Сад (переработанное)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не прошло и десяти дней, как ненастье вернулось. Серые тучи, плотные, как войлок, казалось, навсегда повисли над сырой землей. Исчезли горы, задумчиво притихли деревья, поблекла полегшая пшеница. Ветер позабыл этот край, и мелкие капли дождя сыпались отвесно.

Из города прибывали все новые и новые группы рабочих спасать урожай. Страдные работы не прекращались даже в проливные дожди. Промокшие до нитки люди жали и косили хлеб вручную.

Дождавшись просвета, вступала в дело техника. От комбайнов тяжелое, набухшее влагой зерно лилось мощными потоками, и в ворохах грелась пшеница, прорастал овес. Приходилось все отправлять на зерносушилку. Она уже давно захлебывалась, — за сутки успевала просушить каких-нибудь семь тонн, а на тока поступало в десять раз больше.

Кондрашов, небритый, с красными от бессонных ночей глазами, в мокром, забрызганном грязью плаще, примчался в контору с новостью:

— Говорят, Забалуев сушит хлеб на печах! — выпалил с порога. — Сто дворов — сто центнеров в сутки! Вот бы нам попробовать!..

— Боюсь — куры по дворам разжиреют, — сказал Шаров. — Зерно, сам знаешь, сыпучее…

— У хлеба и крохи.

— А надо — без крох.

— Да я развезу по таким семьям, где сберегут все до зернышка. Даю слово.

— Ты веришь, а другие будут подозревать… Нет, выход надо искать в ином.

— В чем?

Шаров задумался.

— Не знаешь, — упрекнул Кондрашов. — И я тоже не знаю. Никто не знает. А хлеб горит…

Он подбежал к барометру и постучал пальцем по стеклу.

— С дождя не сходит?

— Застыл.

— Вот видишь! Продырявилось небо! Целое бедствие!..

Более всего Шарова беспокоили семена, — их можно сушить только на солнышке. А семян они решили засыпать на два посевных плана: скороспелой пшеницы сто процентов и позднеспелой тоже сто. По характеру весны увидят, какой сорт сеять.

Из города привезли транспортеры и вздыбили в небо. В короткие перерывы между приступами ненастья брезентовые ленты вздымали зерно и раскидывали струйками. Председатель требовал от бригадиров, чтобы эту пшеницу отправляли в семенное хранилище. В такие дни на тока приезжали всполошенные уполномоченные: почему снизилась отгрузка? Шаров объяснял. Его предупреждали:

— Смотрите! Не увлекайтесь одной стороной дела!..

Кончилась вторая пятидневка октября, а ненастье не унималось. Серая облачная пелена порой опускалась так низко, что едва не задевала за стерню. Днем и ночью сыпался мелкий дождь.

Шаров приуныл.

Выехав в поле, он издалека заметил Тихона Аладушкина. Бригадир тракторной бригады мчался на мотоцикле. Черный, как жук, в лоснящемся от бензина и масла ватнике, остановился возле «газика» и, сверкнув белками круглых глаз, спросил:

— Это что же такое получается? Технике ходу нет.

— Опять массив не подготовили?

— Со стороны бора не обкошен, по краю лесной полосы проезд не сделали. А мы возьмем да проедем по этим посадкам…

— Ну, ну, п-поехал!

— А как же иначе? Нам за простой никто не платит. И хлеб осыпается. Это же срыв! Ваш бригадир запарился на току. А машинам — мы хозяева: возьмем да перегоним в другой колхоз…

— П-попробуйте… Лучше бы помогли на току…

Кондрашов в это время находился среди политых дождями ворохов пшеницы. Босые девушки, утопая по колено в зерне, лопатами перебрасывали его из валка в валок. Пахло теплой плесенью, и над хлебом струился сизый пар.

Заслышав знакомый шум мотора председательского «газика» и надоедливый сухой стрекот мотоцикла, Кондрашов, в мокром ватнике, в сапогах, к которым прилипли зерна пшеницы, с лопатой в руках вышел навстречу; Аладушкина хмуро упрекнул:

— Напрасно бензин палишь! Надо понятие иметь.

— Не мне, а тебе, — ответил зло Аладушкин. — Это у тебя не болит сердце за то, что пшеница осыпается…

Тяжело Кондрашову слышать такие слова. Он сам сеял, сам вырастил этот хлеб. И, конечно, у него болит сердце больше, чем у кого-либо другого. Но что делать, если не хватает сил перелопачивать сырое зерно, если его некуда сваливать?

Достаточно на полдня оставить эти вороха нетронутыми, и они задымятся.

— Вы поглядите сами — куда тут сыпать хлеб? Куда? — спрашивал он, идя впереди Шарова и Аладушкина и тыча лопатой то в один, то в другой холм. — И так пшеница портится. — Он бросил лопату, засунул руку по локоть в ворох и достал горсть зерна. — Вчера привезли, а уже теплое. Я тут, как на передовой, ночи не сплю….

— Сегодня для интереса слетал к соседям, — рассказывал механизатор. — Они скосили все зерновые… А у нас? Пшеница еще на корню!..

Шаров сказал Кондрашову, чтобы он к утру приготовил массивы для комбайнов, а сам решил съездить в город. Но в конторе лежала телефонограмма — разрешалось сдавать хлеб с повышенной влажностью: в городе, из-за недостатка складов, ссыпали зерно в цехах заводов, где уже были смонтированы мощные сушильные установки.

Выцвело и похолодело небо. Ветер оборвал с деревьев желтую листву, пригладил на межах сухой бурьян.

Наступила пора осенних посадок. Тракторная бригада приготовила землю для второй лесной полосы: Чистая грива как бы подпоясалась черным ремнем.

