Сад (переработанное)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В зимнюю пору одной из главных забот Сергея Макаровича становилась маслобойка. То было старое, почерневшее от времени, низкое и тесное деревянное зданьице, где все — стены, потолок, даже земляной пол — все пахло конопляным маслом. Этот острый запах с детства казался самым приятным. В потрепанной домотканой одежонке шестилетний Сережка прибегал сюда в лютые декабрьские морозы и возле печки, где сидели такие же оборвыши, терпеливо ждал, когда наступит его черед погонять коня. Дождавшись, он брал в руки хворостину и отправлялся в темный, холодный сарай. Там ходил по кругу конь, впряженный в большое колесо. Под ногами скрипел утоптанный снег, над головой грохотали деревянные шестерни. Хитрые сверстники болтали, что им не только ночью, а даже днем случалось видеть, как по шестерням прыгал волосатый домовой. Страшными рассказами хотели напугать и отвадить от маслобойки. Не тут-то было! У Сережки упрямства хватало на десятерых! Конечно, он дрожал под сараем, и дрожал не от острого ветра, проникавшего через щели, но не сдавался, не убегал: впереди его ждала награда — горячий жмых. Что могло быть для него в ту пору вкуснее конопляного жмыха? Только пряничные петушки на базаре, так за петушка надо заплатить грош! А хозяин маслобойки, лоснящийся от зеленого масла бородач, позволял после работы досыта наедаться жмыхом. Иногда удавалось даже положить про запас в карманы две-три горсти! Вот как!..

Когда Сергей Макарович вернулся в Гляден, он первым делом подправил полуразрушенную маслобойку. Сам стал маслобойщиком. В трудные годы войны выдавал на трудодни конопляное масло и прослыл заботливым председателем.

Да и сейчас Сергей Макарович часто сам вставал к котлу; наблюдая за железной мешалкой, которая переворачивала запарку, покрикивал коногону:

— Веселей! Веселей!..

Горячую запарку он «пробовал на ощупь» — сжимал в кулаке. И никто другой, кроме него, не мог с точностью определить степень ее готовности. Когда между крепкими пальцами начинало поблескивать зеленое масло, он останавливал коня. Запарку выгребали из котла и клали под пресс. А прессом служило толстое бревно, которое приводилось в движение деревянным воротом…

Все здесь оставалось таким, каким было в дни его детства!

Колхозники поговаривали: пора бы купить железный пресс. Забалуев не соглашался:

— Незачем тратиться. Бревно выжимает досуха.

Вместо коня советовали поставить мотор. Забалуев тоже возражал:

— Тогда придется весь привод менять. А так завод еще послужит…

Стены ветхого зданьица держались, по словам сельчан, не столько на многочисленных подпорках, сколько «на честном слове». Никита Огнев стыдился называть маслобойку заводом и однажды, не выдержав, настойчиво сказал, что эту рухлядь пора сломать на дрова.

— Ишь ты! Какой бойкий! — возмутился Забалуев. — Ты, наверно, забыл, что мы на этом заводе куем деньги? Масло-то на базар возим! А ты, чего доброго, скажешь, что и коноплю не надо сеять! Были такие молодчики в тридцатом году! Я помню, советовали без конца сеять пшеницу по пшенице. Совхозы зерновые — и все! А я на партийной конференции выступил и привел пословицу: «Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять: И вышло по-моему. Ошибку-то поправили. И еще я говорил: мы любим белые пшеничные калачи, но и каша — пища наша! Привыкли с малых лет. А каша, — подчеркнул Сергей Макарович с улыбкой, от которой его круглое лицо начинало лосниться, — каша, все знают, просит масла. А ты…

— Я говорю тоже, что сеять коноплю надо. Может быть, даже больше, чем сейчас. Но не путаться с переработкой, а сдавать государству.

— Ищешь, где полегче? А я трудной работы не боюсь. И забочусь об интересах колхоза. Опять же веревки у нас не покупные!

