Сад (переработанное)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вася мчался на мотоцикле. Упругий жаркий ветер трепал рубашку на его спине, пытался заломить козырек фуражки, туго надвинутой на лоб, разогревал щеки, давно задубевшие под беспощадным солнцем.

Впереди, во всю ширину улицы, подымая ленивую тучу пыли, понуро двигалось стадо коров. Равнодушные к машинному стрекоту, который когда-то был для них страшнее свиста пастушьего кнута, они брели, не оглядываясь, не прибавляя шага. Пришлось сбавить скорость до самой тихой и осторожно пробираться возле палисадников.

Ездить Вася научился легко и быстро. Живя в саду, каждый день наезжал в Гляден. А в Луговатку — раз в неделю: чувствовал себя отрезанным ломтем.

Неожиданно столкнулся с Капой. Пережидая стадо, она, располневшая, стояла спиной к палисаднику. За ее широкую юбку держался Вовка, одетый в легкую матроску. На голове у мальчугана была полотняная бескозырка с черными лентами, на концах которых поблескивали золотистые якоря.

Вася остановился:

— Здравствуй, Капитолина Матвеевна!

— A-а, навеличивать принялся! — громко и горделиво рассмеялась Капа, сложив руки на живот.

А Вася уже разговаривал с Вовкой:

— Тебе, матрос, нравится моя машина? Хочешь прокатиться?

Еще не видала земля такого мальчугана, который не хотел бы прокатиться на любой машине. Вовка подтвердил это звонким «ага!» и, подхваченный дядей Васей, взобрался на зеленый бачок «Ижевца» и ухватился за рогали.

— Ты смотри! — пригрозила Капа мотоциклисту, когда тот разворачивал машину в улицу, освободившуюся от коров. — Везешь не мешок репы, а человека! Ха-ха- ха… Своего-то не успел завести, тихоня! Не привык возить маленьких-то…

Провожая глазами мотоцикл, едва заметный в туче пыли, она проглотила смех и всполошилась:

— Ой, упадут! Ой, ухаб! Уронит ребенка… — Испуганно взмахивала руками. — Пропал Вовка!.. За деревней расшибутся!..

Когда вдали снова показался мотоцикл, она побежала навстречу, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Они встретились на середине улицы. Подхватив мальчугана под мышки, Вася поставил его перед матерью:

— Получай своего наследника!

— А потише не мог? Перепугал меня до смерти! Не что-нибудь, а ребенка доверила тебе…

Положив руку на плечо сынишки, Капитолина подняла носик и снова расхохоталась:

— Тебе бы в жисть не рассчитаться за него! Не со мной, а с моим мужиком…

— У тебя, я помню, не болело сердце за сына. Своим не считала…

— А вот теперь переменилась! И мужик мой ужасно любит Вовку. Больше, чем меня! Тьфу, тьфу, не сглазить бы!..

Вася спросил, надолго ли она приехала в село.

— Может, насовсем….

Постепенно прояснились планы и намерения Капы: к зиме родится маленький, жить с двумя детьми вдали от родных будет трудновато, лучше — возле мамы.

Тыдыев соглашается осенью переехать в колхоз, но только на зарплату.

— А вдруг правление не согласится? — Вася приуныл. — Что делать?

— Ладно, выручу. А то совсем высохнешь тут без бабы-то. Из-за тебя пойду на трудодни! — Капа с шутливой горделивостью вскинула голову. — Хочешь — завтра приму сад.

— Вот славно! — встрепенулся Бабкин. — Приходи в контору. Договоримся.

Долго ждал Вася этого дня, а дождавшись — задумался: нелегко уходить из колхоза, с которым был связан, как с родной семьей, всей жизнью, работой, думами о будущем.