Саженцы тополя было решено привезти с Медвежьего острова. Шаров на один день дал автомашину. Девушки сели на скамейку возле кабинки и предусмотрительно оставили уголок для бригадира, а Капе крикнули, что для нее места нет и пусть она садится в кабинку. Но звеньевая тоже поднялась в кузов.

— Не хочу нюхать бензин, — заявила она. — Люблю, чтобы меня ветерком обдувало!

С шутками и смехом Капа втиснулась возле Васи, закинула руку ему за спину.

— На людях и пообниматься не грешно!.. Все видят — сплетничать некому.

Машина помчалась по узкой полевой дороге в сторону Глядена. Девушки, обнявшись, запели: «Прощай, любимый город…» Капа тормошила Васю:

— Подтягивай!..

Он покашлял.

— Горло перехватило. Наверно, от холодной воды.

— А может, оттого, что я села рядом? — смеялась озорная соседка. — Не первый раз примечаю: посмотришь на меня — голос потеряешь!

— Хорошо, что не голову, — ответил Вася.

— Не нужна мне твоя голова! Была бы шея для обнимок! — Капа с шутливым озорством обвила руками шею парня. — Вот видишь — к чему голова-то?

Вася разомкнул ее руки. Капа расхохоталась:

— Не бойся, я ведь осторожно. Позвонки не захрустят… Но могу и так, что не дыхнешь!..

Машина нырнула в ухаб, и в кузове всех подбросило. Девушки взвизгнули, хватаясь одна за другую.

— Сдурел шофер! Мчит, как оголтелый!…

Снова уселись на скамейку, только бригадир остался на ногах. Навалившись грудью на крышу кабинки, он смотрел вперед. Да, едут они быстро. Вот уже кончаются поля буденовцев. Вот гляденская межа, земли артели «Колос Октября». По обе стороны дороги — короткая щетина стерни. Ветер гуляет по пустым полям. Нигде — ни одного человека. Но Вася всматривается вдаль ищущими глазами. Девушки дергают его за ватник:

— Хватит маяком торчать! Садись!

Он не отзывается; не слышит ни смеха, ни острых шуток, — все смотрит и смотрит на поля.

Справа — высокие бабки из снопов конопли. Над ними кружатся щеглы и синицы, вспугнутые машиной.

«Запоздали девчата с обмолотом!» — мысленно упрекает Вася. Веру, их звеньевую, он теперь не зовет по имени и уверяет себя, что не думает о ней.

Но он не может не смотреть на конопляники. Черт знает, что за цепкая и непреодолимая сила приковывает взгляд к бесчисленным прямым рядам конопляных бабок! Снопы в них составлены девичьими руками, и вот-вот шумное звено явится сюда, чтобы начать обмолот.

«Звено явится, но той звеньевой может и не быть, — думает Вася. — На мое письмо даже не ответила. Наверно, уехала к этому, как его… Кажется, Семкой звать? Живет да поживает где-нибудь в городе!..»

Машина вырвалась на увал, и далеко внизу раскинулся огромный сад. Ранетки, уже раздетые осенним ветром, стояли прямыми рядами, словно точеные фигуры на множестве шахматных досок перед началом игры. Кварталы стланцев, сохранивших желтую листву, казались устланными яркими коврами. Три дома сиротливо прижались к защитной стене из высоких тополей. В среднем живет Трофим Тимофеевич… Если бы Вася был один — обязательно заехал бы к нему, — только к нему! — но в машине — девушки: у них нельзя отнимать время попусту. Да и не следует давать повода Капке для болтовни — засмеет, какую-нибудь небылицу присочинит. В таких случаях она любит развернуться…

Сад остался вправо. По сторонам дороги темнел бор, тот самый, по которому ночью, в метель, позабыв обо всем, шел Вася в Гляден, спеша принести радостную весть Дорогину, успокоить старика… Не его одного, а родителей всех тех девчат…

Возле устья Жерновки шофер вывел машину на берег протоки, где сейчас, при низком уровне реки, вода поблескивала только среди камней и то едва заметными струйками.

Тополя росли на песке. Река ежегодно откладывала его небольшими слоями. В каждый новый слой деревья запускали сетки мелких корней, и только стволовой корень уходил глубоко в почву. Такие тополя выкапывать легко, четыре взмаха лопатой с четырех сторон, удар по корню, и все готово: песок осыпается, деревце ложится на землю. Пока Вася шел до зарослей, Капа приготовила пять саженцев.

— Тут копать — все равно что семечки щелкать! — похвалилась она. — Легко!

Капитолина поторапливала подруг — ей хотелось все, что они привезут на трехтонке, до вечера высадить на отведенное место.

Вася подхватил сразу полтора десятка топольков, поднял на плечо и понес к машине: при тяжелой работе думы не роятся — скорей позабудет обо всем! Уложив саженцы в машину, он прикрыл корни сырой соломой…

На обратной дороге опять долго стоял в машине, опершись локтями на крышу кабинки, и смотрел на безлюдные поля. Над черными бабками конопли по-прежнему кружились стайки пестрых щеглов…

В этом году артель «Новая семья» по сдаче хлеба государству была на первом месте. На токах уже готовили тысячу центнеров для сверхплановой сдачи. Начали выдавать на трудодни: пришлось по полтора килограмма.