— Наши интересы останутся при нас. Государство; в порядке отоваривания, будет отпускать и масло, и жмых, и сахар…

— Слышал.

— Пора распроститься с этой кустарщиной. На государственном заводе из нашего сырья сделают масло получше.

Они долго спорили, но оба остались при своем мнении.

Для агронома Чеснокова эта зима оказалась беспокойной.

Раньше у него было три заботы: годовой отчет, план на новый год и проверка всхожести семян, — оставалось достаточно времени для поездок в город, где он помогал жене продавать на базаре свинину. После базара они отправлялись в магазин и придирчиво выбирали или крепдешин на платье, или бостон на костюм, или драп на пальто. По субботам ездили на пельмени к городским друзьям. Там садились за «пульку»; с жаром и азартом кидали карты на стол; дымили дорогими папиросами; в короткие перерывы пили крепкий чай, проглатывали по куску торта или грызли яблоки, не замечая ни вкуса, ни аромата. На карточном столе росли строчки цифровых записей, в пепельницах и чайных блюдцах громоздились окурки, под потолком клубились, опускаясь все ниже и ниже, тучи сизого табачного дыма, и лица игроков постепенно становились такими синими, что они походили на утопленников. Утром друзья проветривали комнату, опрокидывали по стопке, выпивали по стакану кофе и, осовевшие до одури, снова брались за карты. Игру заканчивали поздним вечером. И все это почему-то называлось «культурным отдыхом».

Чесноков почти всегда оставался в проигрыше. Но он не жалел об этом, надеясь на фарт в будущем.

Весна разлучала друзей. Скучая по обильной и сытной еде и особенно по картам, они ждали наступления зимы. Вот и сейчас Чесноков уже готовился к приему гостей. С помощью соседей он зарезал откормленную свинью и опалил на большом костре, разведенном в пустом огороде. Черная туша лежала возле огня на соломе. Игнат Гурьянович гладил ее раскаленным ломом, отчего поджаренная кожа становилась еще чернее. В это время, отыскав Чеснокова по смрадному запаху, растекавшемуся из огорода, пришел Огнев.

— Смолите? — намекнул на то, что свиные кожи полагается сдавать в Заготживсырье.

— Люблю домашние окорока! — объяснил Чесноков. — А без шкуры тут не обойдешься.

Игнат Гурьянович положил остывший лом, отхватил ножом черное, свернувшееся в трубочку, как подпаленная береста, свиное ухо и, разрезая на части, начал угощать всех у костра. Огнев отказался. Чеснокову это не понравилось, и он, жуя поджаренный хрящик, намеренно причмокивал:

— Вкусненько! Даже очень!..

Тушу полили горячей водой, обложили соломой, а потом сели на нее верхом.

— Пусть попреет, — сказал Игнат, — лучше отстружится грязь. Кожа будет как восковая!

Сидя на туше, Чесноков спросил Огнева:

— Дело есть ко мне или так зашли?

— Есть одна просьба, — ответил Никита Родионович, — но я лучше вечерком загляну.

Вечер Чесноков провел в лаборатории. Сидя за письменным столом и разглаживая подушечками пальцев мелкие складочки на лбу, он мысленно спрашивал себя: о чем Огнев заведет разговор? О севообороте или еще о чем-либо другом? Ясно одно — предстоит какая-то дополнительная нагрузка. Удастся ли отбояриться?..

Огнев сел на табуретку у стола, глянул на Чеснокова. Какое у него постное да усталое лицо! От замызганных стеганых брюк и старых валенок пахло паленой щетиной… О деле Никита Родионович заговорил не сразу, вначале спросил, много ли нынче работы на участке.

— У меня всегда вот так! — Чесноков провел ладонью над головой, начинавшей лысеть с макушки, а потом указал на столы, заваленные мешочками с зерном: — Все это надо обработать, записать. А на носу — годовой отчет.

