Я о тебе, как говорится, по-родственному заботился, а ты — ноль внимания. — У Забалуева глаза стали холодными, как градины.

— А я не маленькая: сама о себе позабочусь.

— Смотри, девка, просчитаешься, Вместо тебя выдвину Лизу Скрипунову.

— Пожалуйста! — Вера шевельнула локтем, как бы отталкиваясь от навязчивого собеседника. — Хоть сегодня забирайте. Без нее обойдемся.

Разминувшись, они пошли в разные концы улицы…

Вера взбежала на крыльцо, будто за ней гнались, и, перешагнув порог, замерла. За столом сидел Чесноков. При ее появлении у него от неожиданности отвисла нижняя губа, словно у ребенка, которому за проказы сейчас дадут взбучку. Но уже. через секунду Всеволод Евстафьевич подобрал губу и, опершись кулаками в стол, поднялся, готовый к отпору.

Вера не могла скрыть, что расстроена и оскорблена несправедливой статьей об одном из удачных опытов отца.

— Извините… — проронила она и направилась к шкафу. — Я посмотреть коноплю…

— Да?! — обрадованно встрепенулся Чесноков и, прихрамывая, пошел к ней навстречу. — А я-то… Я, грешным делом, думал…

— Что я больше не буду помогать? Из-за вашей статьи? Напрасно так думали. Папа сам растолкует вам. И этой газете. Он сумеет! А мне разрешите по-прежнему!..

— Да я и не сомневался… Что вы, что вы… — смущенно забормотал Чесноков, обескураженный неожиданным великодушием девушки. — Я как раз собираюсь в город. Необходимо, знаете. Неотложная поездка. На два дня…

— Можете хоть на три. Я сделаю все, что скажете.

— Ладненько! Я надеялся на вас… Ладненько получилось! — Чесноков потирал руки, будто они озябли и он спешил отогреть их. — Ладненько!..

В Гляден Векшина приехала, как член бюро райкома, на партийное собрание. Первым делом, она поговорила с секретарем территориальной партийной организации, куда входили и коммунисты-колхозники двух сельхозартелей, и учителя, и служащие сельпо. Потом побывала в сельсовете и оттуда направилась на сортоиспытательный участок. Шла по улице и не узнавала села: исчезли ограды, избы походили на стога сена в поле, — вокруг них гулял ветер, и ничто не останавливало его. У встречной женщины спросила:

— Что же это у вас дома стоят как раздетые?

— Топиться, матушка, в войну нечем было, — ответила та. — В бор-то не пускают с топорами. А эти — как их? — кизяки-то делать не умеем. Вот и спалили дворы. Остались, почитай, только у председателя, у Микиты Огнева, да у Трофима Тимофеевича…

Сохранился еще один двор — у сортоучастка. Он был наполовину занят сарайчиками и клетушками для коровы, овец, свиней и кур. Возле ворот стоял пятистенный дом с двумя крылечками: ближнее вело в квартиру агронома Чеснокова, дальнее — в лабораторию. Обойдя хозяйственные постройки, Векшина отыскала крылечко с самодельной вывеской и вошла в комнату, где углы были заполнены снопиками пшеницы и овса, проса и гречихи. Возле стен стояли шкафы. Одни из них были заняты мешочками с сортовым зерном, другие — фарфоровыми растильнями для проверки всхожести семян. Над маленькой растильней, выставленной на стол, как над блюдцем, склонилась девушка с пинцетом и подсчитывала проросшие семечки конопли. Обернувшись на стук двери, она присмотрелась к неожиданной посетительнице и всплеснула руками:

— Ой, Дарья Николаевна!.. Проходите, проходите! — Подвинула стул. — Вот сюда…

— Верочка! Тебя нелегко узнать. Если бы не эти голубые глаза да светлые косы… Но тогда косы были короче. Да и сама ты была поменьше.

— В седьмом классе училась…

— Я слышала — в институт не пошла. Война помешала?

— Нет… Из-за отца… Не могла я оставить его…

Вера задумчиво умолкла. Дарья Николаевна положила руку на ее плечо:

— Не вешай головы.