А на следующее утро из района передали телефонограмму о том, что хлебосдача для Луговатки исчисляется по высшей группе и для выполнения плана недостает еще двадцать восемь процентов. Елкин позвонил в райком. Ему ответил инструктор: план для их колхоза был занижен, теперь ошибка исправлена, — какой урожай, такая и хлебосдача. Если у них не хватит пшеницы, придется им поступиться фуражом. Чем кормить кур? Какой об этом может быть разговор! Неужели им неизвестно, что в пекарнях вынуждены добавлять в замеску хлеба овсяную муку и картошку?

Днем принесли краевую газету. В ней три страницы было отведено «битве за хлеб». Северные районы выполнили план только наполовину. Там создалась угроза: часть урожая может уйти под снег! Южным районам приходится пополнять недостачу.

Луговатцы вывезли фуражное зерно, урезали семенной фонд. Больше неоткуда взять. Все! Шаров так и заявил уполномоченному. Тот умчался в город. А через несколько часов туда вызвали Павла Прохоровича.

Елкин ждал, что председатель вернется домой в полдень, но он и к ночи не приехал. И даже не позвонил.

Вечером райком и райисполком объявили «совещание по проводам» — очередную «телефонную накачку», как говорили в селах, и Елкин встревожился: отвечать придется одному.

Пришел председатель сельсовета. Приехали полевые бригадиры. Радист поставил к телефону усилитель. Комната наполнилась мелким раздражающим треском: провода доносили унылый свист осеннего ветра в березовых перелесках и надоедливый шум дождя. Сквозь этот хаос звуков проломился простуженный голос Неустроева:

— Скатился до обмана… Сорвал вывозку хлеба… Под видом семян укрыл…

Федор Романович побелел; по-военному поднялся на ноги, готовый дать объяснение. Но провод был занят.

— Ничего мы не утаили. Ни одного зерна. — Обвел всех недоуменным взглядом. — Правда, оставляли двойные семена. Это записано: «для наивысшего урожая». Но мы сами сократили запас до полуторного. Оставили бы и одинарный — да ведь все равно не хватит для выполнения этого нового плана.

Он умолк, прислушиваясь. Репродуктор хрипел:

— За утайку хлеба… исключен….

— Из партии?! — вскочил Кондрашов. — Павел Прохорович исключен?! Да, что же это такое? Как же так?.. Да мы вывезем последнее. Оставим семян в обрез… Сейчас же поеду на ток, приготовлю…

Когда провод освободился, Елкин снова позвонил в райком. К телефону подошел тот же инструктор.

— О-о, так вы сговорились! — прервал Федора Романовича. — Одним голосом поете, одни и те же слова повторяете. Учти — Шаров за это уже поплатился. А завтра к вам приедет прокурор. Разъяснит!..

Елкин положил трубку и прошел в бухгалтерию. Там долго подсчитывали и пересчитывали сначала квитанции на сданное зерно, а потом — семенной запас. Для выполнения повышенного плана недоставало… А вывозить надо…

На конном дворе он попросил конюха запрячь Орлика и выехал в ближнюю бригаду, где досушивалась под крышей семенная пшеница.

Поля терялись в темноте, и Елкин не шевелил вожжой. Конь сам отыскивал дорогу на бригадный стан.

На ухабах, залитых дождевой водой, «газик» кидало из стороны в сторону. Забрызганные грязью фары светили тускло. Лучи метались и вязли в толще дождя. Иногда машину развертывало поперек дороги. Но Шаров, не сбавляя скорости, ожесточенно крутил баранку.

Вдруг что-то застучало, мотор чихнул и заглох, погасли фары. Со всех сторон прихлынула тишина, и стало слышно, как мельчайшие бусинки дождя, словно мука из сита, с глухим шелестом сыпались на брезентовый тент.

Из кармана кожаного пальто Шаров достал спички, но коробок оказался влажным, и огня не удалось добыть.

…Из райкома Шаров вышел в сумерки; мотор включил рывками, будто торопил застоявшегося коня. На перекрестках свистели милиционеры: недозволенная скорость! Водитель не слышал.

Куда он спешит? Домой?.. Там никто его не ждет. Пусто. Холодно. На столе все еще лежит, покрытая пылью, бумажка: «Пеняй на себя, — во всем виноват только ты…»

Может, зря не послушался Татьяны и не пошел в институт? Может, сейчас еще не поздно?..

В Луговатке ему будет трудно. Неустроев обвинил в укрывательстве хлеба — горькая несправедливость! На бюро он, Шаров, сразу сказал, что вывезет семена, оставленные про запас. Но этого хлеба не хватит. Если бы колхоз расстался со всем семенным фондом, и то было бы мало для выполнения нового плана. Заявил твердо! из основного запаса семян не тронет ни одного зерна. Нет такого закона, чтобы вывозить семена, тем более сортовые. А в ответ услышал: «Поскребешь на токах — найдешь. Выполнишь план — решение пересмотрим». Решение было принято при одном голосе против. Шаров, конечно, обжалует в крайком. Там выяснят все…

«Нет, Татьяна Алексеевна, ни в какой институт Шаров не пойдет. Уж теперь-то, когда ты убежала тайком из дома, я не расстанусь с Луговаткой, как бы ни было трудно. В крайкоме меня поймут, поддержат…»

На душе у него, правду сказать, горько. Одиноко… Но в Луговатке — его дом. И люди ждут председателя колхоза, волнуются…

За городом Павел Прохорович прибавил скорости. Ветер, завывая, трепал брезентовые стенки кузова. Пахло сырой и усталой землей. Она ждет отдыха под пушистым снежным одеялом. Весеннее солнышко вовремя пробудит ее. Зазвенят светлые ручьи. Вздохнут поля, и закипит жизнь…

«Нет, Танюша, ты еще мало знаешь меня… — мысленно говорил Шаров жене. — Я не умею пятиться. Не люблю останавливаться на полпути… А тебя я не могу забыть. По ночам разговариваю с тобой, но ты… не желаешь выслушать до конца. А ведь мне тоже хочется услышать теплое слово, хочется рассказать о своих думах и волнениях. Да, я поторопился с полуторным запасом семян. Год не тот. С хлебом в стране тяжело. Но через несколько лет я докажу свою правоту. Жизнь подтвердит. Все совхозы и колхозы нашей округи будут оставлять двойной запас семян. Это — в угоду переменчивым веснам, зато — страховка от неурожая…»

…А в райкоме только что закончилось заседание бюро. Все уходили. Неустроев попросил Векшину остаться.