— Когда работы много, тогда и жить веселее, — заметил Огнев, — А когда мало — можно с тоски завянуть.

— Работа работе рознь. В нашем деле недолго и умственное переутомление получить. Головная боль, порошки, микстуры…

— Об этом лучше не думать.

— Думы сами приходят, нас не спрашивают. Ведь мы, агрономы, из года в год работаем без настоящего отдыха. Другие в хорошую летнюю пору ездят в Крым, в Сочи, теперь вот еще на Рижское взморье…

Не повезло Глядену с агрономом. Совсем не повезло. Отовсюду слышно: агрономы — всему новому закоперщики! Инициаторы! Беспокойные люди! А этот— как замшелый пень. Но другого пока что нет, — значит, надо этого растормошить.

— У меня просьба, — заговорил Никита Родионович с такой непреклонной настойчивостью, при которой трудно ответить отказом. — Помогите комсомольцам. Прочитайте лекции по агротехнике. Раза два в месяц. Не больше. Старшей в группе — Вера Дорогина.

— Слышал… — буркнул Чесноков и поморщился. — Кто же еще затеет… кроме нее. Там старик подогревает…

В душе он обругал Дорогина, — давняя неприязнь не давала покоя.

…Пять лет назад, возвращаясь в Гляден, Чесноков надеялся поселиться в отцовском доме. Нарядные резные наличники. Зеленая крыша. Парадное крыльцо. Тесовые ворота. В палисаднике сирень… Кто живет там после смерти родителей? Председатель сельсовета, надо полагать, догадается предложить: «Занимайте по наследству…» Но на усадьбе рос высокий и лопушистый дурман. Оказалось, что дом, по настоянию Дорогина, перевезен в колхозный сад, где профессор Петренко читал лекции на первых курсах садоводов. Теперь там разместилась бригада: в одной комнате стоят топчаны, в другой — учетчица пишет трудодни, в третьей — столовая, в четвертой после дождя бабы сушат шали да чешут языки… А ему, Чеснокову, дали одну комнатку. Расщедрились!.. Но приходится мириться с теснотой и даже улыбаться: доволен!..

Кружок ему совсем не по душе. Дочке Дорогина тяжело учиться заочно в сельхозинституте, вот и придумала для себя постоянную консультацию, подговорила подружек… Вчера она заходила к нему. Могла бы сама попросить вежливо. Так нет, обратилась за поддержкой к секретарю парторганизации. Попробуй-ка теперь отказаться— не оберешься упреков: «Агроном не желает помочь молодежи! Антиобщественник! Консерватор!..» Всего наговорят. Батюшку припомнят. И, конечно, статью Петренко, который выступил в защиту Дорогина от его, Чеснокова, якобы несправедливых нападок…

Устало поглаживая узкий морщинистый лоб, Чесноков промолвил:

— Времени у меня мало. Минуты на счету…

— Вечерок не поиграете в карты — беды не будет, — холодно улыбнулся Огнев. — Наоборот — деньги останутся при себе!

Чесноков нахохлился. Откуда пронюхал партийный секретарь о картах? Даже о проигрыше знает!.. Ничего не поделаешь, приходится соглашаться.

— Только бы… не по субботам.

— Есть пожелание — по пятницам.

Дернула их нелегкая выбрать день, в который он обычно готовится к очередной поездке в город или к приему гостей.

— Видите ли, по пятницам…

— В таком случае передвинем на четверг.

— Ладно, буду как-нибудь за счет сна выкраивать часы…

Накануне первого занятия Вера зашла к Чеснокову и спросила план на всю зиму. Агроном пожал плечами:

— Зачем разводить писанину?

— Хотелось, чтобы комсомольцы тоже готовились, читали…

— Ваше дело — слушать.

Стоя у стола, Вера спросила, когда он прочтет, лекцию о конопле.

«Вот и призналась! — отметил Чесноков, собирая морщинки на лбу. — Для себя старается, для своей славы».