Они сидели одна против другой. Векшина расспрашивала девушку о работе, планах и намерениях и все подводила к тому, что ей надо учиться. Вера сказала, что учится заочно. В сельхозинституте. Пока на первом курсе. Да, она любит садоводство. Любит лес. Особенно в весеннюю пору, когда молодые листочки походят на зеленых мотыльков. Дело, начатое отцом, для нее дорого. Он уже старик, а многие выведенные им гибриды еще не плодоносят. Может, на некоторых деревьях… и не увидит яблок. Кому-то придется продолжать… Сейчас работает она в поле, на конопле. Сама пожелала туда. И понять это совсем нетрудно. Сергей Макарович на каждом собрании подчеркивает, что в саду место только для старух. Не могла же она проситься на работу, которая заведомо считается легкой, да еще к отцу в бригаду. Нет, нет, разговаривать с Сергеем Макаровичем не надо. Она по-прежнему будет выращивать коноплю, собирается опыты поставить — сеять в разные сроки. Хочется даже посеять деляночку осенью, под снег.

Вера слышала, что где-то возле Новосибирска есть опорный пункт института лубяных культур. Там вывели новый сорт высокоурожайной конопли: говорят, вырастает высотой в три метра! Выше тальника на островах! Вот бы достать семян!

— Дадим командировку, — пообещала Векшина. — Съезди, посмотри…

До сих пор Вера в своих робких начинаниях находила поддержку только у отца. Этого ей было мало. Хотелось рассказать еще какому-нибудь близкому, отзывчивому человеку, который выслушал бы без усмешки, без ехидной мысли: «Вон куда хватила!» — а, наоборот, подбодрил бы и добавил бы уверенности в сердце. И она все чаще и чаще вспоминала Васю Бабкина… А сейчас, нежданно-негаданно, появилась Векшина и заговорила о том, о чем она, Вера, не всегда отваживалась думать: оказывается, ее намерение завести опытные делянки достойно поддержки!

Векшина спросила, где агроном. Вера ответила — уехал в город и вернется только завтра.

— Отчет повез или еще какие дела?

Вера замялась.

— Без особой надобности? Так, что ли? — вызывала Дарья Николаевна на откровенный разговор.

— Сказать правду — за жмыхом отправился. Нынче третьего кабана откармливает!

— У Чеснокова что же — выходной?

— Нет, просто поехал… Меня попросил присмотреть за всем.

Вера открыла шкаф, где стояли фарфоровые растильни с пшеницей и овсом.

— Завтра и эти подоспеют к проверке.

Они поговорили о саде, о здоровье Трофима Тимофеевича, и Дарья Николаевна стала прощаться.

— Приходите к нам обедать, — робко пригласила Вера.

— Не знаю, успею ли…

— Приходите… ежели можете. Папа обрадуется…. А то некоторые обходят стороной…

— Почему? Неужели все, еще из-за этого, как его?..

— Из-за Митрофана, думаете?.. — Вера замялась. — В первую голову, я догадываюсь, из-за него… Конечно, из-за него. Даже меня дядей попрекают, хотя… хотя я его в глаза не видала. Как же — в Америке живет! Связь с заграницей…

— Значит, не желает возвращаться домой? И как он там?

— Ой, не говорите! Письма приходят редко… Да лучше бы он уже совсем не писал. Из-за него на нас смотрят не как на других. Словно мы сбежать собираемся. А папа, подумайте, все еще переживает. Говорит: «Вовек не прощу себе, что не удержал». — Вера посмотрела Векшиной в глаза. — Приходите… Раньше вы часто останавливались у нас.

Дарья Николаевна задумалась. Дети Дорогина всегда ждали ее приезда: любили кататься на «газике». Из села в сад и обратно. Мальчика звали Толей… Он был тех же лет, что и ее Саша… Вздохнув, она участливо молвила:

— Я слышала о ваших несчастьях. О вашем горе. Об утрате Анатолия. И о старшем…

— О Грише тоже?.. — Глаза Веры вмиг налились слезами. — Скажите хоть одно слово… Живой ли братунюшка?.. Где он? Где?