— Это что же у нас получается? — заговорил жестко, постукивая по столу коробкой спичек. — Систематическое заступничество!

— Нет, — решительно возразила Векшина. — Это называется особым мнением. И я готова отстаивать его до конца. Шарова знаю не первый год. Его правдивость у меня не вызывает сомнений. Он объяснил, для чего были оставлены семена сверх плана, и сразу согласился вывезти лишние…

— Еще бы стал возражать! Отдали бы под суд.

— От этого в Луговатке не прибавится хлеба.

— Сейчас он найдет на весь план. Вот увидишь.

Векшина возмущенно тряхнула головой.

— Я уверена в одном — нельзя было так: вот мы тебя исключаем; выполнишь — восстановим. Нельзя. Списали человека в запас. Бойца! Он крепкий — был в строю и останется в строю. А ведь иной человек может пошатнуться. Удар на всю жизнь. Допустим, что Шаров ошибся. Наше дело — воспитывать, поправлять. Терпеливо, умело. Осторожно, но твердо. Ленин так говорил.

— Ну, знаешь ли… — Неустроев встал, шумно отодвигая кресло. — Кроме тебя, тоже есть грамотные… И опыт партийной работы — не меньше твоего.

Дрожащими руками схватил папиросу, сжал в зубах. Спичка разгоралась медленно, еще больше раздражая курильщика; наконец хилый язычок пламени дрогнул и погас, не успев подпалить табака. Неустроев чиркнул сразу двумя спичками. После жадной и глубокой затяжки сказал вполголоса:

— Мы оба отвечаем за район… Обязаны решать согласованно.

Было уже совсем темно, когда Шаров поднялся на Чистую гриву. Там он свернул с тракта и полевой дорогой поехал на стан первой бригады. Кондрашов рассказал ему о «совещании по проводам». Выходит — в колхозе уже обо всем знают. Ничего. Не понадобится объяснять.

— Это что ж такое? — тяжело крутил головой Кондрашов, — Опять добавка… За чьи грехи?..

— Обсуждать, Герасим Матвеевич, не время. Государству нужен хлеб. П-подымай людей. Зажигайте фонари. Разводите костер. Готовьте зерно.

Они вместе прошли по току, останавливаясь возле каждого вороха; проверяли пшеницу, пересыпая с ладони на ладонь и пробуя на зуб. Из этого вороха можно грузить в машины, эту надо подсушить, эту еще раз провеять, а вот эту пшеничку обязательно сохранить на семена. Они должны уберечь и раннеспелый и позднеспелый сорта.

Вскоре натужно застучали веялки.

Шаров поехал во вторую бригаду. И вот посреди дороги «газик» подвел…

Он вышел из машины, открыл капот. Но разве ощупью отыщешь поломку? Пришлось отступиться от мертвого мотора. Что делать? Был бы ростом поменьше, улегся бы на сиденье. Но ведь лодыжки вроде журавлиных. Куда с такими?

Трудна в непогоду ночная дорога! Ноги то по колено проваливаются в ухаб, залитый водой, то скользят по грязи в разные стороны.

Спотыкаясь и падая, Павел Прохорович брел к полевому стану. Влажные руки стыли. Промокли сапоги. По шее текли за воротник холодные струйки. А дождь крепчал. Шаги — все короче и неувереннее. Этак ему не добраться до второй бригады. А домой — еще дальше.

Вспомнилось: давно не был в саду. Для ночлега там найдется койка.

Изъезжены, исхожены колхозные поля. В дневную пору казалось, что знаком каждый квадратный метр. А теперь едва-едва удалось отыскать, вернее — нащупать ногами, дорожку в сад.

Окна манили теплым светом. Над трубой взлетали и гасли искры. В доме жарко топилась печь…

Павел Прохорович вспомнил, что с утра ничего не ел. Калач свежего пшеничного хлеба у садовода, конечно, найдется. Чай можно вскипятить…

Недалеко от крыльца — старая «эмка». Чья же это? Кто пожаловал в гости к садоводу? Уж не Арефий ли Константинович?! Кроме директора опытной станции, как будто бы ни у кого нет такой машины.

Шаров не ошибся. В теплой комнате сидел за столом профессор Петренко. У него было круглое, тронутое морщинами лицо с синеватым склеротическим румянцем, толстый нос оседлан большими очками в темной роговой оправе. Старик поднялся с мягкой, добродушной улыбкой и шагнул навстречу председателю. А Шаров, усталый, озябший до синевы губ, забрызганный грязью от головы до ног, не мог подать руки, — сразу направился к умывальнику.

— Вот нечаянная радость! Спасибо, что заглянули.

— А посмотрели бы вы, какие нам подарки профессор привез! — спешил порадовать Вася. — Саженцы! Новые сорта яблони! Черноплодная рябина!.. Ох, и вино из нее!..