На рассвете он уехал в сад. На яблонях наливались плоды. Ветки стланцев устало клонились к земле, а ветки ранеток напоминали початки кукурузы: так много было на них плодов. На прощанье сад порадовал небывалым урожаем! Кусты крыжовника, выращенные из семян, собранных отцом, были особенно дороги. Не проходило дня без того, чтобы Вася не побывал на этом участке. Присматривался ко всему. Перезимовали кусты хорошо. Через месяц созреют ягоды…

Вот они — три десятка кустов. Все выращены из одних и тех же семян, однако у каждого из них есть что-то свое. Они разнятся и по количеству шипов, и по форме листьев. Ясно, что и ягоды будут разными по вкусу. Надо все отметить, все записать, как делают настоящие селекционеры. Лучше бы перевезти кусты в «Победу», но... нет, он не сможет сделать этого. Он не потревожит сада, в котором все связано с памятью об отце. А для наблюдения за маточными кустами будет приезжать раз в неделю.

Вася запряг коня в телегу и, пригласив Капитолину, поехал прощаться с лесными посадками. Сидели спиной друг к другу и некоторое время молчали.

Вот и старая лесная полоса. Осенью на деревьях надо обрезать лишние сучья, чтобы кроны были ажурными, чтобы сквозил ветер, и тогда снег ляжет ровным слоем на всю клетку поля.

— Знаю, — буркнула Капитолина. — Это надо было сделать еще в прошлом году.

Не хватило сил.

— В крайности — весной.

— А весной…

— Можешь не объяснять. — И Капа расхохоталась. — Весну проженихался! Что, не мог ты, как все добрые люди, зимой свадьбу справить? Не говори, не говори. Все равно запишу — твоя недоделка.

Осмотрев все, они возвращались в сад. Теперь Капа сидела рядом с Васей и продолжала вперемежку со смехом сыпать упреки:

— Вольготничал много. От работы за бабину юбку прятался. Специально, чтобы на меня да на Тыдыева навалить побольше…

— Он будет на зарплате…

— А тебе что за дело до его зарплаты?

— Неловко за человека. В колхоз и — на зарплату. Все на трудоднях, а он… Вроде сознательный, а… с такими пережитками.

— А ты с какими? Или у тебя — одни недожитки?.. Другие парни женятся — баб в колхоз привозят, а ты вышел замуж! Ха-ха-ха!.. Молчал бы лучше. Не лез бы с критикой. Небось тоже охотно пошел бы на зарплату.

И Вася до самого сада больше не проронил ни слова. А там, переходя из квартала в квартал, говорил только о том, что нужно было сделать немедленно. Капа, в тон ему, отвечала коротко:

— Вижу.

Но она не умела сердиться, не любила молчать и вскоре спросила, долго ли он будет ходить букой. На ее характер лучше критика, чем молчание. Вася снова разговорился. Он советовал выкорчевать старые деревья, отжившие свой век, и садить новые.

— Обязательно новые сорта, — подчеркнул он. — Саженцы возьмите у нас…

— Уже — у вас?! — усмехнулась Капа.

— У Трофима Тимофеевича, — поправился Вася.

— Быстро ты всеми думками перебазировался туда! Как же, ведь…

Бабкин не дал договорить что-то ехидное. Он предупредил, что осенью сам доставит саженцы новых сортов Дорогина.

— Ладно уж, приготовлю землю. Мне Петренко тоже обещал самолучшие сорта. А Тыдыев привезет виноградные отводки. Ой, какой у него виноград! Ты бы съездил, Василий, поглядел. Черный, розовый — всякий! Один сорт он назвал по-своему — Эркелен. Это по-нашему будет — Нежный. Мне очень глянется это имя. Ягоды сладкие. Такие золотистые, как солнцем налитые!.. Пойдем посмотрим, где у нас будет виноградник…

Капитолина продолжала рассказывать об успехах мужа: в прошлом году уже было собрано полтонны винограда, а нынче уродится еще больше!..

Вот и весь сад. Остается только селекционный участок крыжовника. Вася стал грустным и медлительным.

— Эх, бригадир, бригадир! — притворно вздохнула Капитолина. — Бывший бригадир!..