— Если бы я знала… У тебя хотела спросить…

— А я что могу сказать?.. Арестовали его, говорят, прямо у прорванной запани… И жизнь его, однако, кончилась…

Слезы ручьями текли по щекам и Вера едва успевала вытирать их тыльной стороной ладоней.

— Врагом, сказывают, назвали… Ну, кто поверит, что наш Гриша мог… вредить?.. Да он, бедный, извелся, что с первого года войны ему броню дали… На фронт рвался….

Дарья Николаевна порывисто обняла девушку и, едва сдерживаясь, зашептала сдавленным, прерывающимся голосом:

— Не надо, Верочка… Успокойся… А то я… тоже не могу….

— Не буду… Сейчас все… — всхлипывала девушка. — Больше ни словечка…

Но не говорить она не могла: Векшина для нее была первым человеком, кому можно было высказать свое горе до конца. И она рассказала все, что слышала о трагическом дне брата: в горах прошли ливневые дожди, таежная река вздулась, порвала стальные тросы, разметала запань, и тысячи кубометров леса, заготовленного благодаря неимоверным усилиям, уплыли в океан. Стихийное бедствие! А Григорию приписали бог знает что. Наверно, и дядю Митрофана к нему приплели?..

Вера отошла на несколько шагов; успокаивая себя, причесала растрепавшиеся волосы; попросила:

— Только с папой не говорите о Грише. Не спрашивайте. Не надо его волновать…

— Береги отца, Верочка. Береги. Его работа народу нужна.

— Он ночи напролет не спал. Боялась я за его сердце… Написал в Москву, но… Однако, почта затеряла письмо… Надо бы второй раз — не могла его уговорить… Знаете, какой он упрямый…

— Упорный, — ласково поправила Векшина. — Не будь у него такого упорства, не победил бы морозов, не вырастил бы сада.

Дарья Николаевна снова подошла к Вере, глянула на нее теплыми-теплыми глазами.

— А об Анатолии все известно? Доподлинно? Может еще…

— Похоронная… С Курской дуги…

— Обязательно приду… — Векшина крепко сжала руку девушки. — У меня ведь тоже нет сына… И все годы… все эти годы ничего не слышала о нем…

Она повернулась и, надвинув на брови ушанку, быстро вышла из комнаты.

На стук двери Трофим Тимофеевич торопливо направился в коридор.

— И впрямь — Дарья Николаевна! Вот хорошо-то!.. Недавно Шаров промял тропку к моему дому, теперь — вы. — Старик обеими руками потряс ее небольшую, но сильную руку. — С возвращением вас! Раздевайтесь. Проходите.

Гостья спросила о здоровье, о саде. Наверно, выращены новые гибриды? Удачны ли?

— Для меня они как родные дети, могу перехвалить, — улыбнулся старик. — Приезжайте весной — посмотрите сами.

— Еще до весны побываю. А к вам просьба: мы соберем сюда по одному человеку из каждого колхоза, и вы побеседуете с ними, поделитесь опытом. Ладно?

— Только вы какого-нибудь политрука ко мне приставьте, чтобы все мои речи слышал.

— Я знала, что вы согласитесь.

— Я-то что. А вот согласится ли Неустроев — это вопрос. Он меня избегает, как чумного.

Старик провел гостью в кабинет. Векшина остановилась перед портретом парня в шинели, в шапке-ушанке с пятиконечной звездой и, помолчав, вздохнула.

— Ровесник моему Саше…

Повернувшись к Трофиму Тимофеевичу, спросила:

— Место могилы знаете? Съездите. Сердцу будет легче.