— Погоди расхваливать, — остановил парня Арефий Константинович. — Пусть Павел Прохорович сам убедится. И после ночного путешествия по этой непогоде все же согреется немножко. — Профессор достал из чемодана и поставил на стол бутылку. — Есть у меня и сок из этой рябины. Богатый витаминами. Но то для больных. Везу в крайздравотдел. Пусть испытают…

Разливая темно-красное вино по стаканам, Петренко продолжал:

— Мы тут вспоминали вас Да, да. Все у вас не так, как у соседей. И к лучшему!

— Эх, ваши бы речи, да, как говорится, богу навстречу! — вздохнул Шаров.

— А что? Чем вы расстроены? — спросил профессор. — Что у вас за неприятности?

— Хлебопоставки… Задолженность все еще большая…

— Как же это так?! — удивился Вася. — А говорили— сверх плана повезли…

— Пересчитали нам по высшей группе… Много еще… А от зерна остаются крохи…

Чтобы отвлечь Шарова от тяжелого раздумья, Петренко принялся оживленно рассказывать:

— Мы тут речь вели, конечно, о садах. Мне многое припомнилось. Обычно садоводы тормошат председателей: требуют земли, денег на покупку саженцев. У вас — все наоборот. Я слышал, вы на садовода нажимаете: «Больше сади! Еще больше!»

— Ну-у, это не так существенно…

Шаров сел за стол, чокнулся с профессором, выпил, закусил яблоком.

— Отличное вино! — оживился он. — Проси, Василий, саженцев побольше…

Петренко сказал, что у них саженцев уже хватит на несколько плантаций. О закладке их он будет разговаривать в крае. Пора налаживать производство сока черноплодной рябины. Если понадобится, он пойдет к Желнину.

Вася нарезал хлеба. Все трое пили чай, разговаривали о садах и лесных полосах, об изменении облика земли. Шаров на время отвлекся от своих дум.

Но вскоре за окном послышался топот копыт и стук тележки, и он насторожился. Дверь распахнулась. Через порог, стуча протезами, перебирался Елкин.

— За мной? — Павел Прохорович шагнул к своему кожаному пальто, висевшему на стене.

— Просто поговорить, — остановил его Федор Романович. — На дороге наткнулся на твою машину. Пустая. Куда ушел? Ясно — в сад. Вот и приехал по следу. '

Шаров настороженно присматривался к секретарю парторганизации, с которым они часто и горячо спорили, и ждал, что Елкин опять обрушится с упреками: без разрешения оставил полуторный запас семян! И его сбил с толку…

Но Федор Романович обеими руками схватил его холодную руку.

— Неправильно исключили тебя. Неправильно! Убежден! Уверен! Надо было по-другому… И крайком не утвердит… Я сам поеду туда…

Вася замер от неожиданности: вот оно что!.. А Петренко укоризненно приподнял палец:

— Э-э! Что же вы, батенька, нам не рассказали?

Шаров сидел неподвижно, опустив усталые глаза в пол. Елкин тронул его за плечо:

— Не роняй, Павел, головы! Будем вместе… Рука об руку… А крайком разберется…

— Я не сомневаюсь… Только скорее бы…

В ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Сидя вокруг стола, они проговорили до утра.

А с рассветом Елкин отправился в одну бригаду, Шаров— в другую.

И вскоре машины с хлебом двинулись в город.

Профессор Петренко сидел возле большого стола. Напротив него — Желнин. Он рассматривал снимки кустов неизвестной ему черноплодной рябины, обещал приехать на опытную станцию:

— Поддержим хорошее начинание.

Раздался приглушенный звонок телефона, будто по комнате пролетел шмель. Желнин встал и, извинившись, прошел к своему письменному столу.

— Давай, давай, — торопил по телефону своего собеседника и взял карандаш. — Говори…

Лицо у него посветлело, голос зазвучал сочно.

— Так, так… А сверх плана сколько?

Арефий Константинович осмотрелся. Между книжным шкафом и кабинетными часами в ореховой оправе стояли тоненькие снопики пшеницы. В кабинете пахло полем. Профессор подошел, взял самый высокий снопик. Красный колос длиною чуть не в четверть…

Положив трубку, Желнин нажал звонок; девушке, появившейся в дверях, сказал, чтобы она пригласила стенографистку, а потом снова заговорил с профессором.

— Любуетесь? Нашей пшеницей, слушайте, нельзя не любоваться!

— Восхищался ею в полях, — ответил Петренко. — И людьми тоже. Председателями, бригадирами. Со многими приходилось встречаться во время поездки по садам. Золотой народ! Работа у них трудная, жизнь не легкая. А их называют: «низовики». Из районных учреждений, как с облаков, им задания «спускают». Дадут одно, потом — прибавят. Не так давно я ночевал в колхозе у Шарова. Им дали новый план: сдавать хлеб за отсталых и нерадивых. Председателя исключили из партии. За что? Семена оставил с запасом. Боюсь, что у них все подметут. А весной тот же хлеб придется везти обратно, как семенную ссуду. Где же логика? А ведь у них были сортовые семена, лучшие в районе…

— Знаю, Арефий Константинович. Знаю, — кивал головой Желнин. — И мы уже вмешались: семена у них сохранены. Хотя и в обрез. Не так, как им хотелось. Не полуторный запас. Но на посев хватит. Зимовать, правда, будут без фуража. И на трудодень мало. Все из-за трудного хлебного баланса. Сибирь выручает страну… А с Шаровым мы разберемся. Все поправим.