Вася вздрогнул. Сейчас спутница упрекнет: «Уходишь из такого колхоза! И куда? В отсталый!..» И он метнул на нее настороженный взгляд:

— Ну, чего еще?..

— Так, ничего… Давеча помешал, теперь скажу. Поговорка есть: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна молодая жена». Про тебя! Ха-ха-ха…

-- Тебе надо радоваться, что я уезжаю, — остаешься хозяйкой и саду.

— А я всем довольная!

Они вышли на главную аллею. Вася собирался заговорить о сеянцах крыжовника, но Капа опередила его:

— Мне сегодня Павел Прохорович рассказывал, что на тех, на твоих заветных, на отцовских, кустах нынче — первые ягоды.

— Да, да! И я прошу…

— Не сомневайся. Буду все о них записывать. О каждом кусте отдельно.

— Когда созреют ягоды — дай мне знать.

Посыпался тихий дождик. Пришлось повернуть к бригадному дому.

«Отцовский, — подумал Вася о крыжовнике. — Так и назовем лучший куст. Может, в сорт пойдет».

Попросил вырастить отводки. Капа обещала.

На сердце стало спокойно, и Вася, прощаясь, пожелал с охотничьим задором:

— Ни пуха тебе ни пера!

— Пошел к черту! — дурашливо крикнула Капа. — Ха-ха-ха… Теперь, по приметам, все будет хорошо!

Дождик, осмелев, прибавил прыти. Умытые деревья повеселели.

В семье Дорогиных готовились отметить день рождения Веры.

С тех пор как Василий переехал в Гляден, прошло четыре месяца. Он успел привезти из Луговатки, где была лесопилка, тесу и с помощью колхозных плотников покрыл дом новой крышей.

— Добро! Добро! — хвалил Трофим Тимофеевич, оглядывая со всех сторон. — По-хозяйски!..

Утром Вася поздравил жену и уехал в сад. А к вечеру ждали гостей.

В доме все сияло чистотой. Кузьминична вымыла пол, сменила занавески на окнах, стерла пыль с листьев фикуса и, к возвращению Веры с полей сортоиспытательного участка, успела накрыть стол, Встретив именинницу у порога, она спешила порадовать:

— А Трофиму — письмо! Видать, загранишное! От Митрофана такие приходят!..

«Опять этот дядя!.. — поморщилась Вера. — Горе с ним. И на нас — пятно. Давно бы надо отрезать: «Не пиши. Не считаем тебя за родню…» А папа жалеет… Даже себя винит, что отпустил…»

Она знала Митрофана только по рассказам родных, по письмам да нескольким карточкам, присланным из Америки. Дядя — непонятный, далекий и чужой — причинил ей немало неприятностей… И она в душе ворчала: почему он не возвращается на родину? Что его держит на чужбине? Все еще надеется разбогатеть, купить ферму?..

Вспомнились доллары, которые дядя с надписью «На счастье» несколько раз присылал ко дню рождения. Других слов у него будто и не было. И сам он, знать, все силы отдал поискам хоть какого-нибудь, хоть самого мизерного, счастья, скучно именуемого «достатком». В письмах уверял: обязательно найдет! Пусть не скоро, но найдет… На конвертах, в которых посылал те доллары, писал ее имя. А в последние годы, видать, забыл о дне рождения племянницы. Обо всем забыл…

— А где оно? — спросила Вера, очнувшись от короткого раздумья. — Где это письмо?

Почерк незнакомый. Внизу конверта — чужая фамилия: Джек Саймон. Кто он такой? Странное письмо!..

— Не от Митрофана? — встревожилась Кузьминична. — От кого же?.. Ты даже переменилась вся.

Распечатав конверт, Вера достала лист бумаги, исписанный карандашом:

«Мой дорогой мистер Дорогин!

Я имею сообщить Вам печальную весть…»

Кузьминичну до поры до времени попыталась успокоить:

— Что-нибудь о садах… Писано по-английски… Надо разобраться…

Прошла к столу, взяла англо-русский словарь, карандаш и бумагу, начала переводить:

— «Мертвому…» Ой, ой!.. — схватилась за голову. — «…нечего терять».