Ему, зерновику, не хотелось думать о технических культурах, и он сказал, что о конопле поговорит в апреле. Про себя решил: к тому времени кружок, конечно, распадется. А назойливая звеньевая пусть сеет коноплю, как знает.

Чесноков поднялся со стула. Он считал разговор закопченным. Но Вера не уходила. Она задумчиво чертила ногтем указательного пальца по дощатому столу. Что ей делать? Повернуться и, не скрывая недовольства, уйти домой, ждать апреля, когда агроном соизволит прочесть лекцию о конопле, или сейчас рассказать о своем смелом замысле, спросить совета? Вчера отец подбодрил: «Действуй! Ставь опыты». Но ведь он никогда не сеял конопли. А агроном подскажет такое, что самой не приходило в голову, предостережет от ошибки. Ведь для него опытные делянки — главное в жизни. Он может сразу заметить: «Э-э, тут неправильно», и посоветовать: «Начинай вот так…» А если отрежет: «Ничего у вас не выйдет»? Бросить?.. Нет, тогда она в сельхозинституте поговорит с профессором или напишет в филиал Академии наук. А может, никому не напишет, будет делать по-отцовски — молча, упрямо, настойчиво, чтобы потом объявить: «А вот вышло!»

Чесноков решил поторопить ее:

Что еще есть ко мне?

Покинув голову и глядя ему в глаза, Вера заговорила быстро-быстро. Она говорила о выносливости и скороспелости конопли, о сроках посева и уборки, а под конец выпалила, что собирается попробовать вырастить два урожая в год. Облегченно опустившись на стул, добавила тихо:

— Вот что я задумала…

Чесноков потряс головой, словно ему, как бывает после купанья, налилась в уши вода. Упершись кулаками в стол, он смотрел на нее сверху вниз и оттого походил на вопросительный знак.

— Здесь, в Сибири, два урожая?!

— Здесь, у нас. Два урожая!

Агроном выпрямился, раскинул руки, как бы собираясь воскликнуть с издевкой: «Посмотрите, что творится!», но вдруг уронил их на стол и, не скрывая ухмылки, спросил:

— Это вы сами придумали или… или родной батюшка надоумил?

— При чем тут отец?.. Я не маленькая.

— А при том, что некоторым людям закон… — Чесноков замялся, удерживая себя от резких выражений, — закон природы нипочем… Надо понимать: конопля не редиска!

— Ну и что же?

— А то, девушка, что я не знаю никакой другой культуры, которая в местных метеорологических и климатических условиях была бы способна давать по два урожая. Для меня это звучит как парадокс!

— А я хочу попробовать…

У Веры заалело лицо, между бровей легла упрямая складка. Девушка встала и, забыв варежки на углу стола, пошла к порогу. Хлопнув дверью, она сбежала с крыльца, злая на себя за то, что не с тем, с кем нужно, затеяла разговор о конопле; идя по улице, продолжала мысленно спорить с Чесноковым: «Вот увидите, выращу!..»

Она не замечала, что у нее не было варежек, что на густых ресницах мороз наращивал белый пух инея…

Чесноков проводил ее пасмурным взглядом: «Еж, а не девка!..»

Он сел на стул, подпер впалую щеку рукой и задумался:

«А вдруг она опрокинет этот парадокс? Чем черт не шутит!.. Тогда мне жизни не будет, — везде начнет трещать: «Чесноков не поддержал», «Чесноков не помог», Чесноков высмеял. Тот раз — отца, теперь — меня. Зовется агрономом, а опытников гробит…» И все козыри будут у нее. А мне и крыть нечем».

Откинувшись на спинку стула, он хлопнул себя ладонью по лбу:

«А ведь в случае удачи можно вместе с ней попасть и число знатных! Оказаться при выигрыше! Награду получить!»

Увидел забытые девушкой варежки — белые, с голубыми елочками, пушистые, теплые; взял их и, положив перед собой, погладил:

— Холод заставит вспомнить…

Долго прислушивался: вот-вот заскрипит снег у крыльца. Но на дворе, на улице, казалось, даже во всем мире, подобно неподвижной толще морозного воздуха, прочно залегла студеная тишина.