Вошла стенографистка с тетрадью и карандашами. Петренко взялся за шляпу, но Желнин остановил его:

— Посидите еще минут пять. Не больше. А потом договорим все о садах…

Желнин прошел к столу, где лежала тетрадь с записями, и попросил стенографистку:

— Пишите. — Взволнованно кашлянув, начал диктовать четко и приподнято, не заметив вначале, что, по привычке, повторяет те же самые слова, что произносил перед нею и в прошлом, и в позапрошлом, и, наверное, еще в каком-то более раннем году. — Рады доложить…

И вдруг ему вспомнился Забалуев в садовой избушке, сотрясаемой громким хохотом Дорогина, и кровь прихлынула к щекам, голос осекся. Забалуев тогда, понятно, брякнул по своей ограниченности, но смех Дорогина… Неужели старик не мог сдержаться? Теперь этот смех показался неуместным и оскорбительным. Над чем тут смеяться? Это порядок: все пишут рапорты. И пишут вот так же. А им есть о чем доложить: родине сдано хлеба на семь миллионов пудов больше, чем в прошлом году…

Желнин отпустил стенографистку, вышел из-за своего огромного стола и взял профессора Петренко под руку:

— Поедемте обедать. Там и закончим…

Зима навалилась неожиданно круто. Утро было солнечным, теплым. Летали бабочки, жужжали шмели. А в полдень нависла черная туча, и в отсыревшем воздухе заколыхались, медленно опускаясь на землю, снежные хлопья. С каждой минутой их появлялось все больше и больше. И падали они все стремительнее и торопливее, будто вперегонки.

Весь день Шаров был в поле. Там, кроме колхозников, работали горожане. Одни лопатами выкапывали гнезда картошки, другие собирали ее и ссыпали в кучи, третьи грузили в машины.

Всюду пылали костры, и люди время от времени подходили погреть руки, черные от грязи.

Автомашины буксовали на дороге, засыпанной мокрым снегом, и приходили под погрузку все реже и реже. Шаров распорядился, чтобы кучи закрывали соломой и забрасывали землей. Может, еще удастся вывезти…

Приехала Векшина, окинула взглядом белое поле. Давно побитая морозом, бурая ботва уже едва виднелась из-под снега. Подошла поговорить с Шаровым. Все больше и больше располагал к себе этот человек с его поисками нового, с экономическими расчетами и беспокойством о завтрашнем дне. Далеко не все ему удается. Трудностей много. Вот и с картошкой не управились. Озабочен. Лицо стало черным. Сейчас напомнит: зря весной заставляли его увеличивать площадь под картошкой. И он оказался прав: даже раннюю не смогли вывезти в город — издрябла под солнцем.

Шаров требовательно и горячо говорил о неотложном:

— Деревне нужны новые машины. Машины и машины. Комбайны. Погрузчики. Посмотрите: роем землю, как кроты лапами. По-дедовски. С этим пора кончать…

Векшина одобрительно кивнула головой.

— Нам необходимы десять грузовиков. Вот так! — Шаров провел рукой по горлу. — Разрешите купить. Рассчитаемся молоком...

— Не все вдруг. Другие колхозы тоже не могут без машин. Для начала просите три. Это, пожалуй, реально.

— Для начала — пять! Поддержите пять!..

А снег все валил и валил. В сумерки, когда люди покидали поле, уже заяц мог утонуть по уши. Автомашины застряли на дорогах.

Векшина осталась ночевать у Бабкиных.

Катерина Савельевна рассказала ей, что у Шарова ушла жена. Вот так новость! А он — ни слова об этом. Векшина забеспокоилась: как это случилось? Из-за чего они могли не поладить!.. Час от часу не легче!.. Она уговорила Бабкину немедленно пойти к нему вместе с нею.

В холодном доме пахло пылью и паутиной. Хозяин предупредил:

— Не раздевайтесь пока… И проходите в кухню… Я разжигаю печку, да что-то не получается.

— Ну-ка, сосед, посторонись, — сказала Катерина Савельевна, заглядывая в печь. — Я попробую.

Она переложила дрова по-своему, сунула под них берестинку, содранную с полена, и разожгла одной спичкой. Поставила чайник на плиту. Дарья Николаевна подсела к печке, чтобы погреть руки. Шаров молча стоял посредине кухни.

— И давно ты кукуешь так? — спросила Векшина, подняв на него озабоченные глаза.

— Не считал дни… Не до этого было…

— И молчал… Будто никому до тебя дела нет…

Катерина Савельевна взяла веник и принялась подметать в доме полы, начиная с горницы.

— И все это время, — продолжала Векшина, — ты пережил один? Так и не виделся с Татьяной… как ее по батюшке-то?

— Алексеевной звали…

— И где она обретается?.. Из-за чего у вас разлад?.. Давай-ка все по порядку выкладывай…

Векшина села к столу. Шаров опустился на табуретку по другую сторону и коротко рассказал, что Татьяна считает себя горожанкой, не хочет жить в деревне.

— Не знала я, — сказала Дарья Николаевна. — Давно бы поговорила с ней… А ты, наверно, сам в чем-то виноват? — продолжала она. — Не помог ей найти здесь работу по душе.

В кухню вернулась Катерина Савельевна, налила в таз горячей воды и начала мыть посуду, составленную горкой на шестке.

Шаров поставил на стол рыбные консервы, достал калач, твердый, словно камень, и с трудом разрезал его.

— Хлеб у меня черствый… Придется в чай макать…

— У бобыля не застолье! — сказала Бабкина. — Ужинать пойдемте ко мне.

Там за чаем Павел Прохорович разговорился о делах:

— Нынешний год у нас, как первый блин, — комом. Стряпухи злятся, когда у них не ладится. Я — тоже. Мало помогаете, — упрекнул Векшину. — Командовать любите. А вы посоветуйтесь с народом. Не решайте всего за нас. Дайте и нам подумать о хозяйстве, поучиться друг у друга. Вот хотя бы те же семена. Ведь не зря мы оставляли их с запасом.