— Собираюсь… Яблоньку хочу там посадить… Нашу, сибирскую…

Дорогин вышел в кухню. Дарья Николаевна снова взглянула на портрет. В груди шевельнулась такая острая боль, какую знают только матери. Она прошлась по комнате из угла в угол и, чтобы успокоиться, остановилась перед полкой с книгами. Теперь их стало больше. Они выглядели по-разному: одни крепкие и строгие, как солдаты в строю, другие измяты и истрепаны, переплеты поломались, листы пообтрепались и обмякли. На многих книгах — мелкая, глубоко въевшаяся пыль десятилетий. Видно, они были читаны не только в комнате за столом, но и в саду возле грядки, и в поле у вечернего костра. Дарья Николаевна-взяла одну из таких книг — без переплета, без титульной страницы — и начала медленно перелистывать. То и дело мелькали подчеркнутые строчки. На полях встречались надписи:

«Зри», «Это я проверил», «Не согласен».

Книга отвлекла от тяжелого раздумья, и Векшина начала вчитываться в строки. Вот подчеркнут весь абзац: «Дерево, воспитанное смолоду рационально, будет успешно расти, куда бы его ни пересадили. Не только в ближайших окрестностях своего местопроисхождения, не только в тесных границах своей отчизны, но и далеко за пределами последней, в чужих странах». А на полях — сердитое возражение: «Ложь».

Кто же автор книги? С кем из ученых спорит Трофим Тимофеевич?

Перекинув несколько листков, Дарья Николаевна снова увидела подчеркнутые строки:

«Что же касается крестьян, то они разводят по преимуществу плодовые деревья, требующие менее ухода или произрастающие в данной полосе без влияния с их стороны и забот».

На полях книги Дорогин возражал с еще большей резкостью и убежденностью:

«Ну и завернул! Врет, не стесняется. Таких деревьев нет в садах».

Дарье Николаевне все больше и больше нравился этот упрямый спор сибирского крестьянина с неизвестным автором толстой книги. Для нее было ясно, что каждое слово, написанное на полях, явилось результатом долгих испытаний плодовых деревьев в условиях Сибири, и она, позабыв обо всем, читала пометку за пометкой.

Вошел Дорогин.

Векшина взглянула на него, и он понял — интересуется фамилией автора.

— Это Гоше. У меня с ним старый спор, с начала столетия, — сказал сердито, будто спор еще не был закончен. — Напутал да наврал этот немец с три короба. А ему, можно сказать, поклонялись, пока Мичурин не опрокинул с дороги таких акклиматизаторов.

— Вам бы, Трофим Тимофеевич, надо самому книгу написать. Честное слово, — заговорила Векшина с особой оживленностью и настойчивостью. — Вы даже обязаны написать о всех своих опытах и достижениях.

— Какой из меня писатель! На словах рассказывать вроде научился, а на бумаге все выходит как-то нескладно, Письма и то пишу коряво.

— Нет, нет, — за вами книга. Мы подскажем издательству, чтобы включили в план, и будем с вас требовать рукопись.

— С Шарова требуйте, с Павла Прохоровича. Он нынче, однако, обо всех опытах меня расспросил.

— А читатель любит, когда написано от первого лица, с душой, с волнением.

— Пусть Верунька берется. Она дело знает. Может и про волнения написать.

— Ой, что ты, папа! — замахала руками Вера, появившаяся в дверях. — Не сумею. Куда уж мне…

— Вдвоем-то наверняка справитесь. Принимайтесь, в добрый час!

Векшина поставила книгу Гоше на место и перенесла взгляд на соседнюю полку. Там она увидела книги Энгельса и обрадовалась встрече с ними. По измятым переплетам было видно, что к ним обращались часто. Сам Трофим Тимофеевич или дочь-студентка? Пометки на полях сделаны его рукой, но почерк уже не тот — старческий, и характер пометок иной, чем на полях книги Гоше, — изменилась лексика садовода: «Смотри», «Верно», «Чудесно!» Кто привил ему любовь к этим книгам? Покойница Вера Федоровна?

— Однако больше Мичурин, — ответил Дорогин. — Сам Иван Владимирович. Он писал: книги классиков марксизма помогали ему мыслить и действовать диалектически.

— Да? Об этом я не слыхала.

— К нему много раз приезжали видные ученые из Америки, но методов его понять не могли: мировоззрение другое! Американцы брали готовенькое со всего света. Нетрудное занятие! Больше всего они увозили от Ивана Владимировича. Прочитал я у него об этом и вспомнил своего заморского знакомого…

— Того самого, что сманил за океан вашего брата?