«Ну, характер! Батькина дочка! Ведь не может быть, чтобы не хватилась варежек…»

В такую пору лучше бы всего пожарче натопить печь да сыграть бы в картишки, хотя бы с женой. В простого дурака… И ни о чем больше не думать. Но…

Чесноков вздохнул, достал с полки один из томов Сельскохозяйственной энциклопедии и нашел статью о конопле.

Комсомольцы сидели на скамьях по обе стороны длинного стола, выдвинутого на середину комнаты. Огнев — в углу на табуретке, с блокнотом в руках.

Чесноков был одет в шелковую рубашку с галстуком, в черный бостоновый костюм, в который он наряжался только по тем дням, когда отправлялся в гости к городским друзьям.

Прихрамывая, он медленно похаживал возле своего стола, поскрипывал новыми ботинками, и лицо у него было праздничным: сам себе нравился в этом костюме, сшитом в лучшем ателье!..

Первая лекция — о почвах. Чесноков начал с рассказа о страшной засухе 1891 года, охватившей двадцать девять губерний юга России. В тот год Докучаев заканчивал знаменитую книгу «Наши степи прежде и теперь». Это было началом почвоведения.

Вера покусывала кончик карандаша, временами, слегка склонив голову набок, принималась писать в тетради, развернутой на столе. Мотя часто зевала, прикрывая рот ладошкой, — прошлой ночью поздно пришла с вечеринки и не успела выспаться. Лиза, ссутулившись, украдкой доставала из кармана семечки, лущила в руках, скорлупу роняла под стол, а зернышки бросала в рот.

Лектор говорил быстро, речь обильно насыщал терминами: «эрозия», «структура», «органические вещества», «факторы плодородия».

«Слова из него сыплются, как сухари из мешка», — подумала Лиза. После каждого непонятного термина она посматривала на подруг — неужели девчонкам знакомы эти мудреные слова? — и опять принималась за семечки.

Вера крупными буквами написала в тетради и передвинула Лизе: «Ты не мышка, перестань грызть подсолнухи!» Кому приятны такие замечания? Тоже начальница нашлась! Лиза оттолкнула тетрадь:

— Подумаешь, строгости какие!

— Не мешай, пожалуйста, — попросила Вера.

Агронома раздражало, когда люди, перестав слушать, начинали шептаться. В такие минуты он прерывал лекцию и, укоризненно глядя на шептавшихся, говорил: «Я подожду». Сейчас ему особое удовольствие доставила возможность одернуть Веру.

— Скоро вы там обсудите свои дела? — язвительно спросил он.

Лиза думала, что Вера все свалит на нее, но та извинилась и, подтянутая, строгая, снова приготовилась записывать лекцию.

Чесноков перешел к разделу обработки почвы. Мотя перестала зевать и взялась за карандаш. Лиза забыла про семечки и слушала, не сводя глаз с агронома.

Слушали все.

Чеснокову стало приятно, что он, против ожидания и без всяких к тому усилий, пробудил интерес к лекции. Это льстило его самолюбию. И он забыл, что еще недавно считал вечер потерянным.

Когда он закончил, Вера поблагодарила его от всех комсомольцев.

— Лиха беда — начало, — добродушно улыбнулся агроном.

— А начало положено удачно! — отметил Огнев.

— Ладненько! Ладненько!

Достав из письменного стола варежки, Чесноков шутливо потряс ими перед Верой.

— Сейчас отдать или оставить в залог до завтра? Хотя завтра у меня… — Он вспомнил, что ему нужно готовиться к очередной поездке в город — попутно разузнает, как там смотрят на затеи Дорогиной, — и, отдавая варежки, пригласил звеньевую на понедельник. — Приходите вечерком. Подробненько поговорим о вашей конопле,