Да, Векшина знает, что не зря. Она читала статьи Терентия Мальцева. Скороспелые и позднеспелые сорта… Хорошее следует заимствовать. Но нынче нельзя было позволить себе такой роскоши. Луговатцы поторопились, немного забежали вперед.

— Понял я это, да с опозданием, — сказал Шаров. — А руководители района не приехали вовремя, не потолковали. Не со мной одним надо было, а со всеми бы колхозниками. Живое слово — всегда на пользу. Глядишь, не потребовалось бы ставить вопрос…

Беседа затянулась далеко за полночь.

На прощанье Векшина настойчиво посоветовала Павлу Прохоровичу:

— Съезди к жене. Поговори как следует… Не откладывай…

Дарья Николаевна в тот же день все рассказала Неустроеву. Несправедливо и круто обошлись с Шаровым. И все это случилось в то самое время, когда у него такое семейное несчастье.

— Несчастье, говоришь? — перебил Неустроев. — А по-моему, это называется бытовым разложением. И мы были правы. Только не все о нем сформулировали…

— Сухарь ты! Чиновник! — возмущенно кинула Векшина ему в лицо. — Сухарь! А ведь нам, коммунистам, прежде всего надо иметь сердце.

Раздобыв адрес матери Татьяны Шаровой, Дарья Николаевна поехала на ее квартиру. Она выбрала такой час, когда старая пианистка была занята в очередной радиопередаче, — для начала лучше всего поговорить с беглянкой наедине.

Татьяна, одетая в пестрый шелковый халат, лежала на тахте с книгой в руках. На стук в дверь она ответила, не отрывая головы от подушки:

— Да, да. Я давно проснулась… — Увидев на пороге Векшину, выронила книгу. — Ах, батюшки!.. А я думала — соседка…

— Лежите, лежите… Вам, наверное, нездоровится?

— Нет, это так… зачиталась.

«Первые радости», — взглянула Векшина на поднятую книгу. — Отличный роман! Я тоже зачитывалась.

— Вот никогда не думала видеть вас здесь! Что-нибудь случилось? Говорите сразу.

Не ожидая приглашения, она скинула пальто. Татьяна, вскочив, поправила на себе халат и указала на стул возле круглого стола.

— Ничего не случилось. Я просто заехала посмотреть, где и как вы живете.

— Как видите… — Татьяна смущенно развела руками. — Мама приютила… А домоуправ не прописывает— жилплощади не хватает. В одной комнатке… Я ставлю себе раскладушку…

Татьяна села напротив гостьи и, сложив руки на столе, замолчала. Не зря ли она разоткровенничалась? Дарья Николаевна, тоже помолчав, заговорила теплым и участливым голосом:

— Я хотя и мало знаю вас, но мне кажется, что вы могли бы жить душа в душу…

— Могли бы… — вздохнула Татьяна. — Только не там… А он… все по-своему…

— Так ведь не для себя старается. Посмотрела бы, как ему трудно…

— И не подумаю. Напрасно вы…

— Я не собираюсь уговаривать. И не умею. Хочу, как женщина, поговорить. Как мать…

— А при чем тут мать?.. Если хотели напомнить, так... я и без того не могу забыть…

— Я тоже.

— Вы?.. Разве у вас… была дочка?

— Сын был… Единственный…

Дарья Николаевна подвинулась со своим стулом к собеседнице и, положив руку на ее плечо, ставшее покорным, рассказала о своей семье. Татьяна задумчиво опустила голову.

— Ты еще молодая, — тихо, душевно продолжала Векшина. — У тебя все впереди… Ребенка вам надо…

Татьяна встрепенулась, сняла руку Векшиной с плеча; тяжело дыша, достала платок и прижала к глазам, переполненным слезами.

— Вначале я не хотела… Боялась: появится маленький, привяжусь к нему всей душой, а вдруг… Вдруг опять… — Она уткнулась лбом в стол и зарыдала. — Опять что-нибудь такое… Второй раз я не переживу…

— Понимаю. Все понимаю… — Дарья Николаевна гладила ее волнистые огненные волосы. — Первое время тебе тяжело было думать о ребенке. Ну, а теперь…

— Теперь?.. Теперь… — Татьяна распрямилась и широко открытыми, удивленными глазами, — настолько удивленными, что в них иссякли слезы, — посмотрела на Векшину: — Откуда ты знаешь?.. Я даже маме не говорила. У врача еще не была…

— Ничего я не знаю. Просто по догадке… Женщина ты молодая, муж вернулся…

— Кажется, догадка правильная… Но что мне делать? Я совсем голову потеряла…

— Поверь — все у вас наладится.

— Что?.. Чтобы я опять поехала туда… к нему, сама?

— Почему же сама? Он приедет за тобой.

— Он… У него, наверно, уже там…

— Родного мужа и так мало знаешь! Такие люди не мечутся из стороны в сторону. Он тебя любит…

— Любил… как будто.

— И будет любить. Всегда. Всю жизнь. Тем более что у вас появится ребенок.

— Опять ты про ребенка… А я еще сама… Еще не решила, как мне быть…

— Ждать его. Вместе с мужем ждать. Ведь это такое счастье — муж вернулся с войны невредимый…

Векшина порывисто встала и прошлась по комнатке, едва сдерживая волнение. Не расплакаться бы самой…

Она взглянула на часы: пора уезжать. Надо застать мать Татьяны в радиокомитете и поговорить с ней.

Взяла руку Шаровой и на прощанье слегка встряхнула.