Выронила карандаш.

«А я-то про него… в душе бранила всяко… Папа говорит: красивый был, сильный. Всех парней побарывал. Был… И вот нет его…»

Кузьминична, заглянув в комнату, потребовала:

— Скажи напрямик — с Митрофаном беда?

— Все, все узнаешь. Прочту тебе… А сейчас не мешай. И папе не говори. Я сама…

А как сказать ему?.. Но утаивать такое нельзя. Да и не сумеет она утаить — отец по глазам увидит: случилось недоброе.

Утирая глаза передником, Кузьминична ушла в кухню. А Вера продолжала разбираться, то и дело заглядывая в словарь. Но и это мало помогало. Она понимала каких-нибудь два-три слова из строчки, о смысле фразы только догадывалась, да и то не всегда. Все же она разобрала, что у Митрофана в последние месяцы жизни было два друга, два спутника. Все они — старые люди. На работу их уже никто не принимал. Они скитались по Штатам. Их посчитали за бродяг, схватили и бросили в лагерь, за колючую проволоку. Им удалось бежать. И вот они трое идут по дороге. В богатой стране их, честных людей, настигает голод. Они проклинают все на свете и завидуют мертвецам…

Было слышно, как в кухне плакала Кузьминична, называя Митрофана касатиком и соколом. По щекам Веры тоже катились слезы.

Отложив письмо, она принесла папку с фотографиями и разложила их по столу. Вот в саду профессора

Хилдрета. На дяде серая роба с капюшоном. Он из шланга опрыскивает яблони. Молодой. Улыбается. Но улыбка вымученная. Не осветила лица, не согрела. И весь он какой-то страшный, словно выходец с того света. Вот — на дороге. Наверно, в прериях. Возле автомобиля. Внизу написано: «Собственный!» Судя по всему, это было в лучшую пору его жизни. Рядом — женщина. Почти старуха. С горбатым носом, с глазами навыкате. В дорогом платье. Дядя собирался жениться на ней. Хвалился: «Буду иметь свою ферму. Найму двух работников…» Предел убогих мечтаний! Но вскоре же написал из другого места. Какое потрясение он пережил? То ли горбоносая скончалась раньше времени, то ли предпочла иного? А может, настигло банкротство? Неизвестно. Последней пришла вот эта карточка: на бритом лице прорезались морщины, от шляпы с широкими полями падает тень на глаза, во рту белеет папироса. Дядя сидит на коне с плетью в руках. А на обороте: «Я снова в седле! Хотя и не в своем…» И опять несколько лет не было писем. Видимо, в те годы что-то выбило его из седла? Подкралась старость…

Последнюю карточку Вера поставила на середину стола, прислонив к вазе для цветов, которые Василий обещал привезти из сада; остальные положила обратно в папку и, немножко успокоившись, снова углубилась в письмо. Там рассказывалось, как они ехали на крышах товарных вагонов и как их оттуда согнали «быки». Так в Америке народ называет полицейских. Трем старикам удалось убежать от «быков». И вот друзья по несчастью снова бредут по дороге. У одного из них не выдержало сердце — скончался на дневном привале, под чахлым кустом. Покойника похоронили в камнях…

Сумерки сгустились. Вошла Кузьминична, засветила лампу и, глубоко вздохнув, спросила:

— Что же теперь… вместо именин-то?.. Чую ведь я…

— Какие сейчас именины! Даже не заикайся о них.

— На поминки, что ли, звать?..

— Папа приедет — скажет, что делать…

Вера добралась до последней страницы. Там были строки о куртке покойного. Спутники Митрофана продали ее старьевщику, чтобы купить марку для этого письма. И у них осталось еще на бутылку виски, которую они выпили в дорожном ресторанчике…

С улицы доносился стрекот приближающегося мотоцикла. Это Вася. Едет медленно, чтобы не растрясти отца.

Вера, положив письмо, пошла встречать родных.