— Да… Не могу забыть Митрофана, — глубоко вздохнул старик. — Не удержал я его от соблазна…

— Письма-то давно приходили? — спросила Векшина. — Как он живет?

— Какая там жизнь! Мыкается по чужой земле… Лет пять, однако, пробатрачил на ферме у профессора. А после того пошел мой братан по штатам счастья искать. Писал нам редко и все из разных мест. Однажды где-то в Айове, как я догадываюсь, пристроился к какой-то вдове. Похвалился: «Теперь я — хозяин! На ферме — два работника!..» Ну, думаю, достиг «счастья»! У меня от того письма даже мороз по коже разлился. Пропал человек! Затянет его в трясину собственности, жадности. Чужаком нам станет… В том же году он написал из другого штата. Знать, не нужен стал богатой-то вдове… А теперь и письма перестали приходить…

Помолчав немного, старик продолжал:

— Иной раз очень обидно бывало, что меня допекали упреками: брат за границей! А что на это скажешь? Правда. Уехал Митроха, вроде как с обрыва нырнул в омут. Молодо — зелено. Все отцовское, наше русское могло выветриться. А что ему там в голову напичкали — леший знает. В чужое подданство ушел — все равно что душу променял. Как ни говори, а живет он там, где все продается и покупается. Вот осторожные-то люди и посматривают на меня холодными глазами… А в тридцать седьмом, вы помните, чуть во враги не записали. Ну, я и не показывался в Гляден. Целый год в саду жил, как крот в норе. Где-то умный человек, знать, замолвил за меня в ту пору. А теперь вот еще…

— Не слушайте дурных людей, — перебила Дарья Николаевна. — Вас народ ценит. И раньше ценил. Это — самое важное.

Вера сказала, что обед готов, и Трофим Тимофеевич пригласил гостью к столу, но та, желая закончить деловой разговор, спросила еще об отношениях с Забалуевым. Она слышала, что в сорок втором Сергей Макарович под горячую руку хотел перевести старика на смолокурню. Пусть, дескать, там поработает! Члены правления поддержали, завистники горланили: «Хватит Дорогину богатеть! Каждый год получает дополнительную оплату — по возу яблок! А собирать их — всякий может…». Дело дошло до крайкома… Но, люди говорят, Забалуев не унимается… Правда ли?

— Случается, спорим. Жизнь-то ведь не гладкая доска, с защепинами да зазубринами. А спор, бывает, как фуганок, стружку снимет, и, глядишь, защепина исчезнет. Опять вперед.

— За экспериментальную работу председатель поругивает, да?

— А я не поддаюсь. Меня словами с пути сбить нельзя…

День был на исходе, когда Векшина вышла от Дорогиных. На улице она встретилась с Забалуевым и дородной девушкой, которая не уступала председателю ни ростом, ни шириной плеч. Это была Лиза Скрипунова. Представив ее Дарье Николаевне как звеньевую высокого урожая, Сергей Макарович сказал, что они идут к агроному Чеснокову посоветоваться о наилучшем сорте пшеницы для рекордного посева. Может, Дарья Николаевна пожелает пройти вместе с ними и посмотреть, какой добротный дом колхоз отдал под контору сортоиспытательного участка? Как, она уже успела побывать там?! А он-то, Забалуев, даже не знал об этом. Вот обмишурился! Этак, чего доброго, может опоздать с показом хозяйства? Наверно, Дарья. Николаевна уже везде заглянула?

— Нет, я без хозяина не заглядываю, — поспешила успокоить его Векшина.

Лизу она спросила, какое обязательство взяло ее звено. Девушка смущенно пробормотала:

— Как можно богаче урожай вырастить… Чтобы лучше всех в районе….

— На тридцать центнеров замахнулись девки! — пришел на помощь Забалуев. — И соберут! Даю слово хлебороба! Соберут с рекордного участка! — Спохватившись, понизил голос: — А в поле… Ты, Дарья Николаевна, сама знаешь, старая земля… Пырей душит. Родится пшеничка по десятку центнеров. И то…

— А ты заставь родить больше. Помнишь, что Мичурин советовал? Не ждать милости…

— Это не нам — садоводам.