— Уже уходишь?! — спросила та с искренним сожалением. — Я бы чай вскипятила…

— В другой раз, Татьяна Алексеевна. А сейчас я тороплюсь. Будь здорова! Я приеду к тебе через несколько дней...

Вернувшись в райисполком, Дарья Николаевна позвонила Шарову в Луговатку:

— Ну, Павел Прохорович, хватит тебе в бобылях ходить. Заводи машину и поезжай за женой. Успокой ее. Сколько можно уговаривать?.. А ты забудь про гордость и попробуй еще разок… Последний. Что «поймите, поймите»? Ничего я не хочу понимать. Или ты намеренно добиваешься того, чтобы сын родился без отца? Ты даже не знаешь?! Хорош папаша, нечего сказать! Да, да. Я, понятно, не предсказательница — может, и дочь родится. Не взыщи… Подарок Татьяне не забудь купить.

Положив трубку, Дарья Николаевна устало уткнула лицо в горячие ладони.

…Через несколько дней к Неустроеву пришла комиссия для проверки работы с кадрами. Вопрос выносится на бюро крайкома.

Неустроев недоумевал: «Почему направили комиссию к нам? По хлебозаготовкам район опять вышел на первое место в крае. Значит, поработали неплохо. Чего же еще?.. Может быть, из-за Шарова? Теперь ясно — перегнули немного. Восстановит его крайком. Ну, признаем ошибку, отменим свое решение. Вот и все».

За день до бюро Желнин пригласил его к себе, долго расспрашивал о председателях колхозов, под конец заметил:

В районе очень многим даны взыскания. Усердствуете! Одному — выговор, другому — строгий, третьему— с предупреждением… Это — признак слабости воспитательной работы. Поговорили бы своевременно с людьми. Важно — поддержать, разъяснить, вдохновить, и люди будут работать с огоньком: знают — для чего и во имя чего. Тут и зарождаются трудовые подвиги. А если ты человеку остудишь сердце… что же получится?

— Верно, недооценивали мы… — кивнул головой Неустроев.

И тут же стал объяснять, что он заботился о дисциплине, налагал взыскания на тех, кто не соблюдает директивы. А как же иначе? Порядок должен быть во всем. Вот хотя бы тот же Шаров. После выполнения районного плана хлебозаготовок райком отменил свое решение о нем, как ошибочное. Но сейчас выясняются его новые проступки. Как быть? Нельзя же закрывать на них глаза. Нарушает колхозный устав. Придумал пенсию. В колхозе! Без указаний сверху! Без разрешения Москвы! Для какого-то старика…

— Значит, поддержал колхоз Кузьму Венедиктовича?! — оживленно переспросил Желнин. — Ну, а как они это сделали? Через общее собрание провели? В каком размере пенсия? Сколько трудодней?

— А это… это…. — пожал плечами Неустроев. — Я не выяснял…

— Напрасно. И очень жаль, что ты не знаешь ничего о существе этого интересного новшества!

Сняв трубку с одного из телефонных аппаратов, Желнин попросил соединить его с Луговаткой, но было время обеденного перерыва и в конторе колхоза «Новая семья» не оказалось никого, кроме уборщицы.

Местная телефонистка обещала отыскать Шарова через колхозный радиоузел.

— Подождем, — сказал Андрей Гаврилович. — Я просил его рассказать мне, когда все продумают. А он, видимо, запамятовал… Взяли да и решили сразу….

— О чем я и говорю… Нарушение дисциплины! Новое самоуправство!

— Говоришь — нарушение колхозного устава? Да, с нарушителями необходимо бороться. Но у луговатцев, по-моему, зоркий взгляд в будущее. Вечных уставов и директив, как ты знаешь, не бывает. Жизнь вносит поправки…

— Но мое дело, Андрей Гаврилович, доложить вам. — Неустроев прижал руку к груди. — Я это сделал.

А там уж…

— Там уж — отвечать мне? — Желнин, сведя брови, пронизывающе посмотрел на собеседника, сжавшегося в кресле. — Не беспокойся. Никто с тебя не спросит. Я одного хотел, чтобы ты понял — луговатцы нащупали необходимую жизненную поправку. Сегодня время еще терпит, но через два-три года, поверь мне, без этой поправки не сможет обойтись ни один колхоз. Люди стареют. Те самые люди, которые в год великого перелома перестраивали весь уклад деревенской жизни. Наш золотой фонд! Как же не позаботиться о них? Будет надежда на пенсию — колхозники среднего возраста начнут работать прилежнее, в старости их колхоз обеспечит! Поддержит не прежняя маленькая семья по родству, а большая новая семья по духу, по общему делу!

Неустроев, выпрямляясь и вытягивая шею, кивал головой.

— Мы вместе все проверим, изучим, — продолжал Андрей Гаврилович, — а потом будем доказывать в Москве, что это продиктовано жизнью. Я верю, что нас поймут… Видеть завтрашний день — ценное качество…

У Шарова оно есть, и мы с вами обязаны поддерживать его новаторские начинания.

Желнин взглянул на часы — беседу пора кончать. Неустроев встал.

— Да, а с проектом решения ты ознакомился? — спросил Андрей Гаврилович. — Посмотри там… Может, будут замечания. Уже сейчас видно — недостатков в районе много. Не цените кадры, не бережете, плохо заботитесь о воспитании… Вероятно, бюро укажет вам на эти просчеты…

Чуть слышно зазвонил телефон. Желнин обрадованно повернулся, чтобы снять трубку.

— Подожди, — остановил Неустроева. — Это, видимо, Шаров. Сейчас о всех луговатских новшествах узнаем…