— Ты так думаешь?

— Точно. Хоть у Чеснокова спроси. Башковитый человек!..

— Тут и спрашивать нечего. От Мичурина новые пути… Надо бы вам, кружок организовать, лекции послушать… К весне обещают тракторов немножко добавить. Можно будет землю обрабатывать уже по всем правилам. Агрономы-то советуют лущить несколько раз…

«И за каждое лущение платить…» — мысленно возразил Забалуев. А вслух сказал:

— Высокие урожаи — первая забота… Но природа, язви ее, упрямая. Да и земля не позволяет. Не зря хлебопоставки-то с нас берут по низшей группе.

— Только что хвалился, а теперь прибедняешься, — заметила Векшина. — Раньше у тебя не было такого шараханья.

— Правду говорю… Сорняки…

Лиза боялась, что в разговоре о том, как добиться высокого урожая, она еще больше растеряется, и, кивнув головой, ушла. А Векшина и Забалуев направились к старому дому, с шатровой крышей, которая успела прогнить и так сползти на один бок, что из-под досок едва виднелась вывеска правления колхоза. Ни тесовых ворот, ни забора не было. От столбов остались пеньки. По- видимому, сторожиха топором откалывала щепы на растопку печей.

— Да-а! — покачала головой Векшина. — Эдак ты, чего доброго, будешь крыльцо разбирать на дрова.

— Нет, нет. Что ты… — замахал руками Забалуев. — Это, понимаешь, до моего приезда начали ограду в печах палить…

— А ты прикончил. Хозяин!.. Ведь ты же, Сергей Макарович, подымал отсталые колхозы.

— Другая была пора. В каждом дворе — по мужику. А теперь — вдовы. Я между ними как захудалый петух — землю скребу, кур созываю, но им поклевать нечего. Вот и разбредаются по своим огородам…

Под ногами скрипели широкие доски покосившегося пола. Забалуев провел Векшину в кабинет. Там возле стен, с которых штукатурка наполовину обвалилась, стояли хромые скамейки, а посредине — стол, забрызганный чернилами.

— Бедно!

— Мы, Дарья Николаевна, копейку берегли: больше ста тысяч внесли на постройку самолетов да танков! Я сам передавал летчикам аэроплан от нашего колхоза. У нас благодарности имеются…

— Ну, а теперь-то уже можно бы побелить. И наглядной агитации нет: ни плакатов, ни лозунгов.

— Мог бы я диванов накупить, обставить контору, как бюрократ. Но на мягких диванах дремлется. А я не люблю, когда люди засиживаются по кабинетам. Ой, не люблю! И сам все время — на производстве, с народом… А плакаты, что же, их наклеить недолго…

Сняв шапку, пальто и оставшись во фронтовом кителе, Векшина прошлась по кабинету. Сергей Макарович опустился на табуретку и сложил руки на стол.

— Потолкуем о делах и пойдем ко мне ужинать. А то, понимаешь, обидно: первый раз приехала и… — Забалуев пожал плечами. — К кому пошла обедать? К Бесша… к Дорогину. Колхозники видели…

— Ну и что же?! — Векшина подсела к столу. — Хороший человек, передовой…

— Не перехваливай. Лучше у меня спроси. Избегают его ответственные-то работники. Товарищ Неустроев к нему — ни ногой…

— Почему? Разве есть что-нибудь компрометирующее?

— Еще бы! Связь с заграницей!

— Какая там связь — несчастье.

— Американские деньги получает, посылки… И то забывать нельзя: в единоличниках крепко жил.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Он был середняком.

— А сынок его, преподобный Гришенька?.. Слыхала?.. Вот тут-то и загвоздка!

— И что же?.. Старик не должен отвечать за взрослого сына.

— Э-э, Дарья Николавна! — Забалуев погрозил толстым пальцем с крючковатым ногтем. — Про бдительность забыла! Поговори с товарищем Неустроевым: он тебе мозги вправит!

— Подожди-подожди. Кто такой Дорогин? Вспомни. Кто первым в колхоз вступил? Он! Кто был первым председателем? Его жена, старая партийка, светлой души человек! А ты за недругами повторяешь… Да как же это можно забыть? Сергей Макарович! Ты же здешний человек, все знаешь. Ну и растолковал бы Неустроеву…

— Попробуй сама…

— А чего страшиться? Для нас правда всего дороже. Поставлю вопрос прямо. И в крайком пойду. Понадобится — в Москву поеду.

— Валяй, — усмехнулся Забалуев, махнув рукой. — Тебе, видать, шею еще не ломали?

— Старого опытника затерли, — продолжала Дарья Николаевна горячо и возмущенно, — заслуженного человека… Как же это можно терпеть?.. У вас с ним какие-то личные нелады? Из-за чего?

— Да нет… Теперь вроде ничего личного. Разве что из-за этих окаянных прививок. Только. Выдумал он летом делать. Пес его знает, какие такие прививки. Агроном Чесноков взял да и проверил — брехня! Вредная затея! Ну, понятно, написал…

— А в редакции поторопились напечатать.

— Ты погляди у Чеснокова — все летние прививки посохли. А я не хочу, чтобы колхозный сад погибал, — понимаешь, деньги дает!.. Ну и собирал бы старик яблоки, не мудрил, а он…

— Если вам Дорогин не нужен, его любой колхоз примет.

— Ну, что ты, Дарья Николаевна! Что ты! Да я с Трофимом скоро породнюсь! Вера-то просваталась за моего Семена.

— Вон что! Я не знала.

— А как же! Во время проводов в армию… Но я люблю правду говорить, — Забалуев стукнул себя кулаком в грудь: — Трофим только для своей славы старается.

— Неверно. Мне кажется, он заботится об общем деле. И больше других.

Неожиданно для Забалуева Векшина спросила изменившимся, мягким и глубоко заинтересованным голосом:

— Ну, а как ты учишься?

— Дарья Николаевна, это сложный вопрос. — Сергей Макарович провел рукой по лицу и принялся объяснять: — Ежели бы я служащим был — далеко бы ушел по учебе. Отсидел бы свои часы в канцелярии, дома спокойно пообедал бы — и за книгу. А у меня же хозяйство-то какое! Ты посмотри…

— Завтра посмотрим все. Хозяйство большое, и тебе, по-моему, надо нажимать на учебу.

— А работать кто за меня будет? Мне нужно везде поспеть, за всем доглядеть, все направить.

— Ты всего на себя не бери. Дай возможность бригадирам проявлять инициативу.

Не прислушиваясь к словам Векшиной, Забалуев продолжал:

— Мне бывает, вздремнуть некогда. Так умаюсь, что глаза слипаются, хоть распорки ставь, а я бегу и дело делаю!

— Пойми, Сергей Макарович, ваш колхоз отстает от других. Я удивилась этому. Что, думаю, такое случилось? Неужели председатель ослабил руководство?..

— Я плохо хозяйствую?! А за что мне награды давали? — шумно и обидчиво перебил Забалуев и так провел рукой по груди, что зазвенели ордена и медали. — По-твоему, правительство ошиблось?

— Об этом и разговора быть не может. Во время войны ты по хлебозаготовкам вырвался вперед других, и тебя законно отметили. А теперь по всем сводкам колхоз отстает.

Запал хвастовства у Сергея Макаровича кончился — он больше не возражал.

— Мы в райкоме советовались — пора вам в обоих колхозах Глядена создать свои партийные организации, — сказала Векшина. — Как ты думаешь?

— Пожалуй, надо бы. Но… — Забалуев почесал за ухом. — У нас в «Колосе Октября» коммунистов мало, — раз, два и обчелся.

— Пять членов партии. Разве это мало?.. И, конечно, у вас будут кандидаты.

— В секретари некого. Огнев больно горячий, да и молодой — с фронтовым стажем.

— Это хорошо, когда у коммуниста — горячее сердце… Завтра на собрании обменяемся мнениями.